(поэма)
1.
И все, как вначале:
и небо опять
по глобусу ходит, слегка накренившись,
и солнце,
прибито ударом копья,
повисло над полуразобранной крышей.
И праздничен день до того,
что ручьи
в багряные листья спешат нарядиться.
И кажется:
ветру бежать поручи,
вприпрыжку, дожди обгоняя, помчится.
И праздничен день до того,
что возьми
и выбрось заботы и горести выбрось,
и снова, счастливый, часов до семи
свободен, как беглая строчка верлибра.
А в семь одичало и пасмурно сон
приходит по теплым и ласковым крышам,
как будто случайно сюда занесен
или ниспослан откуда-то свыше.
Так ночь начинается - черный наряд,
расшитый затейливой вязью деревьев.
Так ночь наступает - в конце октября.
И так начинает сбываться поверье.
2.
На землю тяжелую легкая тьма
ложится, дома запираются,
ставни скрывают все окна, как будто дома
еще не отвыкли от бури восстанья.
Как будто возможно покинуть и в ночь
беззвестно и так безалаберно кануть
и не почувствовать, как за стеной
как ложечка бьется о стенку стакана.
Я в маленьком городе.
Тихий вокзал.
Направо - строенья.
Налево - строенья.
Так тихо,
что хочется сразу назад -
в галдеж бесшабашного настроенья.
Но это проходит –
почти как болезнь:
ведь город научит, приучит, залечит.
Все тихо и мирно.
На старом столе,
газетным листом прикорнуло столетье.
3.
Я помню: в тени утонувший портрет.
Худой, изможденный, скуластый рабочий.
И время упрямое, как по коре
ползущий, задумавшись, древоточец.
Я думал:
о чем же он может мечтать,
он, живший в такое нетихое время?
В зеленой картонке, наверно, счета
за мебель, за газ и медаль за Корею?
Я думал:
а девочка у Пикассо,
застывшая на катящемся шаре,
наверно, уверена –
желтый песок
ей отдан с обоих земных полушарий?
А этот скорбящий столетний раввин,
склонившийся над пепелищем Варшавы,
уверен, что он не последний скорбит,
последний не он задохнется от жалоб?
Я в маленьком городе.
Тихий вокзал.
Строенья, строенья, строенья, строенья...
Так тихо,
что хочется сразу назад –
в галдеж бесшабашного настроенья.
4.
И только поверье сбываться начнет,
и только стемнеет, и только деревьев
изгибы, как ласточек быстрый полет,
вонзятся в неплотно закрытые двери,
и только услышишь, что кто-то кричит,
а ветер от города фразы уносит
(попробуй, убийцу потом уличи,
коль крики запутались в зелени сосен),
и только услышишь, как сразу поймешь,
что слышать не хочешь и видеть не жаждешь,
что даже поверье - лишь слабый намек
на главное –
на "проклясть",
на "бежать бы".
Зачем и откуда?
Куда и зачем?
Там разве другое?
А это чем хуже?
И там среди сотен ненужных вещей
одной только - нужной - не обнаружишь.
Там тоже из всех состоявшихся встреч
не выберешь самой короткой и ценной.
...А я, как Мольер, бы сумел умереть
в последней, под занавес сыгранной сцене?
5.
Негаданность смерти.
Случайности взрыв.
Разорвана цепь разговоров и фактов.
И все начинается снова.
Азы
приходят, как богом ниспосланный фатум.
И рушатся связи.
Прощанье друзей
и лиц отчужденность,
и гомон вокзала,
и четкие черные шапки газет,
и даже нежнейшее: "Я же сказала..." –
все вдруг исчезает.
Так теплый октябрь
приносит нежданно сплошные несчастья.
И кружатся листья, на землю летя.
И делится жизнь на неравные части,
на "до" и на "после"...
Вот он - этот миг:
чтоб снова начать,
надо жить, понимая,
все - в будущем,
прошлое - твой черновик.
И можно писать, лишь его исправляя.
1979-1988 гг.