A Tale of One Hour Job Vacation an the Simourg

Адам Асвадов
Я устроился работать калифом.

Работа была интересной, но непыльной. Днем я сидел во дворце ровно один час (не будем забывать, что время у нас идет иначе, чем у людей, и то, что для нас час, для людей – десятки лет), надев лучший халат и попивая щербет, а ночами (конечно, за исключением тех ночей, что проводил в гареме), переодевался в рубище и бродил по городу.

Вскоре я выучился предсказывать слова и мысли собеседника по цвету его одежд, добиваться от других нужных слов, меняя положение собственных лицевых мышц и догадываться о мельчайших движениях души (или чего-то подобного) посторонних по шагам и жестам.

Я уподобился придворным лекарям: они умели мгновенно определить состояние моего здоровья по пульсу.

Однажды я влюбился, и любовь обернулась подлинной трагедией.

Неизлечимым и не вполне приличным заболеванием (тогда еще не открыли СПИД, и даже сифилис не успел войти в моду).

Пройдут тысячелетия, и мудрец скажет: «жизнь – это смертельная болезнь, передающаяся половым путем»…

Знал бы он о любви!

 Как среди шестисот шестидесяти шести тысяч шестисот шестидесяти шести жен и семисот семидесяти семи тысяч семисот семидесяти семи наложниц, свезенных во дворец из девятисот девяноста девяти тысяч девятисот девяноста девяти миров, отыскать ту, единственную?

Ту, которую люблю?

Я не знал.

Чтобы определиться, решил сделать окончательный выбор. Я пользовался бритвой Оккама: быстро, просто и эффективно. Проведешь по нежному, незащищенному женскому горлу – и нет человека. А нет человека – нет проблемы.

Я верил: та, единственная – где-то рядом. Нужно лишь искать и не сдаваться.

Некоторые предчувствовали под утро, что их ожидает. Пытались рассказывать сказки, но редко кто продержался дольше, чем тысяча и одну ночь.

Другие целовали мне пальцы, и это было воистину невыносимо.

Ибо лучше всю жизнь бродить в рубище, и оставаться парией, отвергаемым всеми женщинами, и питаться отбросами и влачить жалкий человеческий век, чем позволить себе становиться господином.

Ибо раба ждет воля, и павшего ждет утешение, но нет воли для господина, и нет утешения победителю.

Ибо боль сеет победивший, и ненависть сеет господин.

И нет в том свободы.

Отчаявшись, я выходил на улицу и долго стоял, глядя в небо – туда, откуда, наверное, смотрел на меня отец. Я не знал, видит ли он меня: небо в аду было иным.

Я стоял, наблюдая, как тьма и свет сменяют друг друга.

Но небо не помнит тьмы, как не помнит света. И свет ночного огня не иссякает, ибо питается тьмой.

Однажды, чтобы развеяться, я отправился в круиз. И на краю земли повстречал див-птицу, птицу Симург. У нее было лицо и грудь девы, и зубами она разрывала сосцы. И плакала от боли птица-Дива.

И слезы ее, падая на землю и скатываясь с земли, делались жемчугом. И кровь ее претворялась в рубины.

- Откуда ты пришел, человек? – спросила меня птица.

- Я не человек. И пришел из ада, - сказал я.

- Странно, - сказала мне птица, - я думала, что ад – это здесь. Мои слезы и кровь каменеют, как моя душа. Я страдаю, и хочу избавиться от этих ненужных камней, - призналась мне она.

- Кровь и слезы, пролитые нами, более нам не принадлежат, - сказал я. - C’est une exprience interdite.

 А птица спросила:

- Где же выход из ада?

- Не знаю, - признался я. – Собственно, даже в аду можно быть счастливым.

- Даже там? Это нужно найти-обрести в себе? – уточнила птица. Я улыбнулся:

- Это есть везде.

Птица Симург спросила:

- Действительно?

- Это есть везде, - повторил я.

- Я понимаю. Но как обрести это состояние? – требовала ответа Симург.

- Его не нужно обретать. Оно уже есть. На самом деле лучше поговорить с мудрецами: я знаю лишь то, что существует путь к избавлению от страданий.

- Ты знаешь, что путь существует, но не знаешь ЕГО? – удивилась птица.

- Этот путь невозможно и не нужно знать – главное, что ОН знает о тебе. Он – радостен и рядом, - сказал я, глядя в небо с края земли.

- Я не могу ему помешать чем-либо нечаянно? – пропела Симург.

- Усилием и стремлением, а также – нежеланием и противодействием, - ответил я.

- Как это понять: и идти нельзя, и не идти нельзя? – по-птичьи произнесла Симург.

- Нет: можно идти и можно не идти, - уточнил я.

- Одновременно?

- Одновременно.

- Но как можно осознать одновременность? – подивилась Симург.

- Понимаешь, - в нашем языке не было слова «Вы», и мы (он и она) изначально были на «ты», - любое сознание расщеплено на молекулы. В нем есть частицы вещества и антивещества. И то, и другое, пребывает одновременно.

- Сознание нестабильно?

- Сознание нестабильно, ибо материально, а материя ежемгновенно сталкивается с антиматерией, и происходит взрыв.

- И гибнет сознание? – спрашивала Симург.

- И гибнет Вселенная. Чтобы возродится вновь, - признался я. Птица подумала:

- Можно ли помочь пути, не зная его?

- Довольно того, что ОН знает тебя. Как можно помочь бесконечности?

- Но как не помешать?

- Нечаянно ему помешать невозможно. Да и специально тоже. Впрочем, я знаю лишь то, что путь – есть. Но не больше.

- Можно ли довериться эмоциям? Интуиции? – удивлялась птица.

- Просто радоваться и сиять. – сказал я.

- Ты долго шел, путник. Останься здесь, со мной. Вместе, - произнесла Симург.

Моя кровь шепнула мне: «Останься здесь, с ней! Вместе!»

Я задумался…