Ранним утром воронье «кра» отшкурило нервы,
опилками мата осыпав мое пробужденье.
В раме окна: на заднике парка
собаки и люди выгуливали друг друга.
Храпел за стенкой сосед.
Банально журчала вода в туалете.
И день, как обмылок, вдруг выскользнул из руки…
И это всего лишь вечность.
И она ничего не значит.
А город в асфальтовых трещинах
Вчерашнее небо прячет.
И вот уже тащит троллейбус,
Натужно урча и вздрагивая,
Под небом до нового неба,
За горизонт, за окраину…
День распят на тенях телеграфных столбов.
Две мадонны роняют сквозящую сень в отраженья.
Если вдуматься: жизнь уместится
в раму кленового листа,
как когда-то в нее умещался октябрь.
А всех-то проблем – как в стакане круги
от упавшего неба.
И всей-то весны – лишь попытка
сбежать от себя на метро.
И что-то выскользнет из руки –
даже на счастье не зазвенит –
В огромную музыку города,
в каменный зев какофоний.
Огромный город с чужим лицом.
И день размером с оконный проем.
Нелепая сказка, быть может, с концом –
Но лист исписан, a propos.
Огромный город лежит на лице –
размером с апрель или октябрь –
в основном под глазами.
И снова в конце
запивать чаем пустоту многоточий…
Недозревший апельсин по голубой штукатурке –
усталое солнце – ползет, короед,
осветить моего двойника в Аргентине.
Отмывшись от снов, понимаешь,
что утро становиться явью;
Что вечер течет, как чернила,
подчас никуда не впадая;
Что день только почерк –
Когда повезет – то в оконном проеме…
И я улыбаюсь, когда этой странной весною
разбуженный криком вороньим стою перед
зеркалом умный дурак с недомытою шеей.