- Ужасно болит голова... А этот тик сведет меня в могилу. Надо же было снаряду разорваться именно возле нашего госпиталя, а не чуть дальше, в чистом поле. Тогда бы никто не пострадал. Проклятые фашисты...
- Может, погода влияет. Нет, наверное, не погода. Если верить написанному, то скоро у врачей-евреев совсем не будет головной боли. Просто головы поотрывают, и все.
- Что написали в сегодняшней газете? Отравители, безродные космополиты... Что же это такое, как воевать на фронте, так все равны! Сколько там было евреев-врачей! Сколько жизней они спасли? Тогда им доверяли, а сейчас... Что за жизнь такая, что за ерунда...
- Господи, я ведь даже мысленно боюсь произнести имя главного маразматика, от кого это все идет. До чего мы дожили; то евреев обвиняли, что они умерщвяли христианских младенцев и их кровь добавляли в муку, чтобы печь мацу. А теперь евреев винят в том, что они злостно и методично отравляют известных политических деятелей. Тут недалеко и до погромов. Что еще этот кремлевский параноик придумает? Главное, что нет на него управы.
- Не могу же я из-за этих абсурдных провокаций бросить любимую работу. До пенсии мне далеко. Да и Генечка еще не окончила институт...
Так грустно рассуждал у себя в кабинете врач-терапевт Григорий Моисеевич Пекарь. Его профессия действительно была всем для него. К своим пациентам он относился как к самым родным людям. Всегда внимательно выслушивал их жалобы. Сколко бы не было вызовов на дом, проявлял искреннее участие к каждому больному. Так что избитая фраза "докторский визит", подразумевающая пятиминутное посещение пациентов, к их счастью и к его чести к нему не подходила.
Он очень страдал от военной контузии. Навсегда у него остались изнуряющие головные боли и нервный тик. Каждую минуту он резко поворачивал голову влево и назад, будто всматривался, не гнался ли кто-то за ним. Со стороны это было жутким зрелищем. Но, домашние и пациенты к этому уже привыкли.
Вечерами дома его ждала преданная жена Ася. А его любимица, красавица-дочка Генечка заканчивала пединститут. Училась она блестяще, причем факультет был не из легких - физико-математический. Ей прочили большое будущее. За нее Григорий Моисеевич был горд и спокоен.
Лидия Петровна была весьма лояльной к евреям гражданкой. Настолько лояльной, что даже вышла замуж за еврея в годы Гражданской войны. Ей грех было жаловаться на мужа. Став видным партийцем, он все приносил в дом. Супруги ни в чем не нуждались, их дом еще задолго до Великой Отечественной войны стал полной чашей. И жили они не в коммуналке, как большинство граждан, а в отдельной квартире. Легче было перечислить те курорты Советского Союза, в которых Лидия Петровна еще не отдыхала. Но, ее всю жизнь преследовала одна и та же подленькая мысль , что евреям нельзя доверять. Наверное, библейские наветы на сынов Израилевых ей не давали покоя.
И, хотя ее ныне покойный муж никогда и ни в чем ей при жизни не отказывал, она продолжала надеяться на то, что ее подозрения подтвердятся.
В тот день Лидия Петровна пришла домой в приподнятом настроении. Наконец-то ее самые черные предположения по поводу евреев оправдались. На улицах, в сквериках, в очередях только о том и говорят, что о деле врачей-отравителей. Вот уж эти проклятые жиды, каких людей хотели извести! Эта почтенная дама на минуточку забыла, кто ее всю жизнь лелеял и берег и иначе как "моя Лидуся" не называл.
От нервного перевозбуждения Лидия Петровна слегла. Сама не своя, она вызвала врача на дом. Когда раздался звонок в дверь, она с трудом поднялась с постели и поплелась к двери.
Наконец-то, доктор ей поможет. Но, ее радость стала убавляться по мере приближения к двери. Лидия Петровна затаила дыхание и остановилась. Опять раздался звонок. Несомненно, это Григорий Моисеевич, ее участковый врач. Нет-нет, она ему не откроет. А, если он один из них? Если суждено уже умереть, так своей смертью. И она, подождав еще немного, побрела обратно в свою комнату, так и не открыв дверь.
С того грозного 1953 года прошло несколько лет. Как-то, идя по улице, моя мама, знавшая всю семью Пекарей, теперь с трудом признала жену и дочь Григория Моисеевича. Они шли медленно, ни на кого не глядя. Их одежда была до того обветшалой, что они выглядели одинакого постаревшими. Мать держала Генечку за руку. Та шла с абсолютно безучастным взглядом. От красавицы не осталось и следа.
Единственное, что моей маме стало известно, это то, что Генечку после окончания пединститута с красным дипломом распределили на работу... в исправительно-трудовую колонию. Вероятно, там что-то с ней произошло, потому что оттуда она вскоре возвратилась полным душевным инвалидом.
Так они и доживали втроем свой век, отец, мать и потерявшая рассудок дочка, уже никому не веря и ни на что хорошее не надеясь. Григорий Моисеевич вышел на небольшую пенсию. Внешне он практически не изменился, только его нервный тик дошел до такой степени, что со стороны казалось, будто его голова хочет отделиться от тела насовсем, чтобы избавиться от душевных мук раз и навсегда.