Семь часов вечера. В правый уголок черного окна добротного двухэтажного дома из красного кирпича робко, как бы стеснясь самой себя, уже заглядывает маленькая апельсиновая луна. Над высоким крыльцом соседского дома мерно покачивается старый навесной фонарь и его тоже можно принять за пьяную, слегка покачивающуюся из стороны в сторону, луну. За окном ветки уже опавшего куста сирени протягивают руки-ветки к иссиня-черному небу, зябко подрагивая на холодном ноябрьском ветру так, что инженеру инструментального цеха сталелитейного завода имени Клары Цеткин Ивану Васильевичу становится их непривычно жалко.
В углу просторной как футбольное поле спальни, со вкусом обставленной мебелью из светлого ореха и двумя массивными креслами в зеленом велюре, на всю мощь работает телевизор. На экране три модные певицы в откровенных то ли длинных маечках, то ли коротких пеньюарах, томно ломаясь, страстными голосами поют что-то про безвозвратно ушедшую любовь. На черном в барашках пледе свернувшись калачиком и положив черный блестящий нос на передние лапы, спит лохматый сеттер уродливого грязно-рыжего окраса, время от времени приоткрывая один с красной поволокой глаз, который какое то время бесстрастно взирает на хозяина, стоящего у черного окна, и, убедившись, что все в порядке, снова его закрывает. В соседней комнате включается и тут же умолкает, а затем вновь включается убойной силы песня в исполнении другой другого сладкоголосого и не менее популярного исполнителя, сотрясая дом децибелами удвоенной силы. Это младший отпрыск Ивана Васильевича, Владик, длинный балбес с обесцвеченным полуирокезом, который так подходит к его вылинявшим джинсам, экспериментирует с недавно подаренным ему родителями на его восемнадцатилетие компом. На кухне дико с визгом испорченной бензопилы взвывает не то миксер, не то блендер, а потом и стиральная машина начинает мерно и верно набирать обороты, добавляя свои неповторимые нотки к уже имеющейся звуковой палитре.
На просторной кухне, под уже другие не менее громогласные звуки подвешенного чуть ли не под самый потолок малогабаритного телевизора, среди тефлоновых кастрюлей и сковородок, колдует Вера Иванна, супруга Ивана Васильевича. На кухонном столе в живописном беспорядке, a la nature, mort разложены яркие, словно сошедшие с глянцевых страниц модных кулинарных журналов, овощи и коренья, разбросаны пакетики с майонезом, восточными приправами и другой пряной всячиной. Процесс приготовления ужина – священного семейного ритуала, который не прерывается никогда, по истине завораживает своей тайной магической силой и действует неотвратимо на всех членов семьи без исключения, которые по очереди, а иногда в две или три головы возникают в дверном проеме кухни с неизменным вопросом на измученной голодом физиономии «Ну, скоро?»
В тот вечер единственной вопрошающей головой в кухонных дверях, со всеми явными признаками плохо преодолимых чувств голода и нетерпения, оказалась голова с крашеным полуирокезом. Сначала Вера Иванна, с легким и привычным раздражением коротко бросала голове, на долю секунды повернувшись в сторону: «Рано! Как жрать - так все тут как тут, а как помочь - так не допросишься!». Но потом, видимо когда в глазах ее зарябило от обесцвеченных прядей, она вдруг неожиданно всем своим грузным телом повернулась в бок, какое то время разглядывала башку с ирокезом, не моргая и не шевелясь, после чего спросила: «А отец чего? Он, че, есть не хочет?».
И действительно, обычно нетерпеливый с ужином Иван Васильевич, которого жена его, по старой деревенской привычке, за его малотерпение и ложкой по лбу огреть могла, в тот вечер ни разу не кухню носа не показал. «Где он?» - два круглых заплывших глаза сверлили полуирокез. «У окна он. Че та уставился, стоит, как парализованный, весь вечер» - ответил глупо ухмыляясь полуирокез. Вера Иванна вспомнила и отрешенный взгляд, обращенный не к полуобнаженным теткам в телевизоре, а к желтой луне и веткам опавшей сирой сирени, и молчаливое поведение ее обычно словоохотливого и шумного мужа. «Может, заболел» - пришла внезапная мысль в голову Вере Иванне. «Вань, а Вань! Ужин почти готов!» - голос Веры Иванны заставил на секунду умолкнуть и оба телевизора, и стиральную машинку.
В ответ какая-то популярная певица, томно перекрикивая стиральную машинку, тужилась: «Я тебя любила, я тебя любила, я тебя любила, а ты – нет!». Вера Иванна бросила на кухонный стол нож и зашагала по направлению к спальне, где у черного окна уже почти час, погруженный в тяжелые раздумья, стоял как то по старчески сгорбившись, Иван Васильевич. «Ты че, как истукан тут стоишь!» - голос Веры Иванны был преисполнен раздражения, но, видя скорбную фигуру некогда дорогого ей человека, она уже с испугом спросила: «Ты что? Заболел? Вань, а Вань?» На что Ваня даже не пошевелился и, лишь после того, как Вера Иванна схватила его за плечо своей пятерней, тихо повернулся, и странно и как-то по чужому посмотрел на стоявшею рядом с ним полную женщину с сальной прядью, свисавшей на глаза. «Ой, Вань!» - запричитала Вера Иванна и это было так не похоже на эту шумную с зычным голосом командиршу, что даже Виталик всунулся в комнату всем своим длинным телом и, дожевывая ухваченную с плиты горячую котлету, спросил с набитым ртом: «Вы че?». Вера Иванна не знала что и ответить. Просто она, словно впервые увидела этого стремительно лысеющего с выпирающим из под плохо застегнутой рубашки животом мужчину. И лысина вроде его и живот, только был он какой то странный, другой. Это был он и не он…
А все дело было во сне. В обычном сне, или, вернее, необычном сне, который приснился Ивану Васильевичу в ночь с четверга на пятницу, под самое утро, когда звезды в темном ночном небе уже тают, а солнце еще только подумывает, всходить ему или нет, и сон так глубок и сладок, что становится сродни маленькой смерти, от которой так не хочется воскрешать. Вот в это то предрассветное время, в час полной беззащитности и уязвимости души перед силами потусторонних миров, как добрых, так и не очень, явился к Ивану Васильевичу ангел… Да, да, именно ангел, с крылами и белокурыми ниспадающими на плечи локонами, как и положено. Это было очень странно, ангелов во сне он до настоящего момента никогда не видел, и обычно снилась ему обнаженная секретарша своего шефа, Милочка, которая заманивала его неестественно кроваво-красным ноготком в кабинет своего начальника, а в конце, усевшись в троноподобное кожаное кресло, к великому ужасу Ивана Васильевича, оказывалась самим шефом, от которого Иван Васильевич потом никак не мог убежать и ему грозило позорное увольнение, или что вместо своей машины, «Тойоты-Кэмри», о которой он так давно мечтал, и которая стояла в «ракушке» под окном, оказывался старый раздолбанный «Жигуленок» его беззубого соседа Коленьки, или на худой конец ему снились большие жирные сосиски, которые он жадно запивал холодным пивом, сидя дома и смотря футбол, вместо того, чтобы пойти на работу. Но в этот раз не было ни секретарши, ни «Жигуленка», ни даже сосисок, а какой-то белый с большими, как у лебедя крылами, ангел.
Во сне Иван Васильевич лежал на своем диване, когда медленно и очень тихо ангел спустился к нему в ноги. На его лице светилась слабая чуть заметная улыбка, а маленькие белые ручки были сложены одна о другую в немой мольбе. Крыла ангела не шевелились, словно были не настоящими, а бутафорскими, но Иван Васильевич был почему то уверен, что ангел парил в воздухе именно благодаря им. Все это действо как-то нисколько не удивило Ивана Васильевича. Он был абсолютно спокоен и даже подумывал, а не проснуться ли ему и начать собираться на работу. Ангел аккуратно разместился в ногах Ивана Ваисьевича и еще раз блаженно посмотрел на распростертого перед ним человека. И тут, о, святые угодники! - Иван Васильевич заметил, что под белокурыми с завитками локонами ангела проглядывает пожитое в морщинах лицо закадычного корешка его Леньки Самохвалова, друга детства, а из под белой льняной мантии ангела выглядывают не кожаные, привычные, сандалии, а поношенные кеды, которые друг его, Ленька, так любил носить в детстве. Что за наваждение?! Иван Васильевич попытался протереть пятерней глаза, но, как это обычно бывает во сне, рука, почему-то не хотела повиноваться. Дьявольщина!
Ангел между тем, смиренно улыбаясь улыбкой Леньки Самохвалова из детства, с любовью смотрел на Ивана Васильевича. «Ну, что молчишь? Не рад?» - спросил ангел-Ленька. «Я?» - не нашелся что ответить Иван Васильевич. «Так я, это… вот блин! А я смотрю, ты это или не ты!» - выдохнул он. «Я, как видишь. Только я теперь другой, не такой как был». «Не такой, как был» - тупо повторил Иван Васильевич. «А как же ты, это, в ангелы то? Ты, вроде, как на ангела не очень… ну, безобразничал, даже в тюрьме, говорят, после того, как мы разбежались, сидел?» «Было дело, сидел» - кротко ответил ангел-Ленька и смиренно опустил глаза. «И не только в тюрьме. Тюрьма - не самое страшное. Я 55 лет своих загубил, жил грешно, словно и не жил, а дурным сном спал. Пил, жену свою Любу поколачивал, про детей забывал и про родителей не часто вспоминал. В Бога не верил. А все высмеивал. Любил только себя. Думал вечно жить буду». «Ну, так это не страшно. Многие так живут…» - начал было Иван Васильевич. «Не страшно? Нет, Вань, страшно. Очень страшно. Не по заповедям. Вот и к тебе спустился, чтобы образумить тебя, на путь истинный наставить». Иван Васильевич сначала не нашел что ответить, только глаза вытаращил. «Да мы с Веркой каждый месяц в церковь ходим, свечки там ставим, за здравие и за упокой, да! Вот. Опять таки Рождество отмечаем. В прошлом годе гуся с яблоками зажарили. Вот такой был гусь!» - Иван Васильевич развел руки в стороны, показывая истинные размеры гуся. «Гуся, говоришь». «Ну, да! Да и заповеди соблюдаем. Никого не убил. Чужого…хмм… раньше бывало, но сейчас особо не поворуешь, да и сноровка не та. Вроде не пьяница. Последнее время держу себя в узде. Жене, опять таки не изменяю, хи-хи-хи – вроде как уж и не надо!» - Иван Васильевич глупо загоготал, но тут же осекся, понял, что не к месту, замолчал. «Одного сына вырастил, вот другой подрастает. Скоро женю. Все – в дом. Полная чаша. Работаю исправно, опять таки, книги умные читаю. Уважают меня здесь». «Да, Вань, многие так вот рассуждают «не убивал, не грабил, налоги, опять таки, плачу, ну, не пьяница » - значит, живу, как бы, по заповедям – значит хороший я человек и в случае чего, местечко в раю, пусть не по правую руку от Господа, а где-нибудь подале, за троном Его, мне, значится, забронировано. Ну, а ты чем хуже? И ты, стало быть, так рассуждаешь». «А разве не правда?»
«Оказывается, нет. Семь смертных грехов помнишь? Гордыня там, чревоугодие, гнев, распутство, алчность… Что еще? Впрочем, и этого предостаточно. Возьмем, например, гордыню…Если помнишь, это один из самых страшных грехов. У тебя ее нет?» «Хмм…Да вроде как не очень гордый». «Да? Уверен? Разве ты не считаешь себя лучше других? Умнее? Круче? Сильнее? Разве только сегодня после обеда ты не возносился на крыльях гордости, когда рассказывал, как здорово ты спровадил грязного бомжа, который утром ошивался возле твоей «ракушки», чуть было бока ему не намял. Вот молодец! Ты был просто великолепен! Или, к примеру, позавчера, когда ты ходил на день рождения к младшему технологу Редько, разве ты не без гордости отметил про себя, как скромно они живут, что жена у него страшная, что унитаз в туалете с трещиной, что подъезд не подметали, наверное, месяца два? А на прощание руку тряс, чуть не оторвал, и широко улыбался, желая ему всяческих благ? А потом еще и с женой своей обсуждал. То-то и оно. А мать позвонила на днях, чтобы ты ей дров заготовить помог, а ты ей: «Времени сейчас нет. Занят. Освобожусь – помогу». А сам на день рождения, водку пить. Или забыл? И все это за последние два дня». «Ну, так я это…».
«А чревоугодие и пьянство?» « Ну, уж нет! Этим я не страдаю!» «Точно? И на выходные, со своим соседом Коленькой разве не вы выпили по бутылке на брата, а потом пошли на пиво? А жена на рынок мотается через день, домой с полными сумками: колбаска, сальце, разносолы разные. Вот, сегодня вечером наелся так, что уснуть не мог».
«Распутство?» «Да я никогда жене не изменял! Ну… почти. Но и тот случай по пьяни произошел – не в счет! Угу. Значит адюльтер с пьянством – грех вдвойне. А мимо идущих молодок взглядом не раздеваешь? Голых теток в глянцевых журналах не разглядывал? Фильмы для взрослых никогда не смотрел?». «Подожди! Но ведь так же любого можно обвинить чер..эээ.. в чем угодно!» «Не в чем угодно. Пока, только в 7 смертных грехах».
«А заповеди помнишь? Эээ… Ну, там опять таки, не убий…» «Верно, но главная заповедь – «Люби Господа твоего, как самого себя». «Любишь ты Его?» «Ну… «Верно, не любишь, потому что не веришь». «Верю!… но не до конца…» «Вот видишь, вера твоя слаба и любви нет».
«А вторую заповедь помнишь?» «Хмм… «Возлюби ближнего своего, как самого себя»? «Угу. Слышал где-то». «И что же? Любишь?» «Кого?!» «Да ближнего своего – соседа, например…». «Соседа?! Так он мне во двор камней накидал, когда баню строил! И потом, его куры ко мне в огород бегают, горох щиплют, будь они неладны! Как ж его любить?» «То-то и оно». «Ну так, ведь, все…» - промямлил Иван Васильевич как-то уныло, словно черти его уже в ад волокли. «А ты не смотри на всех. Ты о себе думай.
С себя начни». «Трудно это». «Трудно, Ваня. Все доброе - трудно, а все худое – легко. Но не бойся, Господь тебе поможет, потому что любит тебя и прощает. Только повернись к нему, отрекись от всего старого и грешного. Дай себе шанс спасти свою душу».
Ленька-ангел замолк на мгновение и, закинув ногу на ногу в поношенных кедах, ласково посмотрел на Ивана Васильевича. Если бы не белые неподвижные крыла и белоснежная до пят сутана, да еще, пожалуй, странный взгляд, которым он, почти не моргая, изучающе взирал на своего визави, его можно было бы принять за подвыпившего могильщика или только что проснувшегося дворника, который вышел покурить. Он выглядел почти точно так, как двадцать лет назад, когда зашел к Ивану на дачу, чтобы попрощаться. Это было так не похоже на него. Обычно он никогда не давал волю своим чувствам, бывал даже грубоват, настоящий сорвиголова, но в тот раз… В тот раз было что-то новое в нем, он был почти меланхоличен и чуть не пустил слезу, пожимая руку своему другу в последний раз. Знал или он что или предчувствовал? Больше Иван его никогда не видел. В деревне поговаривали, что он далеко подался, то ли на Урал, то ли в Сибирь.
«А куда ты пропал тогда?» - поинтересовался Иван. «В деревне поговаривали, что ты уехал их родных краев, некоторые говорили, что даже умер». Ленька-ангел все также кротко посмотрел на своего бывшего друга, лишь в левый уголок рта, казалось, чуть заметно дрогнул. «Умер» - ответил он, и на какую-то долю секунды рыжие ресницы его голубых глаз уронили удивительно длинные тени на его по-татарски широкие скулы. «Умер для этого безумного мира и родился для другого» - мягко и почти по слогам проговорил он и поднял глаза. «Впрочем, это длинная и совсем не интересная история, Иван, как и все по-настоящему стоящие события. Всю жизнь я жил для себя, плевал на всех и все с высокой колокольни, меня интересовало только мое благополучие. Смыслом жизни было урвать кусок побольше, набить брюхо, напиться. Женщины, водка, наркотики, я не останавливался не перед чем. И признаться мне нравилась моя жизнь. Мне казалось, что так и надо жить, как в кино. Быть крутым. Но потом, в один момент, все надоело, до слез. Я просто уткнулся своим щенячьим носом в стенку. Однажды после очередной пьянки я проснулся, а вокруг пустота. Я стал пить еще больше. Женщины… их было много. Мама плакала, просила одуматься. И что ты думаешь? Я одумался. Даже нашел хорошо оплачиваемую работу. Женился, купил себе компьютер. Появилась дочка. Вроде бы жить, да радоваться. Да все это ты и сам знаешь, может только, кроме того, что в голове моей и душе происходило. Но чувство пустоты, ненужности и бессмысленности, не уходило. Зачем я живу? Что потом? В чем смысл? Я задавал себе вопросы, о которых я никогда не думал. Просто жил, как мне казалось. Я стал снова выпивать. Уходил от жены. Потом возвращался. Даже стихи писать стал. Но отпускало лишь на время. А потом мне приснился сон… Или не сон. Даже и не знаю, как сказать Я просто увидел ангела, который спустился ко мне. Столько тепла и любви я не знал никогда. Они наполнили, окутали меня с головы до пят и проникли внутрь меня. Я все понял. Все понял… Знаешь, Иван. Наш мир…ваш мир… полон иллюзий. Он и есть иллюзия. Этакий перевертыш, где поклоняются тому, что следует презирать, где думают одно, а говорят другое, где ненавидят добродетель, а грех возводят на пьедестал, облекая его в самые красивые одежды из слов и образов. Я понял, прочувствовал все это в миг. И мне стало жутко. И возненавидел я мир, и проклял его. А вместе с ним и себя и все жизнь свою» - Ленька-ангел умолк. Потом продолжил: «Одним словом, я уехал. Уехал от мира и от себя прежнего. Все бросил. Подле Скитяжи, под Архангельском есть старинный мужской монастырь, там же поблизости и старообрядческая община пребывает. Туда и подался. Жил и в монастыре, и в общине. Отказался от всего мирского. Летом рожь сеял, заготавливал рыбу, зимой с ружьем на охоту, по надобности. Ни телевизора тебе, ни радио, ни газет и журналов этих глупых… И неустанно молился. Молился и думал. Поначалу трудно было. Плоть на дно тянула. Но потом привык».
«Впрочем, рассказ мой затянулся, а здесь я по другой причине. Одумайся Иван. Грешен ты, грешны все. Но нет прошения тому, кто от себя не отречется и Господа нашего не возлюбит. Жизнь так коротка».
Иван Васильевич было открыл рот, чтобы ответить, сказать что-то умное, веское в свое оправдание, но, поперхнувшись и, словно, сообразив, как глупо прозвучит сейчас все, чтобы он не сказал, виновато и как-то неловко затих. В голове не было никаких мыслей, забот, а тело его чувствовалось легким и упругим, словно после долгого сна в юности, когда просыпаешься летним утром от бьющего в окно первого луча и вокруг ни звука, только далекий птичий пересвист, поющий гимн Солнцу, лету, жизни. Он на мгновение закрыл глаза и подумал про себя, как это глупо закрыть глаза во сне, когда они уже закрыты. Когда он открыл глаза, ангела уже не было, что ничуть его не удивило. Ведь так и должно быть.
Весь долгий день Иван Васильевич ходил как в тумане, сам не свой, все время возвращаясь к удивительно реальным воспоминаниям о чудном сне со старым другом его Ленькой в роли ангела. Обычно сны имеет обыкновение быстро забываться, первые же незначительные события дня стирают их из нашей памяти, чаще всего навсегда. Этот же сон, напротив, назойливой мухой витал вокруг Ивана Васильевича, мешая сосредоточиться на чем-либо, а лицо Леньки-ангела в золотых локонах и с блаженной полуулыбкой на бескоровных губах, то и дело всплывал перед Иваном Васильевичем со словами «Жизнь так коротка»: когда он рассеянно смотрел на подрагивающую на сковороде утреннюю яичницу, или внимательно разглядывал торопливых прохожих с озабоченными лицами за залитым солнечным светом окном, или когда слушал и не слышал недовольный голос-жужжание своей супруги – всякий раз перед ним вставало лицо ангела. У Ивана Васильевича, не то чтобы раба желудка, а так, просто он любил поесть, пропал аппетит, и он лениво ковырнув яичницу два раза вилкой, даже поднес ее к носу, словно в надежде, что аппетит еще не проснулся и что таким способом ему удастся его пробудить, но, увы, есть совсем не хотелось, и Иван Васильевич отставил сковороду в сторону.
Выйдя из дома и направившись, как обычно, к автобусной остановке, он привычным движением пальцев нащупал пачку сигарет в правом кармане просторного пальто, вытащил одну и, поднеся ко рту… с отвращением отшвырнул ее в сторону. Курить не хотелось. «Да что это со мной?» - со злостью почти воскликнул Иван Васильевич. «Я это или не я, в конце концов?» - казалось интерес к жизни был безвозвратно потерян.
На работе он был рассеян, шутил лениво и неохотно, то и дело трогая лоб рукой – не заболел он? Но лоб оставался предательски холодным и Иван Васильевич в отчаянии оставил свои попытки найти какое-либо объяснение своему недугу. «Да, жизнь коротка» - вдруг пробормотал Иван Васильевич «Что?» - встрепенулась сидящая напротив экономист Светочка. «Что Вы сказали?». «Жизнь, говорю, коротка, а мы тратим ее на черте че» - неожиданно выпалил Иван Васильевич. «Вот, например Вы, Светлана Николаевна, как Вы живете?». «Что Вы имеете в виду» - покраснела экономист Светочка. «Я Вас спрашиваю как Вы живете? И, вообще, зачем Вы живете? Чтобы есть, пить, ходить на работу, справлять свои естественные потребности и считать себя при этом пупом земли? Это что ли Ваша цель?» «Я Вас не понимаю!» - голос Светочки дрожал. «Да ну!» - Иван Васильевич махнул рукой. Он собрал свой потертый портфель и пошел домой, хотя до окончания рабочего дня было еще пятнадцать минут, а раньше он боялся даже на минуту раньше уйти.
Дома не разуваясь и даже не вытирая обуви, как был в пальто, он плюхнулся на диван, поверх пледа, который жена привезла из Праги, и который был ее почти так же ей дорог, как ее муж. «Жизнь так коротка, так коротка» - сами собой шевелились губы Ивана Васильевича. Перед Иваном Васильевичем вновь появилось лицо Леньки-ангела. Лицо ласково улыбалось.
Через час, встав с дивана, он снял с себя пальто и ботинки. Подошел к сумеречному окну с разросшейся сиренью, которую он не раз хотел спилить. На небе зажглись первые звезды, показалась бледная луна. В коридоре хлопнула дверь – жена вернулась с работы. В комнату забежала сеттер Чарли и вскочил на диван. Снова хлопнула входная дверь и сын Ивана Васильевича Владик, напевая что-то под нос, протопал к себе в комнату. Заиграла музыка, кто-то включил телевизор, на кухне зашумела стиральная машина. Послышались громкие голоса, шум струящейся воды, шкворчание сковородки. Потом кто-то тронул его за плечо, он повернулся и увидел перепуганное лицо своей жены. «Ты что? Заболел? Вань, а Вань?» - почти шепотом, поднося руку ко рту, сказала она. Иван Васильевич поднес пятерню ко лбу, осторожно потрогал его и посмотрел на свою испуганную супругу. По комнате разносился запах котлет, и Иван Васильевич вдруг почувствовал себя ужасно голодным. Гремела музыка, на кухне крутилась стиральная машинка, в дверном проеме показалась жующая физиономия Владика, дрыгающая башкой в такт музыке, и Иван Васильевич вдруг почувствовал привычное раздражение. Все мысли, то ли от шума, то ли еще от чего, как стая перепуганных воробьев, разлетелись в разные стороны. Иван Васильевич мотнул головой раз, другой, словно бык, которого потянули за кольцо в носу. Он посмотрел в окно – пусто – «Надо будет все-таки спилить эту разросшуюся сирень», потом перевел взгляд на жену - «Какая она жирная» - мелькнуло в голове, потом посмотрел на сына – никого. Пусто. Ангел больше не появлялся. «Неужели выздоровел?» - спросил себя Иван Васильевич. «Выздоровел? Выздоровел!» - гудело в голове. «Ну что стоишь?» - буркнул он жене и та, видя, что муж ее снова, как прежде, глупо улыбнулась ему в ответ. «Пошли. Я голоден, как волк».