Комбоджо.
Чудны дела твои, Господи, как и чудно то, что в мире творится! Живешь и не замечаешь, как зима приходит, как день ночью сменяется, как рыбы плывут и птицы летают, да так высоко, что порой и не видать их там, в заоблачной вышине... Смотришь на все это, смотришь, да так привыкаешь, что перестаешь считать чудом. Ждешь все, что прилетяят ангелы вместо воробьев, что вырастут кокосы прямо посреди улицы. Впрочем, что уж говорить, случись такое дважды или трижды, и то перестали бы удивляться и как-нибудь мудрено объяснили.
Баба Нюра давно померла, я уж и позабыла, какая она была, на месте ее дивана теперь шкаф, да и слава Богу. Свято место, как говорится, пусто не бывает. А какие сказки рассказывала дивные, и не про принцесс да колдунов, вечно их похищающих, верно, от скуки, а про самые обычные вещи. Например, про то, как пуговица с брюк соскочит да отправится в странствия по полу, и столько с ней всего интересного случится, что и не снилось королевичам, блуждающим в заколдованных лесах в поисках клада или в надежде выручить, наконец, дам и сыграть свадьбу... Да что там, бывало, за обедом расскажет, как вилка с ножом из-за куска мяса поспорили, так расскажет, что и папа голову от бумаг поднимет - заслушается, и мама про суп на плите позабудет, и даже канарейка в клетке притихнет.
А ночью лежишь, укрывшись одеялом, смотришь, как по комнате ползают тени, принимающие к полуночи причудливые очертания, и стараешься не бояться, убеждаешь себя, что не крылатое чудище с желтым глазом глядит на тебя со стула, а твоя же курточка с бусиной, что не за шкафом шорохи, а за окном, а если и за шкафом, то, верно, мыши или соседи. Скорее соседи, чем мыши, а может быть даже тараканы... Но о тараканах такого размера, которые могут скрестись за шкафом, огромных, черных, усатых, лучше тоже даже и не начинать думать, а то не уснешь всю ночь или, чего доброго, убежишь к маме, расскажешь ей про крылатого монстра, про шорохи, про тени, она придет злая, заспанная, вся в бигудях, включит свет, и будет позорище. Потому что, как всегда, окажется, что на стуле причудливо смятая одежда напоминает тебе Бог знает что, шорохи, как назло, прекращаются, тени разбегаются....
И не бабушкины сказки в том виноваты, ведь баба Нюра давно померла, и перестали каждый вечер оживать пуговицы, перестала замолкать дурацкая канарейка... Впрочем, не помню, может быть, канарейка замолчала еще до того и притом на веки вечные. Я до сих пор слышу порой ее глупое чириканье, а скорее всего, это просто звонит чей-то телефон из недр сумки или скрипит подошва маминых тапок...
Однажды я вышла на улицу, прошлась туда-обратно, дошла до магазина, купила соку, вернулась,... а мир изменился, пока я ходила. Или это случилось, пока я спала, просто заметила я не сразу, не знаю. Вроде и небо по-прежнему голубое, и все вещи на месте, но все уже стало не то. Может быть изменения и заметны, просто я каким-то непостижимым образом забыла, как было раньше, до них. Нет, честное слово, хотите верьте, хотите - нет, мир изменился за одно утро. я спросила у папы, не заметил ли он чего-нибудь эдакого, папа чихнул. Не то чтобы это навело меня на какую-нибудь мысль, но я с тех пор не справшиваю его о таких вещах.. А еще в то утро у меня шла кровь носом, и я подумала, что, возможно, за ночь кору моего головного мозга перевернули вместе с земной корой, и только я почему-то этого сразу не заметила. И никак я не могла избавиться потом от этой дурацкой идеи, ходила по улицам и присматривалась к людям: у некоторых было такое лицо, будто они знают.
А потом я уехала. Просто в один прекрасный день я проснулась, собрала вещи и уехала. Никому ничего не объясняя, даже себе, не звоня, не присылая писем и гостинцев. Я просто села в поезд рано утром, погода была серая и пасмурная, сигарета никак не зажигалась, а, когда наконец зажглась, табак промок и стал горьким, поэтому пришлось выплюнуть ее на мокрый асфальт а потом глядеть из-под навеса, а потом из вагона, как она дымится, одиноко и сиротливо лежа на моей земле. Неважно, куда унес меня поезд, может быть, в какой-нибудь захолустный городишко, может быть в Нью-Йорк. Я же предпочитаю думать, что в Комбоджо. Мимо проносились аркады фабричных труб, разукрашенные граффити заборы, рельсы, бесконечно вьющиеся рельсы, дома, то там то здесь разрежающие леса, а вообще повсюду одни гати да болота, грязная, скользкая земля, не растаявший кое-где грязный снег. Я сидела в поезде, и мне хотелось думать, что за окном тишина. Все спали. Может быть, я тоже спала, и мне снился сон, что я еду куда-то, куда глаза глядят, прочь, прочь со своей земли, навсегда, а может быть и не навсегда, может быть я сижу в отцепленном вагоне, как рассеянный с улицы..Забыла какой. Наиболе вероятно, впрочем, то, что мне это все просто снится, что я лежу дома, в неудобной постели, что меня окружают обои и родственники, выбранные без моего ведома, и смотрю свои дурацкие, сюрреальные сны, а потом просыпаюсь и, вместо того чтобы писать картины, чищу зубы. Кто знает, может быть мой талант не сочинять стихи, а мыть посуду. Каждый человек в чем-то гений, например в уборке или умении обращаться со змеями. Или с людьми, что сложнее и вызывает у общества больше уважения. Я не буду сейчас об этом.
Я приехала наконец в свое (не?)комбоджо через много лун после того утра, и там тоже было сыро, и тоже был асфальт, на который я тоже уронила сигарету. Потом задумалась, которой из них хуже: той или этой. Решила, что этой, потому что она тут впервые, а та - единственное, что осталось на моей земле после меня. Потому пошла и подобрала эту, положила ее в карман. Она так до сих пор и хранится у меня где-то. Если я когда-нибудь вернусь, а я никогда не вернусь, я выкурю ее.
Я живу здесь. С тем же, впрочем, успехом я могла бы жить там. Небо меня провожало - плакало, встречало - плакало. Надеюсь, хоть умирать буду с музыкой. Я живу здесь почти так же. То тишина такая, что хоть ори, хоть крышками от кастрюль бей, все равно с ума от нее сойдешь, а то приходят люди, уставшие, злые иппохондрики, и говорят до тех пор, пока не прогонишь. Я оправдываю их тем, что не бывает добрых иппохондриков, а они приходят еще и пьют чай с печенюшками. Если мне плохо или у меня кончаются сигареты, я прихожу к ним и пью чай с печенюшками у них.
Внутренняя свобода - это когда ты совсем один, и это хорошо. Внешняя свобода - это когда можешь натащить домой какого угодно хлама и не бояться, что в твоем доме появится кто-то, кто выкинет его на улицу. Рай - это когда никогда не кончаются сигареты. Жизнь вообще при ближайшем рассмотрении оказалась смешна и пуста.
Но я верю, что однажды я проснусь в настоящем Комбоджо. Я верю, что единственная вещь, способная разрушить систему - это Ноев потоп, следовательно, он случится, и тогда не будет уже ни этой земли, ни, тем более, моей земли, а одна лишь только общая вода, по которой полывет ковчег. И пусть тот, кто будет избран продолжать род человеческий, возьмет с собой и пару тех чуднЫх крылатых тварей, что ползали в моей комнате, когда я была еще совсем маленькой, и монстров из-за шкафа, а также тех, что живут под кроватью, и чем страшнее, тем лучше. Пускай дети Нового Времени, чтобы утром нового дня проснуться новыми, всю ночь напролет боятся, что не проснутся никогда. В таком случае, когда они вырастут, научатся совсем ничего не бояться.
Баба Нюра давно померла. На месте ее кровати теперь стоит шкаф. Я не знаю, может быть, и его давно уже нет. Может быть.
Ангелы, наверное, смотрят на нас оттуда, сверху, и думают: вот чудеса в решете! Для них всё чудеса, потому что они знают, что это такое. Я, хотя и не знаю точно, порой тоже так думаю. А ВЫ верите, что меня ждет моё Комбоджо? ВЫ верите, что еще немного, и я буду там? Я верю и очень жду. Долго жду, но это ничего: терпеллив человек и деяния Господа чудны..