* * *
Мой шарфик окаймлен морозной бахромой.
Талоны на обед и карточки на хлеб.
Повсюду слову «блат» созвучен ширпотреб.
Холодная зима. Урал. Сорок седьмой.
На верхней полке ночь я в поезде продрых.
Посапывал во сне приятель мой, Борис.
Он старшим был из нас, актеров и актрис,
Таких же, как и я, голодных и худых.
Борису был присущ какой-то странный шарм;
Он в стареньком пальто смотрелся щегольски.
Мне мама испекла в дорогу пирожки,
Но их я поглощать отнюдь не поспешал.
На сцену я смотрел из глубины кулис,
Там каждый, кто как мог, свой проявлял талант:
Читал стихи поэт, пиликал музыкант,
Но публику потряс, конечно же, Борис.
Хотел бы рассказать, да память подвела, –
Не вспомнить, чем таким он публику потряс.
Лишь помню – от него не отводила глаз
Та девушка, что к нам приставлена была.
Она, ну, скажем – Таня, или, впрочем, нет, –
Наташа – отвезла устроить на ночлег
Бориса, и меня, и всех моих коллег,
И уложила спать, и выключила свет.
А мы – какой тут сон, нам поболтать слегка,
Я даже к тишине призвал народ в стишках,
А после, задремав, мечтал о пирожках,
Которых я еще не пробовал пока.
Наташа и Борис, укрывшись пальтецом,
Вместились на скамью, как будто на кровать,
О чем-то говорят, а слов не разобрать,
И, словно муж с женой, лежат к лицу лицом.
И вдруг я ощутил беззвучные шажки:
То поднялся Борис и мой открыл портфель.
Он угостить решил свою мадмуазель
И преподносит ей мои он пирожки!
Начинка в пирожках – капуста и морковь,
И парочка их все до крошки умела,
Хоть вовсе не для них их мама испекла!
Вот так я пострадал впервые за любовь.
Борису много лет сопутствовал аншлаг,
О нем слыхал любой любитель оперетт.
А я так и не стал артистом – нет так нет.
Да мало ли, как я, на свете бедолаг.