Если сделаешь мне наколку по форме снега,
как скорпион, кусающий самого себя, или омега.
Если однажды напишешь "утро", и выпьешь ряску
из пруда, где лягушки дружно вгоняли в краску.
Не зеленую... Или в ухо прошепчешь "Ich liebe dich",
в сумерках, так же тихо, как читается этот стих,
значит - я умер, поскольку фотография без штатива
есть отсутствующая перспектива.
Если айсберг сожмется в кубик, в кусок зефира,
в перископ изучая ветхость, как карту мира,
и себя - Антарктиду - однажды поднимет к югу,
к низу, если смотреть отсюда, где тебя, змеюгу,
поцеловать мне хотелось, как хвост гремучки,
значит, холод не ограничивается частью сучки,
распространяясь на послезавтра, нежно, в юбку
переодевшись утром, дышит в трубку.
Голос, путающийся с приливом, когда без ветра,
набегает, морщит брови, как мягкость фетра,
пропадает, появляется снова, девятым валом,
цветом блузки пугает, затянувшимся интервалом...
Лучше послушать Баха... Или открыть кингстоны...
Оптимизм в стиле "а если бы он вез патроны..."
не повышает температуры, Северный Ледовитый
все такой же северный и ****овитый.
Отношения океана и его природы в виде рыбы
эгоистичны, как разделение материка и глыбы,
как еврей, рисующий на половинке большого краба
очертания Иерусалима и сужение глаз араба.
Так черепаха, собирая живое себе под панцирь,
замедляясь с годами, виснет как старый пластырь,
морду обращает к морю, а ближний берег - к яйцам,
оставляет их, как собак - китайцам.
Если когда-нибудь ты приблизишься в виде снасти,
я не съем тебя, не повешусь, как старый ластик.
Камбалой, на которую наступили, застряну в тине,
в блесне отражаясь формой, как рак - в хитине.
Если только не сменишь прическу, не оденешь сари,
что вероятно, если в шее - гибкость змеиной твари,
тогда я, возможно, перестану думать о всяких шеях,
и симпатичных ядовитых змеях.