Мне богиня ноги мыла
и умащивала мирром.
Мир в густой вечерней сини
был, как боль моя, огромен.
Ничего не помню, кроме
боли. Недостало силы
встать. Я полз. Куда? Не помню.
Помню чьи-то ноги, спины.
Помню свет в убогом доме
и её в дверном проёме —
девку блудную, богиню...
Мне богиня мыла ноги,
вытирала волосами,
а потом смотрела долго
в душу грешными глазами,
и от взора глаз недетских —
двух озёр Генисаретских,
отразивших небеса, —
гнев бессильный угасал.
Снова, как давным-давно,
подо мной был мир земной,
опрокинутый чудно:
круча, тучи, птичья стая
и смоковница сухая
с корнем, вырытым волной...
Я рассказывал богине,
что живу на свете втуне,
что никем не понят ныне,
что избит был накануне,
что опять пойду бродяжить,
в кровь сбивать босые ноги,
что я всех люблю, и даже
что распнут меня в итоге.
А она смотрела в душу
и ни в чём не упрекала.
Даже в маленькую лужу
смотрит небо с облаками.