Реминисценции. Книга стихов. 1996-1997
РЕМИНИСЦЕНЦИИ
По прочтении двух книг:
"Стихотворения" Иосифа Бродского и
"Секреты о мужчинах, которые должна
знать каждая женщина" Барбары Де Анджелис
Посвящается М.К.
1.
Любовь моя! По всем земным законам -
изобретенью хитрости людской -
все делаю не так. У Артемиды
учиться б надо стрелы посылать
оленю промеж глаз, чтоб даже охнуть
гордец в предсмертном крике не успел.
И каждого красавца так встречать,
как львица разъяренная встречает
посмевшего ее нарушить сон
(хоть, честно говоря, я не знаток
повадок львиных - только человечьих
и то со скрипом - кто ж их разберет?).
И вообще, когда бы мне ума
бог дал, как Клеопатре, или Таис,
или Елене, на худой конец,
о, как бы я тогда повеселилась
в душе над вашей слабостью мужской,
по недоразуменью ставшей силой!
Каким восторгом, хоть и показным,
светились бы глаза у победившей
себя своей победою над ним -
О-о-о! Только нет, увы, мне не дано.
Проклятый бес с рожденья карты спутал,
связав навек с богинею любви.
О, Афродита! Что тебе сказать,
когда я умираю на день трижды
по милости твоей? Слова проклятья
кому нести - тебе или ему,
которого ты наконец явила,
вначале ослепив и оглушив?
Любовь моя! По всем земным законам
все делаю не так. Но если к солнцу
поднимемся... Скорей бы долететь!
2.
Вот Барбара де Анджелис. - О нет,
то не цветок. Дитя далеких прерий -
американка - преподносит мне
инструкцию, как пользоваться надо
тобой, то бишь мужчиной, "существом
с другой планеты" - ах, какая прелесть!
Секреты все открыла мне она
и все, как есть, уже разобъяснила.
"Спасибо!" - ей кричу я по утрам.
И вечерами повторяю то же: "Спасибо!"
Только ночью или днем,
когда звонки затеряны в тумане,
где ты проводишь время не со мной,
не мне без слов рассказывая сказки,
я вновь на перепутье, как всегда,
меж гордостью, обидой и любовью
с надеждой пополам. К чертям собачьим
весь феминизм и Барбара летят.
3.
Мне кажется, шел дождь, как в рукава,
засунув струи в трубы водостока...
Не я была с тобой, когда пришел
твой антипод ко мне в накидке черной,
в цилиндре, с длинным шелковым зонтом,
как у тебя (ты помнишь, мы гуляли?).
Изящным жестом в сердце засадив
булавку мне, галантно он покашлял
и проскрипел, что, дескать, мол, пора
решать вопрос о тайне мирозданья
иль скоро трижды прокричит петух.
Бедняга, он не знал, что я за птица!
С какою силой звук в моей груди
расколет все, что было не тобою!
Мы победили: только ты и я.
Хоть ты об этом ничего не знаешь...
Ту ночь ты проводил опять с другой.
4.
И снова я люблю. Вот это чудо
из всех чудес, что были на Земле
и вне ее (ну, право, занесло,
но и других не меньше заносило)!
Я слышу вновь, как тикают часы,
хотя они давно остановились -
ненужная деталь в моем саду.
Сад памяти теперь мое жилище,
жилище сердца, тела и ума,
пристроившихся там поодиночке,
соседствуя и ссорясь иногда,
но не смертельно. Ведь у них теперь
росток любви как общий постоялец,
нахлебник и капризное дитя
заполонил собою все пространство.
Что будет дальше с ними?
Нет, со мной, коль я - они?
Я не узнаю правды, пока хранят ее
твои уста. Не торопись:
пусть дольше я люблю!
август 1996
* * *
- Люблю тебя! - кричит мне все вокруг:
вот эта будка с сонным телефоном,
и старый вяз, лишившийся подруг,
и мажордом в переднике зеленом,
что мне явился чопорно во сне,
наверное, на предков намекая,
и птица, в клетке певшая, икая,
и все, и все, и все оне.
И только ты средь шума и возни
при ликованьи спятившего мира
молчишь на том конце - из западни
молчат не так, как из твоей квартиры.
Какой молитвой мне тебе помочь
исторгнуть звук в гармонии с другими?
Презрев совет языческой богини,
я не спешу в распахнутую ночь.
10 августа 1996 г.
* * *
Сознательно выбрала этот путь
и некому мне пенять.
В термометре может замерзнуть ртуть,
в словах появиться "ять",
на город прольется молочный дождь,
кисель потечет рекой,
в отставку отправится старый вождь,
на смену придет другой,
но мне никуда не свернуть теперь,
пока голова цела -
из леса не выскочит дикий зверь,
костер догорит дотла.
Ты хочешь со мною идти туда,
не ведая, где конец
и как неподвижна в реке вода,
что тушит огонь сердец?
Я верю, ты можешь не есть, не пить,
блуждая средь мрачных скал,
и ради того, чтобы все забыть,
не станешь искать привал.
Я знаю, душа у тебя добра
и конь твой копытом бьет...
Когда я останусь опять одна,
я буду идти вперед.
19-20 августа 1996 г.
* * *
Мой город, нелепый во всем величии
фасадов блеклых и неоновых фонарей,
в сердце прохожему тычет отмычкой
нищими настежь раскрытых дверей.
Мимо помоек по улицам грязным,
в переулках, загаженных собаками и людьми,
много гуляет хороших и разных,
брошенных в пасть ему один на один.
Мечется бешеным псом укушенный,
клетку измерив с конца в конец.
Может быть, музыку в шуме послушаем,
если сорвали терновый венец?
Жуй нас проспектов искусственной челюстью,
снова без разницы, быть ли, не быть...
Кого еще я с такой откровенностью
могу ненавидеть и так любить?!
август 1996 г.
* * *
По Смоленской дороге метель в лицо, в лицо.
Всё нас из дому гонят дела, дела, дела.
Может, будь понадежнее рук твоих кольцо -
покороче б, наверно, дорога мне легла.
Б. Окуджава
А извилин в башке, что на Старой Смоленской дороге:
то ли три, то ли пять, то ли тысяча - как посмотреть.
Ну, давай, старина, нагружай допотопные дроги,
может быть, повезет заунывную песню допеть.
Сколько минуло лет, как учусь я шататься по свету,
ощущая провал лишь инстинктом поломанных ног...
Ловчих ям на меня понарыли немало на этом,
а на том - до поры знает только доверчивый Бог.
И лихая судьба одолеть не сумела с наскока,
и веселая рать затоптать не успела в песок.
Мне отсюда теперь и до неба не слишком далёко,
и до глуби земной, может быть, лишь один волосок.
Что же вы, господа, приумолкли в такую минуту?
Вот и солнце садится, и даже на западе вновь.
Я на полном ходу не умею сворачивать круто,
по Смоленской дороге меня нагоняет любовь.
ноябрь 1996г.
* * *
Мы - очумевшие и безнадежные,
в хриплом молчании сорваны глотки,
дорого плачено за бездорожие,
молим, чтоб на ноги снова колодки.
В святости нежатся похотью пьяные,
с голоду пишут греховные трезвые.
Нам бы любить, да заказано мамою -
Родиной нашею, а не Терезою.
Стиснули челюсти, как эпилептики,
в этой психушке не самые буйные.
Господи, дай среди общей эклектики
что-нибудь цельное, хоть неразумное.
Вырастут снова безвестные гении,
их невозможно поставить по струнке.
Ноет колено - мое поколение -
у колченогой страны-недоумка.
30 - 31 декабря 1996г.
* * *
Я однажды была с тобою
там, где светится ночью море
и акации желтым цветом
заставляют поверить в это,
где зеленые бьются рыбы,
повторяя сетей изгибы,
где по брови заросший странник
о дорогах поёт Испании.
А когда я одна проснулась,
снег на солнце блестел так щедро
и лимона сушилась цедра
у кровати на старом стуле
рядом с чашкой вчерашней чая -
жалко, ручка давно отбилась.
Я и день, как тебя, встречаю,
чтобы к вечеру всё забылось.
10 января 1997г.
* * *
В 30 кончилось всё,
подчиненное смыслу,
в 40 - может быть, верно -
возникнет иной.
Жизнь повисла соплёй
на краю коромысла,
а с другой стороны -
бесконечный покой.
Кто-то там, под луной
улыбается Ницце,
обожает Париж
и летает в Алжир.
А моя привилегия -
здесь удавиться
на веревке, сплетенной
из собственных жил.
Только рано ещё
к нулевому пределу,
надо выпить по капле
предложенный яд.
Я его, как Сократ,
получаю за дело:
что устоев подрыв,
что компьютерных плат.
Но нейронов мотив
неподвластен Неронам,
бесполезен глушитель
на их частоте.
Паганини играл,
вероятно, со стоном,
хоть не слушают стонов
ни эти, ни те.
Что ещё? Я не знаю,
возможно, усталость
допекла и поэтому
по фигу крик.
Полчаса тишины
мне сегодня досталось
и мадонны с цветком
незапятнанный лик.
ночь с 27 на 28 января 1997г.
РЕМИНИСЦЕНЦИИ II
Реквием уходящего года
1.
Моё тело, не знавшее прикосновения счастья,
распинает себя на звуках имени твоего.
Смотрит прохожий с гримасой участья,
вызвать ли Скорую... - Для чего?
Жить-то не более, чем дышать тобою.
В этом городе, где перекрыт кислород,
дышат не легкими, а непосредственно сердцем.
У кого осталась любовь, конечно,
кроме бессердечных - приспособились, ничего.
И теперь - новоиспеченные нечто -
любящих превращают в ничто.
Всё дозволено нынче, в день - предвестник беды.
Но пока не нагрянули медью вдарить Шопена,
дай и мне надышаться, как напиться воды,
у скрипучего ворота ночью вызволенной из плена.
2.
Сестра моя, Джульетта, ты очнулась
в зловонном склепе, в сырости одна.
Твой пилигрим, что был желанней жизни,
неведомо куда направил шаг.
Истаял он, как тает идеал,
лицо судьбы увидев искаженным.
Сестра моя, безумная Джульетта,
Ромео - жив, Ромео - не придет.
3.
Вина твоя огромна - ты не любишь.
И потому, мой ангел, нет вины.
Но что мне делать, если я не знаю,
какого цвета небо над Нью-Йорком
и дует ли зимой упругий ветер
в краю, где места не нашлось для туч?
Вина моя огромна - не любима.
И потому, мой ангел, я люблю,
как любит обречённый на распятье
на имени твоем, на звуках песен,
на всех словах, звенящих о любви,
в которой для меня одно спасенье.
О Господи, я знаю, ты жесток
к не смеющим в твою поверить милость
безумьем силы гордым гордецам
и гениям с несмелою душою.
Прости нас всех, распятых за любовь,
но не к тебе... Лети, мой падший ангел!
4.
Может быть, на столе, среди нищих безумных красоток,
о которых весь мир говорит, придыхая слегка,
я увижу себя - результат бесполезной работы
предстоящего года слепого в упрямстве быка.
Вот - далекий кумир - для меня улыбается Джина,
и жеманно Катрин поцелуй преподносит пустой.
Я теперь, как они: одинока, мертва и старинна.
Умоляю тебя: не люби меня только такой!
Я кляла себя воплями всех, не сумевших родиться,
и клялась тебе клятвами тех, кто не смог умереть...
Но опять не для нас одинокое солнце садится,
и какого рожна соловей собирается петь?!
К черту всё! Площадным я теперь изъясняюсь жаргоном,
жизнь похожа едва ль на потрепанный русский роман.
Буду розовый цвет совмещать непременно с зеленым,
но, боюсь, что опять это только невинный обман.
Как и ты, родилась, чтобы книги проклятые кушать
и, накушавшись всласть, проклинать непутевую жизнь.
То ли ангел земной, то ли что-то существенно хуже,
я в проеме окна, под ногой ненадежный карниз.
5.
Попробуй, предложи мне... просто жить
простой любовью, ревностью банальной,
подарками смешными к Рождеству
и светом ночника в укромной спальне -
всем тем, чего не знала прежде я,
всей этой, пережеванной так пошло
обычной пищей - день ли ото дня
иль год за годом - как кому не тошно.
Быть может, я смогу на пару лет
забыться под пуховым одеялом,
но как отдать привязчивым менялам
себя взамен на этот милый бред?
6.
Устала хоронить любовь.
Но трижды похороненный
не воскреснет.
И потому я не могу поверить
в ее очередную гибель.
Музыканты играют
в надежде на чудо:
вот-вот она очнётся
и всё окажется только обмороком
или летаргическим сном,
после чего настанет новая жизнь,
в которой мы с тобой
никогда не расстанемся.
декабрь 1996 г.