У меня пустая душа,а мозг переполнен номерами дивизий.
/Виктор Суворов.
Смерть – это то, что бывает с другими.
/Иосиф Бродский.
16. 03
Я в от–
тепель
теперь…
Она будет красивой –
земля после апреля.
Земля говорит –
это гул проводов,
возможно треск ели.
Я вот
теперь
в капель…
Проиграны чисто,
нескучные жизни.
Жизнь – это игра моя,
мир за стеклом,
прокисли за ним ливни.
Я в от–
тепель
поверь
как верят весящим
в операционных иконам,
как жгут кислород
весны в лёгких на вдох,
как в нём сгорают и тонут.
Я и Миша
Молодой Гитлер, живущий в каждом художнике,
глаза всем ветрам разданы.
К сердцу прикладывал подорожники,
думал не то, заходя в ванные.
С ландшафтом сливался. В русской столице
оставался чужим – и в белых кварталах.
Свет фар в потолке – сигнал, чтоб забыться,
уснуть, провалиться в завтра, что измотало
уже сегодня. С землёю ложился и слушал,
перепонками чуя электричка вне расстояния.
Я со временем дрался как Колумб искал сушу.
В банкоматах менял религии в разных писаниях.
Я по людям своим скучал ещё не уехав,
анализировал, зыркал в их движенья приметы
Я раскуривал кухни, был эхом потом –
вернусь, позвоню…конечно…приветы
от моего далё/ка,
города-зоопарка,
с любой стороны клетки в котором я за решёткой.
Дни похоже идут, похоже чечёткой
по мне. Расстояние от щётки до щётки
зубной – жизнь. Щетина лезла на крыши
антеннами, так
в цементе сеяли споры.
Так крысы ели олимпийского Мишу.
Всех времён кладовщик в нос "море, море…"
Не вернулся ты Миша - империя пала.
Уже в рулонах вода твоих. Плача в резину,
идя под себя, так не хватало
сосания лапы во сне, дочери, сына.
Тебе не хватало неба, улыбки
задравшего вверх глаза пса-лохмадея –
он рад как и все
тебе. Тот же прыткий
вопрос из медведя по-прежнему "Где я?
И где та граница знакомого мира?"
Армейских складов неизвестная пердь.
Тьма Мухасранска. Чума – время пира.
Собственно, это есть последняя смерть.
Это последняя смерть – синяя жилка –
разговор прерывая модный о роли,
что становится тихо и падает вилка
громко. Отчётливо. Хочется в поле,
в снег,
чтоб метели
рвали под кожей,
чтобы несло в бурелом, крутила лихая
блудница-весна по полянам, чтоб ожил.
Отогревая ладонями Кая,
плакала Герта по-взрослому слишком
и всё тянула спиральные кишки
из телефонов. Миша тут крысы.
Миша, здесь горы по-прежнему лысы.
Сопротивляйся!
душою-воздухом, тканью,
ниткой, сердцами, хоть дёргайся
…пусто.
Миша, мы так похожи с тобой
и одежды мои поэтому всегда пахли дустом.
Я и Тяжесть
Я знаю точно, я что-то несу…
через галлоны чая с курево, сквозь
смертность обычную утром. Иисус
мои весь в страстях –
стоп-кран…
понеслось…
-раз-
прикуривай от меня смело в прихожих!
-2-
я в зеркало смотрюсь непохожим!
-3-
ищи меня лежащим в лесу!
Сквозь это я знаю точно что-то несу.
Я несу в себе это
не распечатав,
придавая сюжету незаконченность датой,
совмещая стрелу и цель равенством знака.
Соль в рожу тебе, драч тебе в сраку –
Я несу в себе это
от каждого взгляда,
каждой полу-насмешки, каждой мелочи яда,
сквозь разлуки, встречи, поезда, SMS,
сквозь порог чувствительности, через регресс
оболочки надчувственной в условиях тела,
Отвергая трофеи которыми смело
отблевалась память; в заменители счастья
превращая их – так плетут снасти
снов
и несут это вечером, ночь,
днём, утром выкриком, молча
за собой выжигают, чтоб никогда
ничего больше кроме, чтобы вода
не могла успокоить,
не могла рассказать
как стены плясали, смеялись, сжимались в кольца, глаза,
как люстра качалась языком в колокол, вне,
как сыпалась штукатурка и это был снег…
и это было начало,
это было давно.
Круги нового ада –
save'ся,
я далеко.
Я и Выход
Выходя из подъезда желание увидеть тот белый
цвет в отверстиях размятого почтового ящика
выдаёт с потрохами. Пульсировала, повела
мысль на свежий воздух, другая встревожил; как
буду одет – не важно, так привычкою молнию
вверх и в улицу, с делом переложив из штанины.
А на пух липкий смотрит за мной всё июнь
на меня мальчишкой, пускает
мыльные пузыри в именины.
На меня смотрит папа бумагой жёлтого детства.
На меня смотрит небо, припухшее облаком. Клёны
не сгореть чтобы в осень думали средство.
У боли точно есть цвет – это зелёный.
Выходя из подъезда, ты покидаешь пределы
пространства из жизни, спёртого воздуха, если
грубее не надо "украденного" типа, но тело
уже запекло сосиской себя стенами в тесте.
Жести
отобразить дано как поп-культура на массы
влияла. Коллекция шла до потолка с антресоли
0,33…теперь смешно, а с плаката
солдат НАТО холеный с баночкой "Колы"
улыбается
своим уверенным завтра…
Выходя из подъезда, ты всё встречаешь щенячьи –
температуру, что жив ещё, лавок знакомство, лекало,
девятиэтажек, ларьков; вот так любя это, нянча,
по мне затяжечкой шла обывателем лёгкость "Пал Мала".
Выходя из подъезда, побежит улица мимо
моего застывшего взгляда, развернув голову вправо-
влево-вперёд, медля, зная точно, незримо
определи: улица эта опять переправа.
Это переправа в мой мир, куда вход посторонним
в. воспрещён. Теперь оттуда вернуться
мне всё сложней, уже иногородним
чувствую здесь себя и не проснуться
выходя за космическое пространство снов, интонаций.
Расстоянием я запил слова "жили-были"
Вели другие отделы меня, ангелы-папараци…
Кукурузники ДЮСШ где-то фигуры чертили.
Выше бога где-то, сверх моего понимания –
картотека ошибок, ходов неправильных в сути,
решений, обломов, измен. Там чужим
свой двойник уже кажется собственный. Люди,
как сделать так, чтобы не верить случайным
числам, приметам, дурным предчувствиям, решке,
орлу, исключениям, пузырькам чая, иным
признакам
суеты сует в этой спешке.
Я и Что-то
Что-то случится сегодня - по волнению неба я понял,
по движению штор, по рафинаду в стакане,
по артериальному низкому и по дрожи в ладони.
Взгляд у гусеницы давленой остывает и ранит
тупо,
как самочувствие бездомной собаки.
От аварии той не отходя годы на трассе
так проводя. На горе свистят раки,
приближается чувствуя нож к зыбкой массе
масла
и падает в него гильотиной;
так лица взрываются враз кислой миной,
и стороны тьмы причинно-следственной связи
низ живота обжигают и сразу
ясно одно –
лишь только внимание
таблеткой забудет соседа в палате,
зная случилось что-то. Я в ванне
на зеркале завтра читая "предатель",
о неплотности
счастливых людей на планете
задумаюсь,
а в обед – об обеде.
Что-то случиться сегодня. Кулак сжимая, со скрипом
тяну кожу с ладоней в прозрачность костяшек.
Вкус "Каметона". После ангины, ли гриппа
была ты. Кота твоего звали Яшик…
Случится сегодня. Холодильник перхает в утро
судорогой. Механика звука и в лифте.
Я и Стены – это квартирное брутто.
Я и шансы опять фифти-фифти.
Случится, случится.
Опережая констатацию фактов,
сверля в обстоятельствах путь от прицела,
это что-то двигалось, ползя катарактой,
повседневное крыло, медленно зрело,
пускало соки, нарывало
в цепи случайных событий,
замыкало реле, путало фазы, контакты.
Я хотел сказать пас, забрать карты и выйти –
что-то не отпускало, что-то говорило дурак ты,
если не понял
отчего губы прокусаны.
В венах друзей чего стыли бусины?
Тело чего не отдыхает
за ночь? В узоре обоев определяя
что же приснится.
Осени птицы
почему оставляют крики, прощаясь
на всякий случай? Я не меняюсь
так быстро хотя бы…
хотя бы так смело.
Что будешь делать, когда станет белым
всё – город, дороги – как сало?
Ночь, три вески шерстяным одеялом.
Мёртвую воду зови просто снегом
и никогда не думай, что летом
этого нет – желания кончить
петлёй, выстрелом. Вечности копчик
почувствовать
в сбитых сосудах
кого оставляешь, предатель, Иуда.
На склад какой поступает то, что потеряно –
вещи, время, талантом что вверено
было?
где кровь в заусенциях прячется,
Таня, Танечка, мячик всё валится
в Лету, в оп-
ределение свойства,
В гибель богов, в грех первородства,
в признание в смерти, в ничтожество в жизни –
просто не слезли, не хотели, повисли.
Так, заполняя эквивалентом иллюзий
материю, быт, хватку – ты лузер,
Миша. Тогда
не мог выйти тоже.
Миша, я тоже не слезу, я может
быть последний
из последних последних.
Последы съедаю, освобождаю весеених
котят-одностиший. За хлебом не вышел;
что-то сегодня становится тише,
что-то сегодня становится глуше,
что-то во рту становится суше,
что-то я прячу нож в голенище,
что-то меня зовёт, даже ищет,
что-то идёт ко мне. Что оставит
след на всю жизнь, словно ограбит?
Что-то апгрейты меня не коснулись –
мир всё такой же, какают гули.
Кто же меня больше не встретит?
большою ногой шагаю как ети
улиц крестами; за хлебом я вышел.
Зачем спрашивается…
всё стало тише…
МНЕ – равнодушия равные души –
что было большим становится уже.
МНЕ равнодушия душные раны –
жизнь – полотно, ставшее рваным.
МНЕ – равнодушия тёплые уши –
кому то я должен, кому-то я нужен.
Равнодушие – МНЕ – вода, что из душа,
из неба же или, главное – в лужи
душ, что не встанут, высохнут души;
что-то во рту становится суше.
Сухость во рту нас обнаружит –
всех, кто готов, кто безоружен,
всех, кто ушёл,
дверью не скрипнул
и не оставил даже P.S.
* * *
Имя твоё бурчу в одеяло.
Скоро конец –
будет полгода как сало.
Я и Дождь
Задавая вопросы, за которые язык вырывают,
за ответы которые сразу бьют в морду
я лицом вставал к стенке – так меня накрывают
дождей первые капли по касательной к хорде;
по законам военного времени, трибунала
друзья мои, я - люмпены, маргиналы.
Подруги со школы меня не узнали.
Моложаво выскочила, побежала
такса, похожая на штангенциркуль.
* * *
Дождь, площадью в –цать километров.
С северо-запада, с порывистым ветром.
Пахло покрышками небо. В км
переводились секунды, лаве.
Качалась туча, котом обиженным дулась.
Под остановки сбегались люди, сутулясь.
Зонтами трясли, говоря "Ну, и лето…
такого не помню давно, чтобы это
и чтобы то, чтоб так всё и сразу…
Точно Лужков к нам эту заразу
опять нагоняет. Что там отмечают?
Хочется в ванну, хочется чаю".
Дождь языком своим шлёпал по окнам,
прикладывал ухо к всему, что намокло.
Свисал дождь глазами прохожим под зонтик.
Дождь в каждую лужу луны бросал ломтик.
Дождь будет искать меня на тротуарах.
Дождь будет искать в подъездах и барах.
В больнице искать, на вокзале, на почте.
Выцеливает. Дождь будет точен.
Улицы дождь мешал акварелью,
жадно глотал машины в движенье.
Дождь грыз мои ноги, дождь чавкал в ботинках.
Витрины набухли больные как свинкой.
Мокрый асфальт – цвет моего неба,
средних поло/с, цвет снов и цвет снега,
уровня средней прожиточной жизни.
На девушке мокла футболочка "kiss me".
Полицейский лежащий извивался в дождь змейкой,
под колёса бросался – из карманов копейки;
выворачивались, врассыпную летели
карамельки, табак, валидол, если еле-
еле почувствовало вдруг некстати.
Что же случилось? Что вспомнил, касатик?
Что же она не позвонила…
Рукой по бумаге что-то водила.
Телефонными
воспалялся лимфоузлами,
простужено
чихал в авто виражами
город за линией периферии,
ватерлинией неба, за "Просто Марией".
Дождь рассыпался бисером в свете
фонарей одноногих. По капле-комете
виделось их стремление к цели,
падения святость как это умели.
Губы дёрна ползли на бордюры.
Разучивал кто-то в окне партитуры.
Намокшие мысли сведя к ОРЗ,
красный глаз здоровой мухи цэ-цэ
светофором замедлил движение к дому.
Дрожь будет искать меня на тротуарах.
Дрожь будет искать в подъездах и барах.
В больнице искать, на вокзале, на почте.
Выцеливает. Дрожь будет точно.
За оболочкою радужной, за эклиптикой, морем.
Под обоями дождь, над праздником, горем.
В гортани дождь, в составе кожи, желудках,
в баклажках дождь, в сгустках суток, маршрутках.
Затаённая боль невыжатой губкой
для мытья посуды, чёрной минуткой.
Под одеждой, елозя, выход искала
дрожь по телу. Подмышкой плясала;
выбив слезу у мышечной ткани,
след оставляя как в оттепель сани.
Дождь выколачивал пар с теплотрассы.
Собака хозяина ждала напрасно.
Ехала фура, ствол грел под сиденьем
водитель уснувший. За промедленьем
кажется ещё видимость в поле
зрения эта вычурность роли.
Дождь…
Кто-то закатывал на зиму банку.
Кто-то вставал пить валерьянку.
В кашу-малашу вспенилась клумба.
Дети плясали свою тумбу-юмбу.
Мальчик заглядывал Барби под юбку.
Спутав с 02, бросили трубку.
Лампочка на площадке сгорела.
Курить в темноте просят умело.
На подоконнике град перебранкой.
Это Господь варил себе манку.
Не соблюдал ТБ, что-то сеял.
Дрожи своей врач не поверил.
Шагать ко мне дождь будет через людей.
Дрожь будет шагать к тебе через детей,
сквозь правду-неправду – их череда
лишь мимикрия; сквозь антитела…
Марат ли Казей я, чтобы молчать?
Иисус ли Христос, чтобы прощать?
Павлик ли я, чтобы предать?
Как не украсть, чтобы сказать?
Как полюбить, чтобы не спать?
Как разлюбить, чтоб не спасать?
Как умирать, чтобы играть?
Не научи меня убивать,
Господи,
ещё слишком слабы –
не променяй,
если кто суёт в лапу,
не принимай,
если слухи о сроках.
Моё время четыре нуля скомороха.
Это время, когда
тесно в блокнотах,
не можешь кричать
и только икота;
на всё, что способен
я – кашель и рвота –
лучше молчания,
значит, что кто-то
во мне ещё жив;
кто-то не отпускает,
с тридевятого царства
(кто там?) кто шагает?
Шаг – это падение.
Шаг мой успевает
другую поставить
ногу; не замечает
моментов ежесекундность,
мелочей ту картину,
определяющих всё
(львиную половину).
Полиомиелитом хрустят мысли другие,
котлетины мозга литр делили.
Выворачивал полведра спозаранку
из себя вчерашнего через изнанку,
чесотку разлук, зуд депо, SMS,
сквозь порог чувствительности, чтобы я весь
был возвращённым к жизни в трико
честноё, в непарных тапках. Окно –
мутный пузырь, что подбросила ель
(многие видят выход, туннель).
Круги под глазами – уровень ада.
Значится живу не так как надо.
Может быть год високосный,
ненависть, нелюбовь к соснам…
Страшно, когда в пенсию мама.
Страшно, когда кажется мало.
Страшно, когда не происходит
здесь ничего – это не сходит
просто с водой, просто с годами.
Продлённого дня страх за ночами.
Страшно не ждать, больше, чем верить
Страшно линь то, что не измерить.
Нож будет искать меня на тротуарах,
будет искать в подъездах и барах.
В больницах искать, на вокзале на почте.
Конечно найдёт, нож будет точен.
* * *
Выходя за пространство шёпота, воска,
капающего, пролётом, неброско
как умеешь запомни темноту под кроватью –
твоя тень не спит, тень прорастает как мать-и-
мачеха – в матрас, пододеяльник, подушку,
тень, попадая в игольное ушко,
мечтает пространством о космосе сушки.
Как невозможен старый Петрушка,
так невозможны брызги феерий
в городах, где остались вывески "Кафетерий".
В квартирах на солнце в полосах света
пыль; чья-то бабушка – внукам конфета
с пенсии. Здесь водопроводы
одинаково пахнут. Нестройные оды
за упокой. Дом Офицеров
беснуется
на День Милиции. В целом,
здесь можно жить, как я растительно, впрочем,
дело не в месте, дело, что очень
тихо бывает, лихо в сезоне
дождей незнакомых первых. Резонней
тут наслаждаться ничтожеством полным
собственным и по его волнам
плыть наречённым верностью краха,
больше чтоб не было полюса страха,
не было чтобы, не возвращалось…
Хотелось писа/ть, как легко мне писалось…
Не было чтоб самцов брутальных и самок.
Веры чтоб не было больше в случай "тот самый".
Небо чтоб трескалось в молниях швами,
реки сошлись, разошлись берегами.
Не было чтоб бичевания "мог бы",
ни было; не было чтобы
встреч, расставаний
в ночь, чтобы весь –
в память, в дрожь
под глазами, инцест
любящих двух, сестрою ставших и братом.
Я, горлопаня песни, что с матом,
срал на пространство Слов, Интонаций.
Голос не выдал, лишь протуберанец
клеймит всезаконно рождённым поэтом,
денег желающим больше, чем где-то;
бумер желающий чёрный. Шикарной
поляну застелящий контурной картой –
это всё Я. Слышите, Мыши,
за тишиной нельзя было выше.
Что расстояние в окна надышит?
Что расставание, падая с крыши,
шепчет, войдя, мне у порога?
В той стороне девочка-недотрога
не исчезает, в белых чулках
по хлорке шагает на каблуках
губу закусивши красным. Слезам
верит сильней, чем поездам,
вложенной невозможности в суть
простого желания просто уснуть
с советским медведем, с пятым кольцом
оторванным,
растянутым животом.
Ничто не вернётся, мало – забыть.
Я, потерявший дар говорить.
Я, потерявший город друзей.
Я, потерявший страны теплей.
Я, потерявший частоту дней.
Я, потерявший хлеб для синиц.
Я, потерявший уйму ресниц.
Я, потерявший в сите дыру.
Я, потерявший имя в миру.
Я, потерявший крик стариков.
Я, потерявший зависть богов.
Сойди дождь с меня сезонною линькой.
Сойди дрожь с меня в камень песчинкой.
Сойди нож с меня, не исцарапай.
Улыбка сойди с меня вынутой каппой.
Что чувствует пуля, в цель попадая?
Что чувствует тело, на кафель сползая?
Что чувствует голос, связки срывая?
Что простынь почувствует, если сырая?
Что чувствует сон, его если вспомнят?
Что волка уж если ноги не кормят?
Как чувствуют утро больные смертельно?
Что чувствует крестик убийцы нательный?
Что чувствую я гусиною кожей?
Почувствует что обернувшись прохожий?
Кто спросит меня о том, что случилось?
И кто же поймёт, что изменилось
во взгляде стеклянном, всё том же отёчном
зрачке сумасшедшего, в типаже сочном
курящего фильтр; в стену напротив
струю выдыхающим? Вы субботе
пятницу вдарьте праздником, светом!
Тысячи книг мне не дали ответа.
Тысячи книг – и не намёка
как далеко, как я далёко
вышел, ушёл, смотря телевизор
к людям таким как я, что без визы
по облакам скачут."И болька
у всех в голове!" – скажешь. Но только
ты не искала меня на тротуарах
и не нашла в подъездах и барах.
Сбои в сети, отчёты и пуски.
160 для убийства
(70 русских).
Убийца
Как проснешься, знай из-за пятиста километров
я убил тебя –
так догадайся по ветру,
по движению штор, по рафинаду в стакане…
Я убил тебя, чтобы не ранить.
Я убил тебя, кружа Чикатилой
в дожде беспробудном – что захватило…
всё чёрное сбито, скатано в валик.
В конце сообщения ставлю я смайлик
и в колокол звоню на удачу.
Урбанистический мальчик не плачет.
Он убивает медведей и тоже
ту, кто спал рядом убил. Подытожим:
УМРИ
- это главное слово отныне.
Тело от сна что не остынет
долго ещё; стену хватая
из кухни шла всё, не понимая,
что умерла уже – нет ты убита
как молоко бежит, что разлито.
Как затрясло мурашками тело.
Кончилось всё, сделано дело.
Тебя я убил – живи как захочешь,
прикупы знай, существуй в Сочи…
В жизни не будет мест Ви-Ай-Пи
под солнцем у нас. Не веришь? Умри.
Умри, чтоб я понял, чтоб я догадался,
чтоб больше не знал, на стены бросался
не больше, чем солнце, чем тени не меньше.
Уже вот и я подслеповатый тинейжер
зверёнышем пялюсь, оскалясь на белых
невест, об изменах просящих спелых
в дворцах сочетаний брака и боя
посуды потом. Зависимо от настроя
я выбираю способ убийства –
умри же сейчас, ещё пока чистой.
Умри! Сколько раз ты воскресала.
Умри! Сколько раз ты отпевала
по-женски подруг в крест окна воя
"Жизнь всё покажет кто чего стоит" –
ты говорила и не войти
в одну спальню дважды – вот лейтмотив
что умираешь. Навыкинштейн
душа всё летит твоя как не зашей
над лесом, рекой, темнотою аллей
города S,
его военных частей.
У каждого чувства – свой потолок –
голос из дрожи, ли оттиск в висок.
У каждого чувства – свой непредел,
метастазы в реальность пуская, чтоб цел
был, работа чтобы, семья,
выходные – как радость, как счастье – друзья.
И главное в этом. Если дано.
Вроде всё так…Save'ся…Я далеко.
У каждого чувства – свой потолок.
У зеркала – память скандалов и склок.
У памяти – память, у выдоха – вдох,
Так ты у меня – судорогой, радугой крох
того, что осталось, мелких страстей
изжогой, капризом ладов всех мастей
и страстью молчанья, догадкой сухой.
Не сказано больше, чем это дано.
У каждого чувства – свой потолок –
последнего счёта дверь, просто глазок,
Залепленный пальцем, тебя если ждут;
Глухое "кто там", если не узнают…
У каждого чувства – свой потолок.
Где я родился неба кусок
был вот таким же, не понятым мной.
Кукурузники там, жуки над головой.
* * *
Дождик уходит…
Всё реже и реже.
Воздух разряжен,
хватаю несдержан…
Как всё пройдёт,
обычностью станет;
лучше уж так,
чтобы не ранить.
Дождик уходит…
Прощаясь на веки,
долго молчать,
опускать веки…
Больше не страшно.
От этого легче
невыносимою
Шагаю по встречной.
P.S.
Когда всё заметёт, звери покинут город и птицы.
Зимнее солнце когда режет глаза, и устало
пальто падает шкурой к ногам, а за ним
ты проходишь в комнату дальше и талой
уже кажется вечность. Гул из конфорки пропитан
близостью вечера, сна, библиотечной книгой, простудой.
Когда всё смывши на ночь, вновь отходишь к другим
мироощущениям; день
забываешь
как будто.
Когда я той собакой, поджавши хвост, но виляя,
облезлый, ночуя чёрт знает как, всё и прочее,
цвет табака выжму с пальца в звонок –
открой на цепочку, скажи мне, чтоб очередь
не занимал,
стала убийцей не хуже.
Дверную обшивку твою скребя, царапая; в лай
сорвётся мой голос.
Убей в ответ, что не нужен я,
покажи SMS-ку
и никогда не прощай.