Барс.
Барс мой, Барс! По глубокому снегу
Как ты прыгал и как ты бегал,
Как носился, круги давал!
3Ах ты, серая голова,
Ах ты, мордочка меховая!
Где теперь твоя радость живая –
По лыжне плетешься едва,
С каждым разом быстрей уставая…
У собак короткое время:
Восемь лет – уже возраста бремя,
Оступаясь лапой хромой,
Поглядываешь: может, лучше домой?
А был ведь неутомимым когда-то…
Барс мой, Барс! Я не виновата
В том, что молодость коротка,
Что брать придется другого щенка…
Будет он по глубокому снегу
Юный, радостно прыгать и бегать,
А ты – у будки, цепь теребя,
Ждать, чтоб погладили …
Барс, однако –
Не вопрос – поменять собаку,
Где бы взять молодую себя?
Обратный ход.
Память маховиком как начнет в обратную
раскручиваться, шестеренки сорвать грозя…
И цифры на табло какие-то невероятные:
пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет назад…
Окстись, до стольки-то и не живут!
Все это было совсем недавно,
и все это было, действительно, тут…
Сколько же это было тогда мне?
Стайки каких-то бывших-небывших прогулок
из тьмы забвенья выпархивают в неназначенный час…
Пушкин. Макдональдс. Тверской бульвар. ИТАР-ТАСС.
И даже (откуда хоть?) Хлыновский переулок.
Пресня. Трехгорка. Всматриваюсь неверящими очами
В рухнувшие внезапно внутрь самих себя времена:
Зал тот же, хоть отремонтирован. Крыша видна,
окошко, через которое вылезали мы на
нее – любоваться салютом; старушка-стена,
И даже – вон, под карнизом – та дырка меж кирпичами…
Да нет, же, ты в сущности неправа!
За данный отчетный период разительно
Изменились и ты, и Москва,
А память желаемое за действительное
Опять выдает. Эти здания – не миражи,
Видишь, евроремонтом сияя, гордятся фасады…
А то, что ты здесь четверть века назад … ну, скажи,
скажи вот честно: оно кому-нибудь надо?
Черт ее знает, зачем она, память, дана?
Чего только не было – россыпи! – даже самой не верится!
Но раз прикоснуться нельзя и вернуться нельзя – для чего же она?
Чтоб что-то понять? Или чтоб было легче надеяться?
Старость.
Нету теперь настоящих деревьев. Они далеко
в прошлом остались; по ним было здорово лазать,
в кроне пушистой сидеть, повисать на ветвях…
Да и асфальт настоящий теперь не увидишь –
Тот, на котором чертили квадратики мелом,
прыгали с биточкой… Да, тротуары не те –
разве по этим пройдешь той походкой летящей, звенящей…
Даже щенки: раньше с ними хотелось играть,
бегать и прыгать, и мячик гонять, и смеяться…
Парки не те! Карусели за сорок копеек
так разгонялись, бывало, что небо с землею
будто менялись местами, а радостный ветер
так и хлестал по лицу… Настоящих нарядов
и не ищи теперь, тех, чтоб надеть и воскликнуть:
«Ах, как же я хороша!» Настоящих мужчин
нет и в помине – таких, чтоб при виде него
сердце взлетало и падало, и обмирало,
чтобы дрожали колени и пересыхало во рту,
и поцелуй был огромен, как сто веков счастья,
прикосновение – глубже, чем небо ночное…
Ненастоящий, искусственный мир; точно тонким стеклом
он отделен: разглядеть можно каждую малость,
но не вдохнуть, не почувствовать… Жалкий, ущербный,
траченый старостью, больше не нужный мне мир….
Фантазия.
А что мне осталось?
Ах, знание жизни - отрава…
И только усталость
меня провожает у трапа.
Без жалоб и пеней,
без горьких обид и без гнева
Вхожу на ступени,
Ступени, ведущие в небо…
Потеря.
Нравится ль тебе, не нравится –
Только истина одна:
Постаревшая красавица,
Никому ты не нужна.
Успокойся, тем не менее,
И забудь потерю ту:
Ведь не руку и не зрение,
А всего лишь красоту…
Песенка о старых горельниках.
В этом месте потерь,
Где пылали лесные пожары,
Столько дятлов теперь
Развелось на горельниках старых!
Мертвый лес и живой
Разграничены только дорогой…
Нежно над головой
Просвистит свиристель-недотрога,
Что и боль не страшна,
Если пляшет веселая вьюга,
А зима и весна
В свое время сменяют друг друга,
Что из шишек опять
Народятся и сосны и ели
И рябину клевать
В свой черед прилетят свиристели…