В 20 годах прошлого века Михаил Бахтин предположил, что в произведения могут непроизвольно или же наоборот вполне произвольно вкрапляться куски инородных текстов и проследил это на литературных примерах.
Это окрытие оказалось, впрочем, почти не замеченным широкой литературоведческой аудиторией - время прозвучать в полный голос для него еще не наступило. Иными словами, тогда, в 20-х, ему не придали того значения, которого оно, без всяких сомнений, заслуживало.
Но в 60-х годах француженка болгарского происхождения Юлия Кристева, основываясь на открытии Бахтина, предложила широкой научной общественности термин "интертекст" в качестве названия для такого рода вкраплений уже известных текстов (дискурсов) в текст авторский. И именно этому термину суждено было произвести революцию как в литературоведении, так и в областях, выходящих (иногда даже слишком выходящих) за рамки последнего.
Проблематика интертекста была углублена и разработана в первую очередь такими учеными и философами, как Жак Деррида, Ж. Лакан, Мишель Фуко, Ролан Барт и др., которых нынче принято называть постструктуралистами, и легла в основу эстетики постмодернизма.
Эти уважаемые мужи пришли к выводу, что текст пронизывает всю человеческую структуру и что, по большому счету, человеческое сознание оперирует уже готовыми текстами. Иными словами, можно сказать, что человек есть текст и не более того.
Мишель Фуко в своих произведениях (в работе "Смерть автора", в частности) выдвинул смелое предположение, что существование человека, как личности, - утверждение не такое уж очевидное, как это принято было понимать до сих пор, ведь если человек - это текст, а текст существует и до человека, и без конкретного человека (язык предшествует рождению и не исчезает после смерти индивида, предположительно конструкции языка формируют отношение к миру, психический уклад личности и т. д), то ничего нового, кроме вариаций готовых текстов человек привнести в мир не может.
Таким образом, следует признать, что человеческая деятельность сводится к простому варьированию уже известных текстов.
Следствием данных открытий стало появление литературы постмодернизма, сознательно вбирающей в ткань произведения чужие дискурсы - интертексты. Отныне предметом произведения стал язык.
Но ведь язык - это еще и идеология. Попробуем разобраться.
Язык конкретной социальной группы или социального института, язык художественной литературы или язык науки - это, в первую очередь, структура, хотим мы того или нет. Структура - это рамки и границы, как бы мы не уверяли себя, что мы полностью свободны (в своих писаниях, например). Такие языковые структуры можно сравнить с накинутой на мир сеткой, сквозь ячейки которой проходит лишь то, что соответствует их размеру или форме. Таким образом язык формирует и наше сознание. Не случайно в 60-е годы ХХ века то и дело появлялись призывы создать новый, неидеологический язык.
Все, что было сказано выше - прелюдия, несколько длинная, но необходимая для понимания предмета нашего разговора.
Я хочу указать, что существует некая никому не принадлежащая база языковых штампов и затертых до полного обезличивания конструкций, которые мы употребляем каждый день, совершенно не задумываясь, что они уже давно утратили всякий смысл. Эти конструкции понятны практически каждому носителю языка и являются некой мелкой монетой - налогом за право общения, право коммуникации. К этой группе относятся не только конструкции типа, доброе утро; добрый вечер; привет, как дела?; уважаемый господин; простите, пожалуйста и прочие узаконенные языковые штампы, но, по большому счету, абсолютное большинство языковых конструкций вообще. Таким образом, мы обречены на неоригинальность.
У Льва Толстого есть потрясающий пример подобной неоригинальности. Если кто помнит Платона Каратаева из "Войны и мира", пусть спросит себя, не показался ли ему этот персонаж слегка странным? Перечитайте внимательнее те страницы романа, на которых фигурирует Каратаев и обратите особое внимание на его речь - она того стоит. Дело в том, что речь эта состоит исключительно из пословиц и поговорок, то есть фолклора, по определению не принадлежащего какой-то конкретной личности, а являющегося народным (то есть ничьим конкретно) достоянием. Таким образом Толстой в очередной раз проиллюстрировал идею соотношения общего и частного - основную идею романа. Но ведь получается, что Платон Каратаев не существует как личность, ибо у него нет ни одной собственной мысли: на каждую эмоцию припасен готовый штамп мудрости общенародной! Приехали.
Язык - страшная вещь. Он незаметно подчиняет себе остатки индивидуального, если не сопротивлятся такому подчинению. Иногда стоит человеку открыть рот, как хочется заткнуть себе уши: слова, как тонкая пленка, обтягиват собой пустоту. За словами нет ничего, кроме самих слов. Торжество языка над человеком, торжество безличности! "Слова, слова, слова" (с) 17 век, Гамлет.
Есть ли у нас выход в этой ситуации? Вернее, есть ли он у вас, господа поэты? Положение ваше не завидное, но ведь главное попытаться, как говорил герой романа Кизи. Так ведь? Кто захочет, поймет меня, когда я скажу что веселый танцор Заратустра знал, как нужно поступать в подобных ситуациях.
Напоследок приведу в пример абсолютно произвольное стихо, каких на стихире каждый день появляется несколько сотен. А от себя внесу лишь одно изменение - выделю те безличности в тексте, которые являются "народным достоянием".
ТАК БОЛЬНО ВИДЕТЬ эту осень,
Когда В ГРУДИ ТАК СТОНЕТ ГРУСТЬ
И я одна, и ты не спросишь:
Как я сейчас, сейчас…и пусть.
Пусть ветер, холодно, прям в спину,
И ДОЖДЬ ПОДАРИТ МНОГО СЛЕЗ,
Я не смогла ЛЮБВИ ЛАВИНУ
Тебе отдать, ТЕПЕРЬ МЫ ВРОЗЬ.
Но КАК ХОТЕЛА БЫ ВЕРНУТЬСЯ
В ТО ЛЕТО: ты была со мной,
Нет, мне разлукой поперхнуться,
И ТЫ УКРАЛА МОЙ ПОКОЙ.
Я ЖДУ ТЕБЯ САМА ВЕДЬ ЗНАЕШЬ
САМА ВЕДЬ ЗНАЕШЬ ЧТО ЛЮБЛЮ,
А может, ты как я скучаешь,
А Я ВСЕ ТАМ ЖЕ НА КРАЮ:
Где ветер также все сметает,
Возводит боли, словно в куб,
А капли по теплу сползают
Моих сухих обветрившихся губ.
Немного коряво, но вполне типично. В принципе, можно было выделить стихо целиком, но смутил возводящий боли в куб ветер.
Теперь вопрос: где здесь автор? Автора! Ау!
Не кричите. Нет его. Каратаевщина.