Вдали от глаз и суеты
проедешь лесом три версты,
где глухо тёмный бор шумит,
усадьба старая стоит.
Вокруг неё сплошной забор,
и не найдёт лазейку вор,
будь даже он хитрей лисы.
А во дворе большие псы,
храня хозяйское добро,
рычат простужено и зло.
Раз в день появится старик,
и на его призывный крик
сбежится стая чёрных пасов,
виляньем дружеским хвостов
являя преданность ему,
и не понятно, почему
в такой глуши один, как перст,
живёт старик. Никто окрест
не побывал в усадьбе той,
один горбун глухонемой
с утра приходит к воротам.
Его уж поджидают там:
в глазке появится зрачок,
потом послышится щелчок,
и ржаво петли пропоют,
что он принёс – всё заберут,
деньгами ссудят горбуна,
и воцарится тишина.
Иной раз гавкнет злобно псина,
и скрипнет старая лесина,
а грибники в сезон грибной,
обходят место стороной.
В округе ходит слух в народе,
что черти водятся здесь вроде,
что тут приют нечистой силы
и ночью что-то голосило.
Смелей вперёд! Читатель добрый.
Мы всё расскажем поподробней.
***
Во времена великой смуты
сбивались цепи, рвались путы,
и жажда мести и веселья
бродила, как хмельное зелье,
и в мутных волнах революций,
свобод, гвоздик и конституций
рождались гении, кумиры,
правители, владыки мира,
а представители сословий
желали хлеба, зрелищ, крови,
и тут же выбирались судьи
вершить, казалось, правосудье.
Тогда без всякой канители
гербы и головы летели,
и эта страшная работа
богатым делала кого-то.
В ту пору молодой бездельник,
бесчисленных пороков пленник,
придя на всенародный праздник,
присутствовал на смертной казни.
Предсмертный крик казнённой жертвы
приятно взбудоражил нервы,
и, напросившись к «робеспьеру»,
он сделал на крови карьеру:
порол, душил, сжигал, колол,
четвертовал, сажал на кол –
работал не корысти ради,
не помышляя о награде.
Вид человеческих мучений
рождал в нём массу наслаждений.
Из уст его не раз звучало:
– Я на земле – слуга Тантала!
Менялись идолы на тронах
от белых, красных до зелёных;
в какой их цвет не перекрасьте –
палач был нужен всякой власти.
Хоть чёрным было ремесло,
оно признанье принесло,
и за усердье и уменье
он был пожалован именьем.
Хозяин бывший – в крупном чине -
окончил жизнь на гильотине,
а овдовевшая жена
была вконец разорена.
Пускай поместье там пылится,
он нужен был ещё в столице,
и плащ пурпурный палача
он не снимал пока сплеча.
Но годы шли, рука слабела,
и потихоньку он от дела
стал отходить. Так старый конь,
когда погас в глазах огонь,
с одышкой носит седока,
переступая лишь слегка.
И наш вершитель судеб страшный,
чтоб не бездельничать напрасно,
решив совсем уединится,
покинул шумную столицу.
***
Что ж уважаемый читатель,
историй разных почитатель,
теперь давайте с нами вместе
проникнем в странное поместье,
где одиноко, как изгой,
обосновался наш герой.
За серой каменной оградой
старинный дом. Аллеи сада
к нему сбегаются лучами,
увит фасолью и плющами.
У входа каменные звери
безмолвно охраняют двери:
резные, кованые медью,
покрытые зеленой седью.
Откроются с тяжёлым хрустом,
за ними мрак замешан густо,
и, только свыкнув с темнотою,
соприкоснешься с красотою.
В просторном холле колоннада,
богатых залов анфилада,
с проёмами высоких окон,
следами раннего барокко,
ещё не тронутые тленом
висят на стенах гобелены,
призы охотничьей утехи,
оружье, рыцарей доспехи,
ковры и лики старых дам
в изгибах золочёных рам,
и генеральские портреты
надменно смотрят из багетов,
библиотека, секретер,
в пыли на столике Вольтер,
обложки древних фолиантов
и подиум для музыкантов.
Блестят шлифованы полы
там, где когда-то шли балы.
По этим залам, переходам
седой старик согбенный ходит.
Совсем один и кожей дрябл,
с горящей свечкой канделябр
дрожит в морщинистой руке.
На стенах тень, на потолке,
то переломится, то гнётся,
и гулким эхом раздаётся
его сухой надрывный кашель,
И лишь в одной из узких башен
стоит дубовая кровать,
куда он ходит ночевать.
Как будто церберы из ада
собаки бегают по саду.
И да помогут небеса,
кто попадётся этим псам.
***
В ту ночь луна светила яро,
и, словно отблески пожара,
качались в стёклах узких рам
и разливались по листам
деревьев старых и цветов,
сжигая заросли кустов.
Ничто беды не предвещало,
приятно дерево трещало
в камине. Нежное тепло
легко по комнате текло.
Проверив с деньгами ларец,
надев на голову чепец,
старик готовился ко сну.
Неспешно подошел к окну,
чтобы задёрнуть бархат штор.
И замер стариковский взор.
На раскалённый диск луны,
знать по веленью Сатаны,
большая надвигалась тень.
(Настал, читатель, судный день).
Всё погружалось в чёрный мрак,
И в старика закрался страх,
но он, не отрывая взгляда,
смотрел, как тень плыла по саду,
пока луна совсем не скрылась.
Казалось, жизнь остановилась.
Вдруг где-то звякнуло стекло,
и время снова потекло,
и потянуло из-под двери.
Старик решил пойти проверить,
не отворилось ли окно,
запоры глянуть заодно.
Вот он по винтовым ступеням,
хрустя подагрою в коленях,
спустился с башни. Свет свечи
метался бабочкой в ночи.
Замки закрыты, псы не лают,
луна на небе вновь сияет,
голубоватым серебром
залит пустой старинный дом.
И в этом лунном освещеньи
творилось странное движенье.
Беззубым ртом пытаясь шамкать,
скользили призраки по замку.
Они кружились. Налетали,
как бы безмолвно осуждали
пустыми дырами глазниц,
кривлянием прозрачных лиц.
Качались белые одежды,
как флаг несбывшейся надежды.
Он проходил сквозь строй бесплотный
испуганный, от страха потный.
Их были сотни или боле.
Старик устал. В холодном холле
он опустился на колени,
прося у Господа прощенья.
Кидались призраки навстречу.
Дрожали старческие плечи.
Шепча бессвязные слова,
тряслась седая голова.
А он, палач бесстрашный, плакал,
затем без чувств свалился на пол.
Свеча почти уж догорела,
но, видно, до него нет дела
великодушным небесам.
Не внемлют старческим слезам.
***
По гулким и пустынным залам
неслышно прошлое летало.
***
Ну, что ж, читатель терпеливый,
конец уж близок справедливый.
Давай заглянем снова в сад,
туда, где много дней подряд
в ночной рубашке старец бродит,
на псов голодных страх наводит
безумным хохотом и взглядом,
нелепым шутовским нарядом,
с одним подсвечником в руке
и в белом глупом колпаке.
И лишь на стук глухонемого
какое-то бормочет слово.
Его помощник безголосый
во всех палаческих вопросах
качает крупной головой
и возвращается домой.
Обидно, верно, горбуну –
бывало ночку не одну
они пытали с палачом
железом, дыбой и мечом,
ломали кости, рвали зубы,
срезали уши, ноздри, губы,
и жертва шла на эшафот,
где жаждал зрелища народ,
уже нисколько не боясь,
о смерти скорой помолясь.
Весёленькой была работа.
Трудились до седьмого пота.
– Чего случилось с ним такое?
Калитку даже не откроет.
***
А он в саду – посланник ада.
Собачья следом кавалькада
бредёт без отдыха, без сна,
течёт голодная слюна.
Псы словно ждут команду «фас»,
чтобы набросится тотчас,
на то, что было палачом,
но не решатся нипочём,
покамест жив ещё старик.
Вот он, издав предсмертный крик,
свалился навзничь. Псы к нему.
И только Богу одному
под силу их остановить,
иль суд над грешником вершить.
Псы рвали тело палача,
оскалясь злобно, и, рыча,
и кровь стекала с языков,
как чёрный след его грехов.
Но не разверзлись небеса,
доверив суд голодным псам.
***
И всё. Последняя страница.
Пора уже остановиться
в повествовании моём.
Покуда на земле живём,
мы все подвластны небесам.
Сказал Создатель: – Аз воздам!
Сойду, разверзнув неба синь.
Да будет вечно так. Аминь!