Кандейкин открыл глаза, потянулся и хрустнул. Тело, всю ночь обходившееся без его участия, ленилось и слушалось с условиями. Замутившийся за ночь разум нехотя обретал равновесие и согласие с явью. Глаза напрочь отказывались смотреть. Ноги... Ноги напрочь отказывались ходить. Пошатываясь, ткнул в выключатель. Плеснуло светом. Желтизна мгновенно сменила сумрак и заполнила комнату желе. Свет падал нагло и заставлял улыбаться.
На раковине в стакане бодро толпились взъерошенные зубные щетки. Он почти на ощупь выбрал свою, густо удобрил соседской пастой. Оскалился и стал усердно тормошить ею зубы, будто пытаясь в своем, онемевшем от ночного забытья теле, разбудить хоть что-нибудь.
Определенно, чистка зубов бодрила. Вообще смысл этой процедуры он находил не в отстаивание ротовой полости от вездесущего кариеса, а в попытке наладить, утраченную ею во сне, свежесть. На эту тему была и первая оформившаяся утренняя мысль. Сны умирают орально.
"Определенно",- подумал Кандейкин и вонзил острие щеточной ножки или ручки (здесь мнения расходятся) в сердце щетинистой когорты. Утро дня, написанного под копирку, безвозвратно начиналось.
Пройдя на кухню, он обследовал свою сковороду на предмет наличия жизни. Она была темна и холодна, как космос. Найти в ней жизнь могли разве что биологи. Кандейкин открыл соседскую сахарницу, воровато оглянулся и сыпанул в рот хрустящих кристаллов. Стало сладко. В том и была прелесть коммуналки.
Двор. Скамья без перекладины. Талая лужа. Поворот. Сутулые гаражи. Всё на месте. Уперев взгляд в тропинку, пошел. Половина сознания ещё борется за сон, всё остальное, как на привязи волочется к остановке автобуса. Улица... Не убранный снег обочин. Озабоченные лица. Автомобильная суета. Ларек в трогательном единении обнялся с остановкой. Возле неё, уставший от своей привязанности, лишенный судьбой прав и обязанностей, алкоголик. Не куда не спешит. Его не суетность располагает к зависти.
Автобус. С завода они выходят уже старые и усталые. Стеклом фар напоминают глупых животных. Пассажиры, утомленные друг другом, тихо ненавидят…
Кандейкина обстоятельства не пустили далее ступеней. Дверь, отерев спину, устало закрылась. Из всего многообразия жизни он видит лишь равнодушие спины стоящего впереди. Ею и дышит. На следующей остановке вышел (вынесло течением). Не убранный снег обочин. Ларек. Озабоченные лица. Автомобильная суета… Вошел. Так несколько раз.
Вокзал. Изгибаясь и позвякивая замёрзшими суставами, электричка прижалась к платформе. Кандейкин неуклюже заскочил в вагон и сел у окна. Он уже изрядно измёрзся на платформе. Хоть и легкий был морозец, но, тем не менее, неумолимо приближающийся к костям в его теле. Теперь же вагонное тепло было ему заслуженной наградой. Предвкушение скорого согревания оптимизмом разлилось по его, упакованному в холодное демисезонное пальтецо, телу. Вагон показался ему знакомым, приветливым домом, где пассажиры выглядели радушными хозяевами.
Он безрассудно запрыгнул на скамью, таким образом, ноги, воспаря в пространстве меж полом и скамьёй, беспокойно заболтались, обретая новое невесомое состояние. Настроение заметно улучшилось. Кандейкин непринужденно и, как-то даже игриво наклонил голову, несколько заискивающе глянул на индевелое вагонное стекло и достал морковку. Впечатление он производил весьма странное. Он то и дело самозабвенно прикусывал морковь, и прикус это создавал в его теле хаотичные движения. При этом он никого не замечал и заговорщески улыбался какой-то своей, известной и доступной только ему, приятной мысли.
Продолжение следует…