Я не иссяк, и мне не примириться.
По воле не заказываю месс.
Я был изящной, вольной хищной птицей
и царствовал, и жил среди небес.
Едва оперившись, я лёг на ветер грудью
и воспарил, и взмыл из-под опек.
Я понял, как мала Земля. И люди
малы. И мал и короток наш век.
Мой разум креп. И мозг, и крылья крепли.
И воля помогала, как могла.
И Солнце было рядом, и не слепли
глаза. И не отпугивала мгла.
Инстинкт охот, врождённое величье –
сомнения и жалость гнали прочь.
Я молод был и жаден до добычи,
и в битвах зол, и до побед охоч.
Я голодал, но и тогда не падал,
когда утробы истощённый ген,
глумясь, моих сородичей на падаль
гнал с ненасытной с жадностью гиен.
Минуя суету сует и склоки,
ломая оперенье на лету,
меня высот немыслимые токи
выталкивали вверх, на высоту.
Но был мой нрав растоптан и поруган,
когда, царя среди воздушных троп,
увидел я, как верную подругу
подбросила…
и разорвала дробь.
Свет брызнул кровью. Пульс разбег убыстрил.
Я, сатанея, взмыл за облака,
и с неба, с бездны
рухнул вниз, на выстрел,
и смял…
и вырвал сердце у стрелка!
Я захлебнулся горем и потерей.
Мой срок тогда не втиснулся, не влез
в смертельный счёт «небесных бухгалтерий».
Я продолжал царить среди небес.
Я осторожен стал, в забавах скуден.
Смирял гордыню, если не везло.
По чести жил, по совести, но люди
свинцовое выплёвывали зло.
Лелея похоть алчную, утробью,
вверх запрокинув лбов литую медь,
они, смеясь, крестили небо дробью,
под Солнце, заколачивая смерть.
Но, не смотря на раны и увечья,
я сохранил уверенность и стать.
Я смерть презрел…
и племя человечье,
которое мешало мне летать.
Я вынес всё на крыльях и на перьях.
Исторг из сердца ярость и восторг,
и воспарил.
И взвился.
И теперь я,
с небытием заканчиваю торг.
Последний шрам затянут, зарубцован.
Мне на судьбу – молиться, не роптать.
Я не смещён.
Не сбит.
Не окольцован.
Я обречён, не ползать,
но летать!