Злое небо над головою,
Над несчастной больной страной…
В этом мире нас – вечно двое,
Неотступно сводимых судьбой.
Мне – чужой, неотвязной тенью
Суждено за тобой плестись –
Мой прекрасный, беспечный гений,
Безнадёжно влюблённый в жизнь.
Пусть нам падать, вставать, оступаться,
Как по талому льду скользя –
Только б там, на краю, удержаться:
«Брат мой! стой – дальше нам нельзя!»
Он зовёт меня, он мне не верит,
Надо мной смеётся до слёз…
Моцарт, Моцарт, я – твой "Сальери",
Я Иуда – будь ты Христос.
Кто стреляет в лицо, кто – в спину,
Кто-то – всё ещё ждёт чудес…
Будь ты Лермонтов – я Мартынов,
Ты мой Пушкин – я твой Дантес.
Страшный, проклятый, окаянный,
В казематный глухой коридор
Я ко многим входил безымянным
И зачитывал приговор.
Только я – твой последний попутчик,
За тобой отряжён в патруль –
И на стенах ложились кучно
Пятна крови и дырки от пуль.
Может быть, нас Господь оставил?
Может, зависть – смертельный яд?...
Только помнится имя: «Авель!»
И надломленный голос: «Брат?...»
И пускай вселенская вьюга
Нас просеет сквозь решето:
Всё равно мы с тобой друг без друга –
Никуда. Никогда. Никто.
Разумеется, Сальери никоим образом не причастен к смерти Моцарта. Пушкин рассказывает не о конкретном преступлении, а о несовместимости гения и злодейства вообще. Поэтому "Сальери" здесь - в кавычках.