Только месяц за рулём. И овчарка на сиденье.
«Если хама подберём - отдаю ей на съеденье».
(с) О. Ахтырская.
Развернувшись хлестанным корпусом к вырезу окна, она докуривает мятую сигарету. Брезжит…
Это повествование.
Кашель и першит. В области горла – кадык. Совсем как мужской, отливает влажностью утянутой поверх кожи. Она даже красива. И разводит руки в стороны, зажав окурок в передних зубах. Бьет кулаком в грудь и громко причитает. Ей сегодня не здоровится. Ей это безмерно идет. Всем нравится.
- Вы забыли расписаться. В честь посылки. Очень надо… - престарелый мужичок, с запахом невымытых волос. Кривится ртом, кидает взгляды на встречную пазуху.
Она же будто бы не видит, безразлично отвернувшись, встряхивает короб возле уха, чуть прищурившись.
- Магнолии.… Вполне забавно.… Очень. Очень мило… - возможно, она не любила цветов. Но иногда ей их дарили. И сами же от этого млели…
***
Подогнув под себя сильные ноги, она надсаживается в рассказе непристойных анекдотов. Всем смешно. И она укрыта простыней. Курит одну за одной.
Ее хотят любить. Она помнит об этом, а несведущих безупречно приковывает взглядом из-под невыщипанных бровей. Шибает даже сильней,… чем якобы хотелось… дело даже и не в ней… - в ее манере пить. Трактирным филистером, залпом и с горла. Водка-спирт-одеколон. Главное, что бы пахло хорошо. Красная Москва. Керосиновым - Сибирь…
А ночью она будет спать. На полу и вовсе не одна.
А утром будет жалобно скулить. От боли по спине. Выгнувшись, как пес, позевывать. Курить. Можно беломор.
Она любит просто так сидеть.
***
Она будет жить в тайге. Обещала. Лет так через пять, достроив личный дом, поселится в лесу. С соснами и суками. Как в заснеженном кино.
И светятся глаза… напоминает пса…в тесной комнате, на строгом поводе…
- я вовсе не солидна, что вы! – сегодня стирка и уборка дома на двоих.
Гости же мешаются и пьют. Вкусный медицинский спирт. В прикуску с перцами.
Она сглотнула подступившую слюну, оседлала подлокотник удрученного когда-то кресла. Гости изумляются. Кашляют и давятся… Утомленные и взрослые…
***
В ее жилище очень душно и совсем нет места. Вот она и пахнет теплой и взопревшей кожей. Мнет свою одежду, угощает квасом. Для свежести дыхания.
С горечью замужней дамы с мутными манерами обучает разуму.
И резво собирается в дорогу. Пора на стремную работу.
***
У нее порезана рука. Очень-очень сильно. Врачи и те спугнулись, разошлись-вернулись. Теперь вот выжидают, скончается ли рана…
Тяжелое дыхание перекрывается крепкими вздохами – летняя вода какая-то неумеренно холодная. Зажав в зубах смоченную и обмякшую папироску, она прилежно моется одной рукой. Что бы ссадить остатки ороговевшей с годами кожи, накрепко трет ее, вытряхивая из себя катышки черного цвета – то грязь из гематомы колена, подбитого кем-то в ушлом городе. Стирает венозные ладони в воздушные мешки-мозоли. Языком проводит по воздуху – стекла мутнеют от холода. Терка, константно переходящая в царапание, форсирует только-только зажившие полосы. Теперь она еще красивее. Конечно же…
Выйдя из крохотной затемненной ванной, жестом головы скрапывает с волос на пол, марает линолеум разводами. Одевается в машистое. Прямо на стройное мокрое. И снова выкуривает. Вероятно, миллионную…
***
Лето на дворе. В городе – июль. Люди колыхаются, прямо как в немом кино. Семенят и парятся. Пьют с горла, ахают и давятся. Отсюда – гематомы впечатлительных и томных.
На асфальте что-то виднеется. Подойти поближе – то ребенок нищих. Скинутый в окно. С цокольного - вниз. Ключицами под низ. Ребенок ухмыляется. Выпотрошен. Нравится. Она его возьмет домой и навсегда. Он, может быть, живой. И неважно как пахнет и орет. Худой и вполне убогий. С пальцами, наружу скрюченными в потуге. Она его хватает и крепко обнимает. Он трется о лицо красивой, молодой.… И пахнет. И будто оживляется. Кричит и порывается схватиться за ресницы. И, может быть, согреться. Она целует в губы малого стылого уродца. В обветренные, кислые, едва-едва ворсистые.
Вырастет – станет адвокатом. Важным и богатым.
Привнеся его в квартиру, она начала немедля раздумывать, представлять грядущее… как он будет сочетаться с интерьером строящегося дома. Вполне себе впишется. Будет носиться, созревать, с собаками играть и нежиться.
А завтра – понедельник. Нужно на работу, что бы прокормить чьего-то ребенка. Не зря его нашла. Теперь вот радуется, иногда даже улыбается…
***
Однажды к ней пришли три гостьи. Совершенно вычурные с виду, говорили так, будто предварительно для храбрости выпили какой-нибудь водки... что-то громоздилось за выпадшими спинами – мешок: принесли лошадку. Вытряхнули на пол и воткнули по пальцу в нездоровые шерстяные остовы. Для наглядности состояния. Будто бы не видно, что животное основательно обмякло. Доктор хмыкнула от радости, жестом провожая в комнату.
- а если он умрет? – вытянула шею самая худая из гостий.
Доктор возмущенно помолчала несколько минут. Приподнимая бровь, принесла ведерко. Так долго громыхала, что все заткнули уши, слегка прищурившись.
- она еще живая? – вопрошали девочки, трехкратно уточнив фальцет.
Доктор оскорбилась, коротко кивнула. Лошадь в подтверждение смущенно потекла. Подергала ногой, и вроде прикорнула.
И тут же завопил проснувшийся ребенок. Приплевывая, раскачивал кушетку. Упал и красочно разбил лицо. В осколки превратившееся, оно забилось под очень низкую кровать. Ребенок почесал затылок, открыл изогнутые губы и начал умирать. Лошадь продолжала течь.
- а Ваш ребенок болен…
- ну и что? – рассерженно сказала доктор – отвернись. Если хватит времени, я постараюсь вылечить. Ведь лошади все хуже, извини…сынок…я к тебе еще вернусь.
Она была так ласкова, безмерно хороша…
***
Запыхавшаяся, она зашла в крошечную квартиру, освободила ноги из ботинок и громко выдохнула. Затем, не спеша, и даже намеренно медленно, начала шарить по собственным карманам. В поисках. Достала зажигалку. Пощелкав ею два раза, осторожно поставила на комод. Затем вынула зеленое яблоко. Мыло. Сережку для языка. Кусок соленого хлеба. В нагрудном кармане нашла сигареты. С шумом и усладой прикурила и упала навзничь.
Пролежав так с полчала, она стала собираться к выгулу овчарок.
И все ее собаки колыхались на ветру, в прыжке. Белые овчарки. Прямо как с промокших фотографий. Люди любовались, обмирали, друг в друга жались. Она была бесстрашна. И псы ее боялись. Коричневым хлыстом карябала бока. В основном – собакам, иногда – и любознательным прохожим.
***
Я ждал ее прихода. Все ночи. Через день расплевывая мимо скошенных оград, что рядом с ее тесным домом. Однажды не поверилось – дождался. Она, одетая в куртешку, залпом захватила воздухи вокруг. Уже темнело, стало холодать. И я ушел, послав эфирный поцелуй. Она, конечно, и не видела.… Подошла к дверям, повернула ключ. И юркнула.
И съела без остатка мяклый поцелуй. Жевала долгие минуты. Я трижды умер и воскрес у нее во рту, с запахом горчивших сигарет. И глиной подступало что-то в животе. Немеренно хотелось пить – смочила горло подошедшею слюной. Я стойко умирал, распяленный, ужасающе смешной. Она запила пивом, приподнимая бровь. Поморщилась – я раскололся, стал иероглифом в области груди. Кончено, изнутри. Никто и не увидит.