Не поётся птице певчей
над покойника обличьем.
Тает голос.
Только кречет
по привычке татей кличет.
Ой ли кречет?
Может, память
высекает страх из створок
сновиденья.
Стихло пламя,
только я
и мертвый город.
В узких улочках, распятых
на остывших перекрестках,
света нет,
чернеют пятна
в городском пейзаже плоском.
Лишь акаций сладкий привкус
ум до одури доводит.
И внезапно здесь
гибискус?
Впрочем, был он раньше в моде.
Раньше
ночью снились сказки –
в цвете яблонь белобоких,
а сейчас гляжу с опаской,
как асфальт питают соки.
Соки мальвы иноземной –
в чёрствой корке тротуара.
Стебель – веною яремной.
Не проснуться.
Нет бекара.
Ветер сумеречный, свежий
не ласкает темный город.
Но с небес свисает грежа
и ползёт ко мне за ворот.
Закрепляясь на запястьях,
в ступнях, на спине и в сердце,
нити чьей-то тайной власти
зазвучали
форте-меццо.
Страшно?
Не страшнее смерти
города из сновидений,
что в привычной круговерти
всех утратил…
даже тени.
Музыка звучит всё громче.
Я – гитарой шестиструнной
в чьей-то песне.
Голос сочный
оживляет мир безлунный.
Сладкий плен и вновь гибискус
расцветает.
Сердцу любо.
Пробуждение так близко –
поцелуем Жизни в губы.