Когда к зиме, то все иначе.
Суровей воздух, контур чище.
И всё – на первой передаче,
В рапиде, на мели. О днище
Стучат утопленники-глыбы –
Такое странное богатство...
И остается сдаться. Либо
Намереваться не сдаваться,
Что очень смело и похвально.
Но всё – равно... Плохие вести.
Лежит в небесной готовальне
Перо, что ставит жирный крестик.
------------
Когда мелькали города и круглый год роились письма,
Стояла талая вода – ей богу выше головы –
И красный-красный виноград держал пылающие листья,
И белый-белый мягкий лёд давал фонтан на вираже,
Ты говорил: для нас былое, увы, не значимо уже...
Когда в значении глобальном на горло наступала песня
Зимы – такая затяжная, что вместе с ней хотелось выть,
И предлагать глоток глинтвейна и ничего поинтересней,
И говорить лишь о погоде, да и молчать не о любви –
...Просил: не жги осенних писем.... Возьми и в клочья изорви!
И сколько было в этом горя, что так бессмысленно и слепо....
И лёд, и пламя жёлтых кленов, и красный красный виноград –
Они свидетели в печали, что нелюбви посмертный слепок
Впечатан в строки, в землю, в душу, в угоду вызревшим ролям.
Ты говорил: какое счастье, что счастье вобщем-то не в этом,
А в том, что снова нас довертит
до встречи мёрзлая Земля...
------------
Человек и город – два огромных огромных космоса
Время тянет за шиворот, говорит – прорвемся прорвемся.
Но оно закольцовано, узко и просто.
И это не выразить голосом...
А только осенью – светлой, холодною... Листьями красными,
Удушьем тумана, будильником будящим затемно,
Дрожью, игольчато белыми астрами...
Город внимает.
Он очень внимательный.