Ручаюсь: вы не видели меня в момент писания.
У вас, родные зрители, другое расписание.
Когда пишу я песенки уверенной рукой,
вы пьяные по лесенке взбираетесь домой.
Вы пьяные по лесенке взбираетесь домой,
как горестные вестники в полковничий покой.
Вам не отрубят голову - ведь вы отец и муж...
И даже сунут голого вас под холодный душ.
Я слышу, как вы шаритесь за стенкою по комнате,
с похмелья злого маетесь и ничего не помните.
Ах, полноте, мучения вам эти ни к чему -
сплошные огорчения, сплошные “почему”...
Сплошные огорчения, сплошные “почему” -
все это от учения неведомо чему.
Забыть о том, что минуло, его на свете нет -
вот от Отца и Сына вам божественный совет.
И вы забыли многое. И я б забыл, но ранее,
увы, даны от Бога мне другие указания.
И как гостей на саммете, и как в миру идей,
во мне так много памяти и вашей и моей.
Во мне так много памяти и вашей и моей.
А вы меня не знаете и говорите: “Пей!”
Наверно, это здорово - вот так поить с плеча,
не усмиряя норова, души не щекоча.
Как жаль, что вы не видели меня в момент писания.
Для вас проблема “быть - не быть” - вопрос естествознания.
А я, родные зрители, от вас идя домой,
очнулся в вытрезвителе - замерзший и больной.
А после вытрезвителя я шел домой полдня.
Прохожие презрительно смотрели на меня.
Я мучился отрыжкою и сдерживал струю.
И память нес под мышкою - чужую и свою.
А после струны пальцами все утро пачкал кровью я.
И это называется у бардов “предисловие”.
А коль до послесловия сумеешь доползти -
всю кухню свежей кровью ты измажешь по пути.
Ручаюсь: вы не видели “кровавого письма”.
Для вас, родные зрители, стихов моих тесьма
не заструится коброю, не свяжется в петлю...
Ах, милые, ах, добрые, я очень вас люблю!