На высохшем ветре кружится опавшее слово…
Молчание комнат чужих покрывается пылью.
Каждый вечер задымлен скукой и пустотой.
Чужая мебель любит бить под локоть и ставить подножки,
А окна – приют любопытных – играть по ночам в зеркала.
И
что нам осталось?
Века бессмертья текут как песок.
Душа – дырявый карман для измятых билетов метафор -
И нечем платить за проезд.
Вчера ли проснешься, иль завтра:
Мы едем все мимо себя.
Вот новый измятый билетик метафоры…
Новый… Измятый…
И
город заброшен за плечи
Серым плащом – город и дождь…
Эта строчка бежит как вода с потолка –
Рассыпая мешки многоточий –
И ни слова о главном…
И ни слова о целом…
И
вот
я короче паденья капли сквозь дождь.
Жизнь моя – время травы, забывающей собственный рост,
Смерть моя – только Post Scriptum к потерянным снам –
рецидивом бессонницы.
У меня осталось так мало тела, что не хватит даже для боли…
И
выхлестнутым выстрелом криком
Мечусь в пространстве, потеряв очертанье полета.
Завернутый в складки неба,
свернулся котенком смирившийся ветер.
Я один в этом небе,
вознесен и придавлен,
и тысячей лишних движений
впечатан в бесплотность.
И
теперь
Среди чужих имен пытаюсь свое отыскать.
Вчера я не узнал чужого лица в зеркале,
И вечер, живущий в тени зеркал,
терся мне об ноги
и нашептывал желтые сны.
Лепет желтого сна воды реки, впадающей
в беспамятство (оно начиналось за дверью),
вдоль берега желтого – где только голубая вода,
да бесцветное небо, да гон апельсиновых львов
(я подумал: Голубое и Желтое – чем не фон для мистерии) –
И
Сын луны с локоном осеннего юного ветра
Идет по струне напряженного нерва. –
Образ падает в глубь тростникового эха –
Флейтой Пана откликнулись горы.
И ненужная рифма повиснет – хрустальная капля
на краю лепестка – но уже с языка не сорвется…