Мы строили мир, прозрачный словно стекло,
а что не стекло – слезой по щеке стекало.
Потом настала зима, стекло замело,
и нашего мира вслед за стеклом не стало.
Теперь не вспомнишь, что нас к стеклу влекло.
А если и вспомнишь, то этого будет мало.
Казалось бы, тысячу раз я бы рад назад,
в тот райский сад, где изгородь льдистым блеском
покажет нам может восход, а может закат,
но нынче они за далью, за перелеском,
и, правды не зная, мы мечемся наугад…
Сегодня я рад и в ад, но и это не с кем.
Когда возникает скол, виноват металл.
Винят там, не знаю, раковину или плавку.
Однако не вижу, чтоб плавщик рвал и метал:
он думал, что мы по ходу внесём поправку.
Теперь не увидеть, что он там намечтал,
как старую плёнку, не отданную в проявку.
Кляня рутину, тщась разорвать тиски
обыденной повседневности, мы жалеем,
как мало в жизни меняется – дураки!
Как много, как незаметно, как тяжелеем
мы с каждым днём, что камни на дне реки,
зажатые между Рыбой и Водолеем.
И каждый день – уже не то, что вчера,
конец января – не то, что конец апреля.
И вот уже перу не найти пера,
с которым оно ерошилось, млея, грея.
И нынче в этом доме видна нора,
а раньше была картинная галерея.
Но даже бог с ней, со сменой долгот-широт,
со сменой вывесок, с новой застройкой – бог с ней,
со всей этой непристойной, как анекдот,
статистикой триумфально-победоносной,
с прогнозами роста цен на грядущий год
и с твердью над – то бледной, то купоросной…
Меняется что-то здесь, в душе, внутри,
в молекулярной связи, для нас незримой.
Так медленно, что не скажешь, мол, посмотри,
как смотрят с мола на парус, плывущий мимо, –
скорее, как рыба, пускающая пузыри,
меняющая чешую наподобье грима.
О, с миром ослабевающее родство!
Что ж было этим учёным, дрожа под дулом,
не сотворить какое-то вещество
назло всем этим плавщикам, стеклодувам,
такое, чтобы не кончилось волшебство,
с полуночью, с боем часов, с новогодним гулом?
Всегда избегал решать, не желал вершить.
Я помнил: вершащий злу отворяет двери.
Но в поисках вещества я готов крушить
любые преграды, ведь что мне размер потери
в масштабах приобретенья? И саван шить
начни для меня, разведав, во что я верю.
Я верю и в то, что сыщется тот раствор,
в котором невозможно найти изъяна.
Я верю и в то, что каждый укравший – вор,
и эта слава пребудет с ним постоянно –
неважно, как скоро вынесут приговор,
неважно, куда его уведёт охрана.
Я верю и в это, не лучшее из времён,
поскольку мне больше не за что уцепиться,
и в то, что тот, кто проклят и заклеймён,
(по-своему каждый из нас) не пойдёт топиться,
а тоже уцепится, как металл, опалён,
за что-либо вечное, как дерево или птица.
Что – вечность? Не тысяча лет и не миллион –
наивная вера в способность не опалиться.
14.01.07