Мне чудится во сне колючий воздух –
Морозы и смертельная тоска...
Зверь будет нюхать снег, и морщить ноздри –
Пока в упор не выйдет на стрелка.
Не бойся, не скрывай душевной рвани:
Мы все в конце концов обречены –
Взглянуть без лжи, без слов, без оправданий
В лицо великой Северной зимы.
Поди пойми – когда начнёт смеркаться;
Колючая позёмка режет наст,
А мы уже не в силах оторваться
От этих пожелтевших волчьих глаз.
Их тяжкий взгляд всё пристальней, всё жутче:
Над кромкою заснеженных лесов
Луна летит, ныряя в рваных тучах, –
Крылатым зверем страшных снов.
И, призрачным сиянием объята,
Молчит и тихо хмурится тайга –
Задумалась о чём-то непонятном,
Забыв в раздумье палец снять с курка.
Вот-вот на заповедную полянку
Шагнёт заросший бородой до глаз,
Держа наперевес свою берданку,
Старик-охотник, стерегущий нас.
И под угрюмым взглядом чащ окрестных,
В часы затишья и в часы пурги,
Растерянны, бесцельны, бессловесны –
Мы только дети матери-тайги.
...Мы много лет носили маску зверя,
Но за какую страшную вину
Нас осудили – рыскать в этих дебрях,
И выть на равнодушную луну?
И ждать, как милости, обрывком каждой мысли
И каждым вставшим дыбом волоском,
Когда бездарный браконьерский выстрел
Нафарширует лёгкие свинцом.
В предсмертный бег из всех своих последних
Упрямых сил сорваться – и уйти,
Забиться от погони в частый ельник,
Чтоб даже трупа было не найти.
Обнять смолистый ствол и кровью капать,
Прислушиваясь к вкрадчивым шагам,
И знать, что это на тяжёлых лапах
Бессмертие крадётся по следам.
И чувствовать, что лишь теперь свободен,
И слушать, как безмолвной чередой,
Вращая мёрзлый небосвод, проходят
Эпохи над заснеженной тайгой.