...
Заболел – себе уже не нужен,
и любимой женщине своей,
и весне, воюющей со стужей,
и друзьям – которых нет верней.
Я мечтал – теперь уж отгорело,
намечал – того уж не вернуть.
И позёмкой заметает белой,
сединой увенчанный мой путь.
И к концу подходят мои даты,
и себя я только в том виню,
что с тобой был в чём-то виноватым
и помог сгореть любви огню.
И лежу больной на пепелище,
Боль воспоминаний бередит.
А позёмка всё сильнее свищет,
всё сильнее душу холодит.
Заболел – совсем себе не нужен,
ни любимой женщине своей,
ии весне, играющей со стужей,
ни друзьям – которых нет верней!
…
Я ждал Вас
в просторах заснеженных,
сосулькой уставшею тая.
Киргизские горы
безбрежны –
исчезнут
и в предгорьях Алтая.
А я
всё дальше
на север
лечу,
самолёты меняя,
с любимой
полночной беседой
себя всё сильней
распаляя:
«Простите!
Скажите
откуда
у Вас
этот женственный
трепет,
и русского профиля
чудо,
и скромность,
и ласковый лепет.
И зной Иссык – Куля
не сменит
цвет белый
изысканной кожи,
но время своё
мне отмерит,
коснувшись
любимую тоже.
…
О, женщина,
Любимая моя!
Прилив волнует
море в полнолунье.
Так и судьба,
коварная шалунья,
выносит нас
на берег бытия.
О, женщина,
Любимая моя!
Люблю тебя
и то, что есть на свете,
тревожный май,
черёмух аромат,
где разом рай живут и ад
и трепетный,
к любви зовущей,
ветер.
…
Ты плачешь
весна
от любви
моей бешенной
и в этом вина –
я женщину
эту люблю!
Страсти
выпавший снег,
буханками
свежими,
на крышах домов
устало прилёг.
Душа моя в инее,
чистая, белая.
С невестой на Вы,
отодвинув фату!
Букетик подснежников
поспешный,
рука загорелая
и поздравленье
от ревности
в пьяном бреду!
Прощай же,
прощай же,
прощай же,
любимая,
завтра
ты станешь другой.
И всё же,
и всё же,
и всё же
по прежнему
ты будешь,
ты будешь,
ты будешь,
моей дорогой.
…
Май играл
загадочные песни.
Мне хотелось вальсы
с Таней танцевать!
Мне её завлечь
казалось интересней,
чем с замужней Надей
ночи коротать.
Но целую Надю
в податливые губы
и спина сминает
ласковый овёс.
До чего же Таня
мне сегодня люба!
Не найти ответа
на простой вопрос?
…
Брожу на лыжах.
Сосен строй –
меня приветствует.
Покой
разлит.
Заснежены
места.
Я от ребят
слегка отстал.
Бреду
и светлый небосвод
верхушки сосен
достаёт.
А где-то ты
сидишь в тепле
и нет подумать
обо мне!
…
Электричка до Черепанова.
Глазки синие,
губки бантиком.
Ах, красавица синеглазая –
гений будущий математики!
Академгородок
за соснами.
Физматшкольница
грустным взглядом,
не желая
со мною ссориться,
останавливает разряды
моих слов,
ненужных, ветреных
в страсть и чувственность запакованных,
но я нравлюсь
по всем приметам
и чуть ближе к ней «припарковываюсь».
День весёлый, шальной, радостный -
я ведь женское чудо встретил!
И гудел уже не напрасно
тёплый, встречный
июля ветер.
Я коварно будил в ней
женщину
не скрывая -
она мне нравится.
И глаза растаяли снежные.
Физматшкольница -
а красавица.
«Вы загадочны
из галактики
не моей,
зовущей,
пугающей.
Не встречала
в своей я
практике
ни галантней,
ни заливающей…»
Мне за тридцать,
а ей семнадцать.
Я безжалостно обречен -
просто юностью любоваться,
задевая её плечо,
но мгновения
эти светлые,
эти блестки
волнующих глаз
я, наверно, -
по всем приметам
вспомню снова ещё не раз.
…
Всё, Тамара Великанова!
Нам с тобой не по пути.
Ты ушла,
и в лету канула.
Не успел сказать
«Прости!»
Не придёшь ко мне на ужин
душу страстную излить.
Я тебе теперь не нужен.
Может с горя мне запить?
Я мечтал с тобой на пляжах
в дальних странах загорать,
а теперь при встрече даже
головой мне не кивать.
Молодой, красивый, статный
рядом прапорщик земной,
я украдкой виновато
поздоровался с тобой.
….
Закружу
Вашу юную
голову.
Кроме рук,
кроме губ
до старости
ничего чтобы
больше не помнила,
кроме нашей
сладкой усталости.
Вечер тает
снегами марта.
А в душе
плутоватый апрель,
на столе
золотистая лампа
с абажуром
похожим на ель.
…
Свищет ветер – как соловей!
И ковыльные струны качает.
Но откуда кочевник степей
запах лёгкий принёс иван – чая?
Так на родине пахнет моей!
Зелены там поля и леса,
средь таёжных ветвей
вольных птиц звучат голоса…
... Настрадался,
наплакался вволю
и к утру
совсем поутих
ветер, ставни швырявший
и в поле
гнувший липы
как тонкий тростник.
Деревенька моя -
на отшибе
в стороне
от больших городов
и дорог.
От судьбы
остаются ушибы.
Над полями
месяца рог.
И, казалось,
уже без возврата
развалилась
церквушка моя,
но покрасили
Царские врата,
засверкали
огни алтаря.