(поэма)
1.
Трепещут кленовые листья
на бруклинском стылом ветру.
Багряно-зеленые кисти
в горящий букет соберу.
Есть в пламени этом осеннем,
которое не оберечь,
и горечь несовпадений,
и радость негаданных встреч,
и вдруг все накрывший, как тенью,
мой страх (вам еще невдомек),
что, может, сегодня последний
спокойный погожий денек,
а эти дома за холмами,
и лес, и туманная даль
навеки прощаются с нами –
и мне их до ужаса жаль.
2.
Последнее дело – прощаться,
кому что недодал, считать.
Давайте-ка лучше встречаться,
долги и обиды прощать.
Покажется вдруг на минуту –
ты весел, удачлив, богат,
и все, что одолжишь кому-то,
вернется с лихвою, стократ.
Лишь верь – и в себя, и в удачу,
и, словно судьбы не боясь,
живи не как все, а иначе:
лети – в неназначенный час,
читай – что от прочих сокрыто,
считай – не богатство, грехи,
беги – от себя, не от быта,
тогда и родятся стихи.
3.
Да ну их, стихи...
Может статься,
что вовсе они не к добру.
Кто нас надоумил ввязаться
в смертельную эту игру?
Все на кон поставлено, будто
и берег наш, и волнолом,
закрытые в эту минуту
от глаз серебристым крылом,
и узкий сапог италийский,
и катер вон там, вдалеке,
и к югу летящие низко,
как тень на прибрежном песке,
журавлики – клин говорливый,
приметный в полуденный зной,
и сам я, свободный, счастливый,
вот здесь, в самолете, с тобой,
как будто бы на кон все это
поставлено – бедам назло.
И, щурясь от яркого света,
"Дай Бог, - скажешь, - чтоб повезло..."
4.
О Господи, разве не чудо –
весь в долларах мятых асфальт.
Они, словно листья, отсюда
вот-вот за Гудзон улетят.
А мир, словно город, расколот –
уже нам его не собрать.
И падает пепел за ворот,
на полки, где вечно лежать
ему – в назиданье потомкам –
в провалах погасших витрин,
чтоб мы не забыли о том, как
мир хрупок, и мал, и любим.
О, Господи, это же надо –
здесь все, что не символ, то знак:
и эта – в листочках – ограда,
и девушка эта – в слезах.
А сверху, как будто нарочно,
реклама: "Весь мир – это гольф".
Как сказано страшно и точно.
А впрочем, все ясно без слов.
5.
Кто бы знал,
что приметы не сбудутся,
кто бы знал,
что пути не сойдутся,
когда разом нью-йоркские улицы
вдруг оборвутся.
Стой!
Уперлись мы
в зону смертельную –
как оттуда пахнуло смердяще!
Это что-то,
казалось нам,
запредельное,
а гляди –
как оно огнедышит мертвяще.
И стоим, не дыша,
у обвала бродвейского,
а листки на ветру,
словно письма, промокли.
Ни с английского
не перевести,
ни с еврейского
этих – в трауре – стен,
этих лиц,
этой боли...
6.
С тех пор не прошло даже года,
а город и чист, и умыт.
И лишь водосток в непогоду
как будто бы плачет навзрыд.
Пожухли цветы.
Снова ярки
огни разноцветных витрин.
Лишь выцветший штемпель на марке
да в небе негаснущий клин
напомнят о прошлом,
да фото,
где мы на Бродвее вдвоем,
и словно бы чудится что-то,
и каждый – о чем-то своем.
Нью-Йорк снова шумен: евреи,
индусы, арабы – и страх
забыт,
лишь то самое время
застыло на мертвых часах.