Когда Светлане Джугашвили
Исполнилось тринадцать лет,
Ей платье новое пошили,
А мне, охраннику, вручили
С огромным дулом пистолет.
Как старший грум, я был обязан
Объект кремлевский охранять
И, в соответствии с приказом,
Светланы детские проказы
Без рассужденья пресекать.
В жабо, ботфортах и берете
Я дочь вождя сопровождал.
В автомобиле и в карете,
На даче, даже в туалете
Глаз с подопечной не спускал.
Она идет на пруд – я с нею.
Она в саду – я тут как тут.
Бывало, посажу на шею,
Бегу по кругу и потею,
А Папа с Молотовым ржут.
Хрущев с ней танцевал вприсядку.
Вышинский прыгал в высоту.
Бухарин делал физзарядку.
Поскребышев играл с ней в прятки,
А Киров с Берией - в лапту.
Прошло без малого полгода,
И – как Генсек мне наказал –
От происков врагов народа,
Опасностей любого рода
Я детство Светы защищал.
Одно мешало – тот предмет,
Который я носил в штанах.
Он был взведен, как арбалет,
С утра до вечера воздет,
Без перерыва на обед,
За что на долгих десять лет,
Забрав ботфорты и берет,
Меня могли сослать в ГУЛАГ.
Свою мучительную тайну
Я, как умел, от всех скрывал
(Газетой гульфик прикрывал,
Кольчугу до колен спускал,
Или ладошкой заслонял),
Однако, будто бы случайно,
Однажды свой предмет брутальный
Я Джугашвили показал.
Естественно, не самому Генсеку,
Он шутку мог не так понять:
Тотчас в мешок и – камнем в реку.
Нет – только той, над кем опеку
Я должен был осуществлять.
Риск, несомненно, был, но Свету
Предмет мой, видно, впечатлил.
Я обещал, что дам конфету,
И вечером, при лунном свете,
В сарае, где стоят кареты,
Ее минету обучил.
В коротком платьице из ситца,
Вкусив любви запретный плод,
Рыжеволосая жар-птица
Прилежной стала ученицей
И часто, чтоб уединиться,
Звала меня к себе в светлицу,
Где непорочною блудницей
Порочный подставляла рот.
Увы, недолгим счастье было –
Генсеку кто-то настучал,
И как Светлана ни просила,
Как ни рыдала, голосила,
Политбюро нас осудило,
И я на Соловки попал.
Начальство лагеря послало
Меня работать в огород.
Потом доверье оказало,
Переодеться приказало,
Бушлат и бескозырку дало
И срочно командировало
На Енисей, в подводный флот.
Так нас со Светой разлучили.
А вскоре началась война.
Нас супостаты не сломили,
Моря мы смело бороздили,
Кёльн с Копенгагеном бомбили.
Гордилась нами вся страна!
В тельняшке, с верным перископом,
Торпеду в пушку зарядив,
Я грудью заслонял Европу
И на подходах к Перекопу
Линкор китайский потопил.
В неравной схватке под Тамбовом
Эскадру под откос пустил.
На Клязьме расстрелял Петрова
(Он куролесить начал снова).
За крейсер, сбитый под Ростовом,
Буденный мне Звезду вручил.
На мостике, подняв забрало,
На океанской глубине
Я подвигов свершил немало.
«Мурзилка» как-то сообщала,
Что чин высокий адмирала
Президиум присвоил мне.
Найроби, Вена и Оттава –
Морская ширь далеких стран!
Куда нас только не кидало!
Торпеда слева, бомба справа!
Подлодка, как дельфин, шныряла,
Речные мели покоряла
И Ледовитый океан!
Читатель любопытный спросит:
«Война продлилась двадцать лет,
Вас без конца по свету носит,
Но самый смак в другом вопросе:
А как же ваш большой предмет?»
Ну что ж, отвечу без утайки:
О Свете летом и зимой
Предмет мечтал, как болт о гайке,
Как дед Мазай о балалайке,
Как банный лист о банной шайке,
Как кролик о блудливой зайке,
Но под водой нет даже чайки –
Там кок был общею женой.
Мы все любили тётю Петю
(Так кока звали за глаза).
Лежит, бывало, на рассвете,
Сосредоточась на предмете,
И тихо блеет, как коза!
Наивным, добрым и отважным
Наш Петя на Балтфлоте слыл,
Но, чмокнув на прощанье дважды,
В голодный год его однажды
Старпом на мясо порубил.
Погибла тётя. Мы грустили:
Погибла, а могла бы жить!
Пусть вкусным было чахохбили,
О коке долго мы тужили…
С тех пор Светлану Джугашвили
Никто не смог мне заменить.
Как всем известно, утром в среду
Внезапно кончилась война.
И весь народ уже к обеду
Шампанским праздновал победу –
Какой же праздник без вина!
Пробили звонкие куранты.
Но гнев еще пылал в сердцах:
Ночь напролет мои курсанты
Гоняли дерзких оккупантов
И одичавших диверсантов
В дремучих Муромских лесах.
Настал октябрь. Мы возроптали.
Народу захотелось знать:
С кем мы так долго воевали,
За что здоровье отдавали,
Зачем на фронте наступали,
Не лучше ль было отступать?
Восстанье мне пришлось возглавить.
Я адмиральский кортик сдал.
Что к этому еще прибавить?
Я понимал, к чему лукавить,
На что я руку поднимал!
Шесть долгих лет восстанье длилось.
Семь лет я не сходил с коня.
До дыр подпруга износилась,
И как-то ночью мне приснилось,
Что пенис стерся у меня.
Проснулся – хвать! А он на месте.
Ну, значит, не о чем тужить –
Стоит, родимый, честь по чести.
Я спирта выпил граммов двести,
Достал «Казбек», чтоб закурить.
Вдруг ординарец в штаб влетает.
«Есть сообщенье», – говорит
И тут же радио включает,
Зачем-то громкость прибавляет,
А сам при этом весь дрожит.
О смерти грозного тирана
Нам громогласно сообщил
Суровый голос Левитана…
Я прослезился у фонтана.
Потом в карете кучер пьяный
Под полковое фортепьяно
И грозный рокот барабана
Меня по городу возил.
Наутро, почесавши место,
Откуда волосы росли,
Всех освободил из-под ареста,
И в это время от невесты
Мне телеграмму принесли.
«Прости, – писала мне Светлана, –
Я честь свою не сберегла.
Жизнь протекла водой из крана.
Согласна, это очень странно:
Игривой мыслью постоянно
К тебе стремилась, но случайно
Себя другому отдала
И дважды замужем была.
Алеша Каплер был сначала,
Потом уехала в Непал,
Но по тебе и там скучала.
С кем ни сойдусь, все было мало.
Потом индуса повстречала,
Мне мужем стал Джавахарлал.
Но лишь тебя всегда любила,
Тебя, мой грум, всегда ждала.
Разлука страсть не погасила.
Я двух мужей похоронила
И вот теперь, как есть, вдова!
Сережи, Степы, Васи, Коли,
А в сердце – выжженный пустырь.
Достаточно! Я погуляла вволю
И, исполняя Божью волю,
Ушла в Печерский монастырь.
Мне не забыть сарай каретный,
Я до сих пор о нем грущу.
Но мысли грешные запретны
В монастыре. Надежды тщетны.
С тобой я встречи не ищу.
Мой папа ныне в мавзолее.
Теперь я Богу отдана
И об ином мечтать не смею:
Отца небесного лелея,
Я буду век ему верна! »
Окинув текст угрюмым взором,
Я телеграмму разорвал,
И в тот же вечер на Печору,
Вонзив в коня стальные шпоры,
Стремглав галопом поскакал.
Скакал и думал по дороге:
«Прошло неполных сорок лет
С тех пор, как Свету-недотрогу
Любви учил охранник строгий,
Вводя орально свой предмет.
Веснушки, рыжие косички,
Строптивый взгляд из-под бровей,
Две ножки, тонкие как спички,
Неперевернутой страничкой
Остались в памяти моей…
Как выглядит моя богиня?
Все так же трепетна? Юна?
Скромна? Смешлива беспричинно?
Или строга и благочинна,
Как все монашенки, она?
Неужто старою мегерой,
Беззубой мерзкою каргой,
Болотной жабой, молью серой,
Совой лесной, поганкой прелой
Она предстанет предо мной?!..»
Так по дороге рассуждая,
Мча сквозь пургу во весь опор,
Свиданья миг предвосхищая,
Волков голодных отгоняя
И имя милой повторяя,
Я въехал в монастырский двор.
Сошел с коня, назвался братом
(Мол, Аллилуевым родня),
Сказал игуменье горбатой,
Что грех отказывать солдатам.
Она в ответ взмахнула платом,
И тут же ключник конопатый
К Светлане проводил меня.
В убогой келье тень метнулась.
Я ключника отправил вон.
На шум Светлана оглянулась
И, охнув тихо, пошатнулась,
Глаз не сводя с моих погон.
Могучий бравый адмирал,
Тихонько шпорами звеня,
Перед монашенкой стоял,
И, мнится мне, напоминал
Отца покойного ей я.
Весь в шрамах, ранах, орденах,
С усами цвета янтаря,
Кривой улыбкой на губах,
Лампасом красным на штанах
Я наводил священный страх
(Об этом Фрейд писал не зря).
Напрасно я боялся встречи,
С годами Света расцвела:
Изящный стан, фигура, плечи,
Глаза, горящие как свечи.
Она шагнула мне навстречу,
Шепнув чуть слышно: «Я ждала…»
Во мне в то самое мгновенье
Воскресли, как сказал поэт,
И божество, и вдохновенье,
В душе – желанье, искушенье,
А ниже пояса – предмет!
Что дальше в келье приключилось –
Рассказ отдельный, а пока
Монашка низко поклонилась
И – сразу видно, что постилась, –
Вдруг на колени опустилась.
Дрожа от робости, рука
Ремень на брюках распустила.
И сердце...
радостно...
забилось...
В груди
широкой
моряка!..
27. 10. 2006