* * *
То куртизанка,
То царь в короне.
Художник пишет
Портрет на фоне.
Он без сомнений
И без опаски
Меняет кисти,
Мешает краски,
Без задней мысли –
Он парень добрый.
И лик прописан,
И фон подобран.
Фон то багровый,
То бледно-синий -
Он так увидел
И так воспринял.
Сияют звезды
На небосклоне,
Грохочут громы,
Несутся кони,
На свежей краске
Играют блики.
Пройдут эпохи,
Померкнут лики.
Во мгле забвенья
Наш мир утонет,
Но сохранится
Портрет на фоне.
Его отыщут
В музейном хламе
Под слоем пыли,
В багетной раме.
Недостижима
Грань горизонта,
Где правнук скажет:
«А фон-то, фон-то!»
Какие чувства
Ему означит
И фон печали,
И фон удачи?
И фон, в котором
Небес безбрежность, –
Он в нем прочтет ли
Любовь и нежность?
С какой он болью
Вглядится снова
В багрово-красный
Тридцать седьмого?…
Рисуй, художник,
В лихой манере
Портрет на фоне
И в интерьере!
* * *
Курсантик-первокурсник,
Законный отпускник,
Хоть мерзну я, как суслик, -
Не поднят воротник.
Вот только зябнут ноги
И леденеет нос.
Но я упрямей многих,
Держу моряцкий форс.
Замена полушубка –
Курсантская шинель,
И песенка «Голубка»
Сладка, как карамель.
Стараясь хорошенько
Свой отработать хлеб,
Поет ее Шульженко,
Поет Романов Глеб.
А я в Москве проездом,
И все мне здесь впервой.
Передвигаюсь резво,
Мотаю головой.
Спущусь в метро без страха,
Не заблужусь в толпе,
А на шинели – бляха
С эмблемой ГУСМП.
Найти дорогу проще,
Чем в море кораблю, -
Конечно же, на площадь,
К высокому Кремлю.
Промерз январский воздух,
Свирепствует зима,
И на кремлевских звездах
Колюча бахрома.
А в люстрах свет хрустален,
И, чуть прищурив глаз,
В окошко смотрит Сталин
И думает о нас.
Он не поет «Голубку»,
Верша свои дела,
Он только курит трубку
И ходит вдоль стола.
Усмешка азиата,
Слова – как кирпичи.
В тюремных казематах
Кремлевские врачи.
Они агенты Джойнта,
Их ждет смертельный суд.
Ни детям их, ни женам
Пощады не дадут.
Народ обрушит ярость,
А вождь укажет цель.
А жить ему осталось
Каких-то шесть недель.
Он, полководец мрака,
Упырь глухих ночей,
Он сдохнет, как собака,
Без помощи врачей.
И труп его опустят
В гранитный мавзолей,
Врачей домой отпустят –
Пусть смотрят веселей!
Потом зима отступит,
Ослабнут холода.
А оттепель наступит
Еще Бог весть когда.
* * *
Жил да был на белом свете
Мандельштам,
Никого и никогда
Не устрашал.
Если где-то и кому-то
Досадил,
То лишь тем, что очень
Шуберта любил.
Приговаривал и летом
И зимой:
«Всё лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой».
Никому и никогда он
Не мешал,
Этот тихий, безответный
Мандельштам.
Но однажды безобидный
Мандельштам
Разозлился и изрядно
Оплошал.
Всё, о чем молчала свора
Подлецов,
Взял и выплеснул
В усатое лицо.
Как хлестнуло душегубца
По ушам
Это редкостное имя –
Мандельштам!
Как взметнулись тонкошеие
Вожди:
«Ну, вражина, снисхождения
Не жди!
Ты с дерьмом отца народов
Размешал,
Возмутительно-похабный
Мандельштам!»
Мандельштам, ты не воротишься
Домой!
Это вам не шерри-бренди,
Ангел мой.
В пересыльный лагерь,
На съеденье вшам,
Был отправлен заключенный
Мандельштам.
Доходяга, нищий
В кожаном пальто
Стал теперь никем, и звать его –
«Никто».
Жизнь свою в зловонной яме
Завершал
Зэк, который раньше звался
Мандельштам.
Где землею кое-как присыпан
Прах,
Вырос город на крови
И на костях.
Он беспамятство, как лакомство,
Вкушал.
Что с того, что здесь загублен
Мандельштам?
Может, памятник бедняге
Возвести?
Только где на это
Денег наскрести?
Не приравнивать же лирику
К горшкам!
Если б это мог услышать
Мандельштам!
Покачал бы он, наверно,
Головой:
«Всё лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой!
Лучше Шуберта, как прежде,
Закрутить,
Да отправиться с гусарами
Кутить!
В этом, - молвил бы, - особенный есть
Шарм», -
Этот тихий, гениальный
Мандельштам.
Открытие площади Михоэлса в Ашкелоне
16 марта 2003 года
Что за акустика! Скажешь вполголоса –
Звук донесется отсюда до полюса.
Мы собрались по велению совести,
Мы открываем площадь Михоэлса.
Мы словно в землю бросаем по зернышку,
Веря, что сбудутся наши иллюзии.
Кто он такой? Какой-то актеришка,
Что-то сыгравший в заснеженной Русии…
Кто он такой? Он еврей меж евреями,
Жил, как дышал, и творил, не юля.
Был королем меж лицедеями,
И гениально играл короля.
Вот он баюкает черного мальчика,
Мир восхищенно глядит на экран.
Русская родина – мать или мачеха?
Что там задумал усатый пахан?
Ты не оставил предсмертной записки,
Шломо Михоэлс – мечтатель и праведник!
Сбили тебя студебеккером в Минске
Тайно, как Лорку, и подло, как Авеля.
Вот и угасли цветастые радуги,
Вспыхнув внезапно в секунду смертельную.
А палачи, похваляясь наградами,
Пили и пели твою колыбельную.
Добрые люди – заложники совести,
Честные люди – хранители памяти,
Мы открываем площадь Михоэлса,
Яркое солнце светит над пальмами.
За поколеньем грядет поколенье.
Небо разверзнется. Суша расколется.
Мы ни на миг не допустим сомненья:
Вечно пребудет площадь Михоэлса.