* * *
Пожар пылает в парках и на лицах,
привет тебе, осенняя столица,
где невозможно приостановиться,
чтоб перебрать монету в кошельке,
и выяснить, что нет ни тени шанса
дожить без приключений до аванса,
чем избежать печалей экзистанса
в голодной и неприбранной тоске.
Такая ерунда...но вот, что странно:
ты рад, когда соседка Марьиванна,
зайдя вздохнуть о бедствиях Ливана,
и о евреях, потерявших стыд,
вдруг, спохватившись, скажет, - ты бы, Миша,
бросал свои бессовестные вирши,
а то, смотри, всё девки да винище!
Ты б помолился, Миша, Бог простит.
Да, Бог простит...но видишь, Марьиванна,
в пространстве между шкафом и диваном
не одинок я, даже если пьяный
(а это редко, это - иногда)...
тут проживает колченогий столик,
шатающийся, словно алкоголик,
и стих, что светел, сладостен и горек,
с ним просто неразлучен, вот беда...
И никуда от этого не деться,
хоть временами и впадаешь в детство
от грустного нелепого соседства,
от симбиоза музы и клюки,
и на смешной земле смешные дети
мы бурю ждём, хотя не сеем ветер...
на этом тёплом, странном, страшном свете
что сеем мы? Разлуки и стихи...
Так и живёшь, почти что за пределом,
стареешь духом и грузнеешь телом,
и кажешься себе осиротелым,
разогревая ужин на плите...
Потом, решишь, что это пережитки,
и прекратишь перебирать убытки,
и станешь пить нетрезвые напитки,
вот те, вот эти, и опять вот те...