Осень в городе моем - дождевые каверзы.
Столько скрыто за дождем по обоим траверзам.
Впереди и за спиной ничего нет четкого,
точно в книжке записной - черновик исчерканный.
Позади там, вдалеке,- детство лопоухое,
песня лета в городке, тополинопухая.
Конопатые друзья, мячики да велики.
Возвратиться б...
Но нельзя-
физикой не велено.
В юность тоже не дано взять да переправиться -
танцы-шманцы иль в кино с той девятиклассницей.
Для любимой не ломать астры в палисаднике.
Сыновей не пеленать, не шептать на ссадинки.
Впереди темна вода. Там раИ ли с адами?
А ушедшие туда не спешат с докладами.
Или благостный покой с божьею улыбкою,
или мороки с тоской? Или фиг с присыпкою?
Струи ливня... Канешь в них.
Велика ль диковина...
Кто прочтет твой черновик
неопубликованный...
***
И направо лень, и налево лень.
Как полено сплин. Буратинов плен.
Тишины еще бы пяток минут.
Чтобы слышать - трут шелкопряды тут.
Чтобы слышать - прыгнул в реке малек.
Чтобы дождь и теплый, и в щель натек...
Чтобы дом дощатый, огонь в печи.
Мышь запечная, громко не топочи.
Чтобы мысли нетрудные, ни о чем...
И не надо, пожалуйста, - жизнь ключом.
И не нужно, милые, папа-карл...
Пусть он с кларой там, про кларнет-коралл...
Чтоб без выбора чем, и куда, и как...
Отцепи ты перья свои, Икар...
***
Тетя Тоня
В тетитонином жилье
всюду мази и таблетки.
Книга «Двадцать тысяч лье...»
на корявой табуретке.
А эмблема у лекарств –
обвила бокал гадюка.
Гадость гнать посредством гадств –
изуверствует наука.
За стеной сосед шумит.
Нет - напился,- спал бы с миром...
Хоть пока не инвалид,
но он тоже трачен змием.
Тетю Тоню бьет озноб,
а она смеется только:
- У меня внутри сугроб.
Баба снежная – не Тонька...
Даже летом по жаре
вся в цигейке и ватине...
-Лучше в душной кожуре,
чем в холодной домовине...
Ходит трудно, как матрос
в крепкий шторм по пароходу.
- Ну, рассеянный склероз,
замастырим цирк народу!..
Соберется иногда
дошагать до гастронома.
Двадцать тысяч лье – туда,
двадцать тысяч лье до дома...
Шутит с теми, кто над ней
льет жалельные рыданья:
- Мой склерозанный рассей,
это так, недомоганье...
Улыбнется:
- Ё-моё!
Да катись оно все комом!
Было б небушко синё,
был бы хлебушек сладомым!
...Мне от роду семь годков.
Жаждет воли дух пацаний,
но кошмар чистописаний
дать мне волю не готов.
То есть прописи пишу
под присмотром тети Тони.
За окном – футбольный шум.
На плечах – ее ладони.
- Ты не ерзай, милый друг!
Все напишешь и тогда уж.
Левым крайним встанешь – ух!-
этим олухам покажешь...
...И синеют небеса.
В жизни все легко и ясно...
А на слове «мама» - клякса,
тетитонина слеза...
***
Это будет о том сочиненье,
как гремят поездов сочлененья,
как сырой паровой завиток
лижет соль с неприкаянных ног,
как жует электрический голос
свою присную пресную новость
и как ражий метет молодец
по перрону обломки сердец,
как в мертвящем ознобе неона
человеки стоят у вагона,
безымянные он и она -
все на свете у них имена.
Холод светится в ламповых колбах...
Двое грешных, смешных, разнополых
улыбаются и говорят,
а в глазах - фиолетовый яд.
А за станцией мрак одинаков
с тьмою прошлых и будущих мраков-
этих здешних, особых, сугубых,
закипающих в рваных согубьях,
в черных дырах разъятых соглазий...
Этим мраком финал и закрасим.
Как ни пыжься, как зенки ни мой -
все на свете кончается тьмой...
И о том светофоре, который
поезд бьет, как дракона - Егорий,
световым своим красным копьем,
и заходится поезд вытьем...
И остался товарищ курящий -
смотрит, как вымирающий ящер.
Да не вымрет, поправится,чать,-
сочиненьями жизнь начинять.
***
Ведь это точно когда-то было...
Рисунок серый - в карандаше...
Утла подвода, худа кобыла -
в тумана кашице, густыше.
В телеге той я лежал, колышим,
в сенные вдавленный вороха,
осенним паром, в жавель закисшим,
забит по самые потроха.
Возница - дедушка однорукий-
спокойно правил сквозь ветровал,
он был недвижимый и беззвукий -
клубы табачные выдувал.
Плыл скрип колес, тишину тревожа,
тягуче-медленно, как в клею,
и дым с туманом по конской коже
стекали в черную колею.
Так мы катили, не шибко ходко
(для нашей клячи - во весь опор)...
Я думал:"Дедушке надо б лодку,
а мне, любезному, - в рот обол".
И вспоминался недавний сон мой -
душа болела во сне, хоть в крик.
И шли ко мне эскулапов сонмы,
и говорили, что ей кирдык...
Заговорил, наконец, возница:
-Ты разумеешь,-сказал,-сынок,
бывает у сырасць такую сница -
саднит клешня-то помилуй бог.
Ага отрезанная зараза
во сне-та ёсць она и болит.
Я мол до фельшера ён адразу-
атрит гавОрыць ци ангидрит.
Гадоу пятнацать руки не маю.
Не смог бы мабуць с двумя ужой...
Я понимаю, дед, понимаю.
Похоже, как у меня с душой...
Поговорили мы, замолчали.
За нами двигались в молоке
фантомы боли, мечты, печали
к тому кордону и к той реке...
***
Черный аист
В зените висит, паря,
очень большая птица.
На правом крыле - заря,
на левом - кипят зарницы.
А крылья черней, чем прах
в степени чернозема...
кружит одинокий птах
замедленно, невесомо.
Забыл козодой кричать,
иволга смяла мессу,
когда свою тень-печать
прижал черный аист к лесу.
Ой, братцы, внутри сосет!..
Что-то сбежать стремится
и в этот взойти полет,
совпасть с поднебесной птицей.
Дерет, как из влас репей,
силой невыносимой
болящий комок скорбей
и к перьям влечет иссиним.
Цицония нигро* мой,
злое, гнилое, крысье
всоси в этот ток прямой,
что вон - из груди открылся.
Из каждого, кто внизу,
вытяни гумус тмящий,
сокрой в неживом лесу,
трясиной залей дымящей.
Неси в непролазность чащ,
в клятую топь гнездовья
злодейства и детский плач,
сиротство и лихо вдовье...
Но как по фанере кнут -
выстрел прервал молебен!
И эха горючий трут
с шуршаньем сгорел на небе...
Я к птице спешил, бежал...
Долго стоял над нею...
И сотни пчелиных жал
кололи и жгли трахею.
Ну, что ж ты, взлетай скорей!
Ввысь, к облаков кудели!..
А егерь сказал - в музей...
А егерь вздохнул - велели...
Он старый, один давно,
к югу лететь не сдюжит...
Эх, егерь, в глазах темно...
И черные лапы душат...
*-черный аист (лат)
***
Будто долго плыл
по подземным рекам -
пропитался весь я с головы до пят
темным млеком их, карабасьим эхом,
о пороги бит и породой мят.
Был ли в битум влит - переделан в жидкость,
аль вкатали сивку да в асфальт катком...
Или просто Бог проверял на вшивость,
заменивши кровь черным кипятком.
Долго выползал, просыпался трудно -
по отдельной клетке и по волоску...
Вроде бы живу - доброе вам утро...
Серый киселек булькает в мозгу.
А зачем, дружок? - сам себя пытаю,-
чтобы - эта лямка...
чтобы - даждь нам днесь...
Есть ли где-нибудь счастья запятая-
или только тьма многоточий есть?..
***
Стужа была - опричь ее
не было сил иных
в мороках безразличия,
ватных, волосяных.
Голое заоколие
души заволокло -
внутренняя монголия,
стылое толокно...
Но покачнулось, тикнуло,
клюнули капли снег,
глянула ртуть на лик нуля
и - побежала вверх.
Речка в ладони дельтовой
стиснула острова,
так напряглась от этого-
лопнули рукава.
Льдины ломая на части, как
вафельные круги,
сдвинулись в вешних часиках
оси, храповики!..
И понеслось, забулькало,
синь разлилась, разя
ярко и незабудково
пасмурные глаза.
Золотко мое, золото,
ходит все ходуном,
холода тело колото
мартом- хохотуном...
Милая, мука кончилась,
с говором талых вод!
В воздухе колокольчики,
радостный кислород!
***
Ты не верь, что из праха - в прах.
Верь, что смертию смерть поправ...
Живы те, кто ушли навек,
у излучин небесных рек,
возле тех заревых озер,
где лазоревый белозор,
средь сияющих тех долин,
где ни веса, ни дат, ни длин.
Нам – года суеты, докук,
а у них – только краткий звук.
У нас дрязги и лязг мечей,
а у них - лишь звезда в ручей.
Наших рук невелик растяг,
а у них там – миры в горстях...
Им доступна такая вещь –
к нам придти, долететь, протечь,
речкой, дождиком ли, травой...
Но уже никогда – собой.
***
А над НЕрингою* гуси летят
параллельно берегу, в ряд.
А верней, не ряд у них – это клин.
И куда ни кинь – всюду синь.
А я с мола рыбку ужу.
А вернее, за гусями слежу.
Ты не прыгай по воде, поплавок,-
мне весна подула в манок.
А ты рядом, близко стоишь,
на гусей с улыбкой глядишь -
как они летят, гомоня,
а вернее, - на меня, на меня.
А в глазах твоих искорок взвесь.
Или гейзеры в них звезд-бетельгейз.
И такая ты весенняя вся,
что весеннее придумать нельзя.
Я тебя руками обвил,
вот, небось, помру от любви.
А коль выживу - то лишь потому,
что еще сильней обниму.
*Неринга (ударение на первом слоге) - общее название
населенных пунктов на литовской части Куршской косы
(Нида, Прейла, Пярвалка, Юуодкранте, Смельтине)