Сквозь мозаику тюля
мир вполне обозрим.
В складках платья на стуле -
мой поверженный Рим,
и единственный способ
залпом вылечить хворь.
Зацветет купоросом,
станет зеленью хвой
откупоренный воздух
чердаков и квартир...
В океанах и звездах
мой затерянный мир
жив, спасенный Мазаем,
будто заячий мех.
И почти осязаем,
из карманных прорех
вынимаемый, чудом
уцелевший сугроб.
От тоски и простуды
кто бы вылечил, кто б
полный змей и улиток
приголубил сосуд,
чтоб известный напиток
вызвал в памяти зуд,
чтобы платье на стуле
шевельнуло плечом.
В середине июля
ни о чем, ни о чем
проболтается насмерть
перепуганный дождь
(как запущенный насморк,
в лучшем случае - злость...)
Воробей на заборе
чистит перышком хвост.
За любовь априори -
мой излюбленный тост,
чтобы платье на стуле
шевельнуло крылом...
В несмолкаемом гуле
голосов, поделом,
равнодушная к плюшу
заводного зверька,
о нетленную душу
обожжется рука,
вслед за первым трамваем
вспыхнет бабочка губ...
Мир вполне узнаваем
и достаточно груб,
как встревоженный улей
и размазанный грим
в середине июля
в гостинице "Пилигрим"...
2002