в башке вертолеты – не выпито спирта ни капли.
гарь драных стишков теребит нутро, рвется наружу.
стираю, теряюсь, в комочек свернуть бумажный
пытаюсь себя, чтобы выкинуть позже ненужный
кусок своей плоти, а сердце, конечно, скиталось,
стучалось, гремело о стенку продрогших сосудов.
(мне хочется выбросить сердце в помойку!) как сладко
спят девочки, мальчики. ночь в этой комнате уже,
чем целка фригидная. дымом пропахшая койка
меня принимает без жалости – факт. равнодушно.
а я заявляю: «не буду писать!» - и тут же
руками – за ручку, бумагу, плаценту слез… пуще
бегу, множу буквы и крашу йодом секунды.
…(я никакая: вне времени, вне ощущений,
вне личной жизни, вне писанины, вне стружек
снежно-ноябрьских…)… не изменившей в постели
кому-то, с кем было никак, с той, с кем было и хуже,
не прятавшей стоны в кулак, не любившей, не___бывшей
я стала. шесть. утро запахло дешевым парфюмом
и деньгами, и работой, и сукой постылой
под вечер… среда. моя боль распустилась тюльпаном,
дюймовочкой-шлюшкой в бесстыдном юнце-бутоне.
/не хочешь меня – не надо!!!/ хотите – замажьте
огнем мои повести постмастурбации. ужин
готовьте, скажите, что лучше желали, ужалив,
забив меня в угол, зажав или даже повесив.
про возраст – ни слова. душа, извините, стекает
по трубке с травой, по трубе водосточной – задеты
обои. придется помыть маме. папа,
спасибо огромное за экзерсисы избавить
меня от меня. невозможно. и мне не проснуться,
раз я не спала. кроме данности есть только крайность.