Молодой Гитлер, живущий в каждом художнике,
глаза всем ветрам разданы.
К сердцу прикладывал подорожники,
думал не то, заходя в ванные.
С ландшафтом сливался. В русской столице
оставался чужим – и в белых кварталах.
Свет фар в потолке – сигнал, чтоб забыться,
уснуть, провалиться в завтра, что измотало
уже сегодня. С землёю ложился и слушал,
перепонками чуя электричка вне расстояния.
Я со временем дрался как Колумб искал сушу.
В банкоматах менял религии в разных писаниях.
Я по людям своим скучал ещё не уехав,
анализировал, зыркал в их движенья приметы
Я раскуривал кухни, был эхом потом –
вернусь, позвоню…конечно…приветы
от моего далё/ка,
города-зоопарка,
с любой стороны клетки в котором я за решёткой.
Дни похоже идут, похоже чечёткой
по мне. Расстояние от щётки до щётки
зубной – жизнь. Щетина лезла на крыши
антеннами, так
в цементе сеяли споры.
Так крысы ели олимпийского Мишу.
Всех времён кладовщик в нос "море, море…"
Не вернулся ты Миша - империя пала.
Уже в рулонах вода твоих. Плача в резину,
идя под себя, так не хватало
сосания лапы во сне, дочери, сына.
Тебе не хватало неба, улыбки
задравшего вверх глаза пса-лохмадея –
он рад как и все
тебе. Тот же прыткий
вопрос из медведя по-прежнему "Где я?
И где та граница знакомого мира?"
Армейских складов неизвестная пердь.
Тьма Мухасранска. Чума – время пира.
Собственно, это есть последняя смерть.
Это последняя смерть – синяя жилка –
разговор прерывая модный о роли,
что становится тихо и падает вилка
громко. Отчётливо. Хочется в поле,
в снег,
чтоб метели
рвали под кожей,
чтобы несло в бурелом, крутила лихая
блудница-весна по полянам, чтоб ожил.
Отогревая ладонями Кая,
плакала Герта по-взрослому слишком
и всё тянула спиральные кишки
из телефонов. Миша тут крысы.
Миша, здесь горы по-прежнему лысы.
Сопротивляйся!
душою-воздухом, тканью,
ниткой, сердцами, хоть дёргайся
…пусто.
Миша, мы так похожи с тобой
и одежды мои поэтому всегда пахли дустом.