Мой мятый сон, набитый перьевыми облаками…
Идет тоска, отбрасывая тень на небо.
И то, что остается за спиной,
в провал глазниц наносит черноту.
И, становясь слепым, вчерашний день
рассовывает время по карманам.
О, сколько беспросветной чепухи
рождается в прокуренном мозгу…
Сухими и колючими глазами
из высшей бездны смотрит Бог иль небо…
Не знаю, может быть, одно и то же…
Не знаю, может быть, но я молчу…
Коль все слова – случайны и ненужны,
Как эта ночь, в которой ты один.
И падают в сиреневые лужи
Пустые отражения витрин…
И человек – птенец, что выпал из гнезда окна,
еще не научившийся летать,
лежит на почерневшей мостовой. –
Быть может – траур, а быть может – ночь.
Не знаю, может быть, одно и то же,
Не знаю, может быть, но я молчу…
Твое небо – сиреневый дым
Над дрожащей в тумане рекой.
Гефсиманские рубят сады,
Нарушая полночный покой.
Расстоянье в четыре беды
Перепрыгнет ли бронзовый конь?
Но видать далеко-далеко,
Предвкушая эдем слепоты…
Я с каждым шагом считываю время,
Которое не прожил он, бедняга.
Оно теперь разбросано горстями,
Его клюет под водосточный гром
Слетевшая с небес немая стая. –
Быть может, Ангелы, быть может, воронье.
Не знаю, может быть… Но я – молчу!…
Как это странно… В городской глуши,
Слепую жизнь пройдя до половины,
Вдруг оступиться… и открыть глаза.
Увидеть это небо и ослепнуть
На тысячу не данных Богом глаз.
И написать: есть город и душа.
Душа и город вечно одиноки.
Душа и город спят и видят сны.
Как выскажу своим косноязычьем?
И как услышу глухотой своей?
Мой теплый сон с измятыми краями,
Зачитанный, как облако, до дыр…
Трамвайным лязгом перекошен город.
Монументальной пустотой встает апрель.
Мне сумасшедший протянул свирель.
И я на ней, как на себе, играю.