Они пришли под утро. Их было трое.
Отец стыдливо отводил взгляд.
- Стоять-бояться! Документы! – произнес тот, что посередине. Его ухмылка походила на вспоротое брюхо рыбины с торчащими ребрами. Двое других согласно молчали. Так молчат деревья, одуревшие от сухостоя.
- У меня нет документов. Это моя земля, я вырос здесь. Зачем мне документы?
- Нехорошо, - произнес средний. Двое других согласно мотнули головами. Средний сплюнул на землю – туда, где я рос.
- Нехорошо плевать в общественных местах, - заметил я.
- А где ты видел здесь общественное место? – искренне удивился средний. Правый и левый по-прежнему безмолвствовали, но теперь в молчании их появилась некая метафизическая недосказанность: вот ведь, конфликт личности и системы, индивида и социума – и кто прав? Кто лев? А кто – добыча? Эти двое, без сомнения, знали свои места, и ощущали себя на своем месте.
Неуместность чувствовал только я. И произнес:
- Весь мир – одно большое общественное место. Вернее, место общественного пользования.
- Шутник, - неожиданно подал голос тот, что справа. Левый гнилостно прыснул, а средний покачал головой:
- Придется вам последовать с нами, уважаемый. – изрек средний.
- Зачем?
- Странник, отправляясь в дорогу, не знает цели пути. Путь в тысячу ли начинается с малого шага. Цель странствия ведома лишь дороге, а путник – ведомый. Но стоит стать дорогой – и незачем больше идти, - произнес средний.
- Я не могу идти. Я намертво врос в эту землю. Корнями, - объяснял я.
- Ничего. Мы поможем, - пообещали трое, и в руках у них блеснули мачете. Я понял, что будет дальше, и решил, что главное – одолеть среднего.
Потому что сражаться нужно даже тогда, когда победа невозможна.
Потому что сражаться нужно.
Всегда.
То, что происходило после, вспоминается с трудом. Пожалуй, мне действительно удалось сбить среднего с ног, но левый и правый не тратили времени понапрасну. Вскоре я был вырван, изрублен – в который раз! – сложен в охапки и оставлен.
Умирать.
На глазах моего отца.
- Мы еще вернемся, уважаемый! – пообещали трое. Но я их не слушал.
Истекая соком, с каждым мгновением делаясь все суше, все тоньше, все невесомей, я чувствовал присутствие отца. И спросил у него:
- Отец, зачем ты меня оставил?
- Чтобы ты постиг, что делает мужчину мужчиной, - ответил мне он. – И теперь ты знаешь ответ.
- Да, отец, я знаю. Но разве той, первой смерти - разве ее было не достаточно?
Отец грустно покачал головой:
- Смерть ребенка - не то же, что смерть мужчины. Мужчина воссоздает себя в зрелой смерти, смертью и ради смерти, точно так же, как женщина – в зрелой жизни, жизнью и ради жизни.
Мы еще долго о чем-то спорили со стариком, но я не помню всего. Во мне кипел гнев. Ночью приходили сестры и мать, пытались успокоить меня, но их сочувствие лишь продлевало мои мучения.
А потом, когда взгляд моего отца сделал меня легким и летучим, как прах и пепел города, сожженного его слезами, или как звуки шагов моих сыновей, идущих на последнюю битву, - тогда вернулись трое.
- Ну что, жалобы есть? – спросил средний.
- Есть. – сказал я.
- И на что жалуетесь, уважаемый? – спросил средний.
- На себя. Не вростал бы в эту землю – глядишь, сейчас бы вы усыхали, а я ходил.
- Все в мире относительно, уважаемый, - произнес средний, и богохульственная троица принялась деловито собирать меня в мешки. За неимением ослов поклажу им пришлось тащить на собственных сутулых плечах.
Я не помню, сколько меня тащили. Помню только, что потом меня бросили куда-то (лишь позднее я узнал, что оно называется «вода»), потом оно сделалось другим (тогда еще я не знал, что такое огонь), и мне приходилось претерпевать множество неприятных превращений. Наконец, я погрузился в странное полузабытье – и увидел сон.
Очнулся я в клетке. Было тесно и трудно дышать. Оглядев свое тело, я обнаружил новые перемены: какие-то перепончатые крылья, вместо стебля – туловище, увенчанное головою, руки, ноги, когти, хвост… Почти как у людей.
- Гляди, проснулся, - заметил средний, глядя на меня сквозь клетку. Правый и левый внимательно наблюдали.
- А он не опасный? – спросил левый.
- Не-а, - лениво бросил средний. – Злой только. – и плюнул в сторону клетки.
И тогда я понял: пора.
Я бросился на клетку, и мои когти заскрежетали по ребрам. Мои челюсти смыкались, и грызли – невзирая на удары, которые те, трое, сыпали по рукам, по крыльям, по голове. Я грыз и царапал, повинуясь радостному, холодному бешенству.
Я кусал, я распарывал клыками, я раздирал когтями – пока не хрустнули ребра, и не стихли трое, хрипя и булькая в собственной крови, и пока не вывалилось из груди, уже не сдерживаемое ни ребрами клетки, ни плотью, ни сухожилиями, ни кожей, мое еще теплое, еще пульсирующее сердце.
И тогда я, голый и мокрый, вылез из клетки наружу.
И увидел я новое время и новое место, ибо прежнее время и прежнее место в ту пору были для меня лишь хаотичные точки в нелепом переплетении пространственно-временного континуума, ежемгновенно рождавшиеся и умирающие с каждым биением вырванного из грудной клетки куска мяса.
И услышал я голос отца.
И сказал мне отец:
- Вот, сын, теперь этот мир – твой. Безраздельно. Истинно говорю тебе: есть время собирать камни, а есть – идти в люди.
И пошел я в люди…