ДЖОН КИТС
(1795-1821)
КАНУН СВЯТОЙ АГНЕСЫ
I
Канун святой Агнесы... Холод злой!
Иззябший заяц прячется, хромая;
Взъерошил перья филин под ветлой,
И овцы сбились в кучу, засыпая.
Монашьи четки медлят, застывая,
Не повинуясь ноющим рукам.
Дыханье мерзнет, в полумраке тая,
Как будто из кадила фимиам
Пред Девою Святой восходит к небесам.
II
10 Но преисполненный долготерпеньем,
Колена преклонив, монах босой,
Постами изнуренный, со смиреньем,
Молясь, поник над каменной плитой.
Потом встает: с мигающей свечой,
Скорбя душою, он проходит мимо
Надгробий рыцарей, с немой мольбой
К груди прижавших руки недвижимо -
О, в ледяной броне им стужа нестерпима!
III
19 Чуть за порог ступил - ив тот же миг
Донесся отзвук радостного пира,
И золотой мелодии язык
До слез растрогал сгорбленного сиро,
Обетом отрешенного от мира.
Урочный пробил час: ему пора
Заступничества ангельского клира
Близ очага, погасшего вчера,
За грешников молить до самого утра.
IV
28 Но смолкнул зов прелюдии утешной:
Издалека, сквозь хлопанье дверей,
Распахнутых толпою слуг поспешно,
Пронзили слух рулады трубачей.
Готовые приветствовать гостей,
Сияют залы праздничным нарядом,
И ангелы - подпоры галерей -
Сложив крыла крест-накрест, кротким взглядом
Стремятся к небесам, застыв недвижным рядом.
V
37 Вдруг шум и блеск - плюмажи, веера,
Стремительного празднества круженье:
Так в юный ум минувшая пора
Вселяет роем дивные виденья
Былых торжеств. Но дева в отдаленье,
Мечтаньями тревожными полна,
День зимний этот провела в волненье -
Святой Агнесе сердцем предана,
Ждет покровительства небесного она.
VI
46 Твердили ей в кругу матрон почтенном:
Девицам в эту полночь, мол, дано
Узнать восторг в виденье сокровенном,
Влюбленных речи слышать суждено,
Но надобно запомнить им одно:
Без ужина отправиться в постели -
И чтоб по сторонам или в окно
Они смотреть украдкою не смели,
А у небес благих просили, что хотели.
VII
55 Причудливыми грезами полна,
Томительно вздыхает Маделина.
Не внемлет стону музыки она,
Взор опустив божественно-невинный.
Проносится с шуршаньем томным длинный
За шлейфом шлейф, но кавалерам тем,
Что перед ней раскланивались чинно,
Не раз, не два пришлось уйти ни с чем:
Ей тошен бал, она чужда всему и всем.
VIII
64 Под гром литавр ступая отрешенно,
Потом танцует два часа подряд.
Скользит по сутолоке оживленной
Ее пустой и безучастный взгляд.
Вокруг смеются, обольщают, мстят,
Влюбляются, тотчас забыв об этом.
Она среди веселья и отрад
Равно чужда насмешкам и приветам,
Ждет, что блаженный час наступит пред рассветом.
IX
73 Теперь она исчезнет - решено!
Но тут как раз гавот раздался снова...
В тени портала между тем давно
Укрылся юный Порфиро, готовый
За Маделину жизнь отдать без слова.
Верхом он по болотам прискакал -
И вот теперь заступника святого
Молил помочь войти незримо в зал:
Он обнял бы ее - в слезах к ногам припал!
Х
82 И Порфиро шагнул с отвагой дерзкой
Под ненавистный кров, где гибель ждет
Где жертвой станет шайки богомерзкой,
Где штурмом меч безжалостный возьмет
Пылающую грудь - любви оплот,
Где псы готовы кровожадной пастью,
Науськанные на враждебный род,
То сердце растерзать, что рдеет страстью.
Но есть и там душа, готовая к участью.
XI
91 О небо, вот она! Почтенных лет,
Блюстительница строгого порядка,
Приблизилась, ворча на белый свет.
Держа в руке клюку, походкой шаткой.
Вот Порфиро позвал ее украдкой:
Заслышав в тишине его шаги,
Бормочет и трясет седою прядкой:
"Беги отсюда, Порфиро, беги!
Не медли же, скорей - здесь все твои враги!
XII
100 Там Гильдебранд, не знающий пощады,
В бреду, в горячке, с пеной на губах,
Уродливей греха и злее ада,
Такие слал тебе проклятья - страх!
Беги! Лорд Морис, старый вертопрах,
Опять грозился..." - "Помолчи, болтунья!
Присядь-ка лучше - и не впопыхах
Скажи..." - "Нет-нет, душа моя - вещунья:
Не увидать тебе другого полнолунья.
XIII
109 Скорей сюда!" За нею он идет
Извилистыми гулкими ходами,
Плюмажем задевая низкий свод,
Весь затканный паучьими сетями,
И слышит шепот: "Милость божья с нами!"
Убог и тесен старческий приют.
"Во имя тех сестер святых, что в храме
У алтаря двух агнцев остригут,
Скажи, Анджела, мне - что, Маделина тут?"
XIV
118 "Канун Агнесы - да, но лиходеи
Людскую кровь прольют и в день святой:
Когда б тебе повиновались феи,
И нес ты воду в сите ведьмы злой -
А так войти сюда... Господь с тобой!
Я вся дрожу... Красавице утеха
Нашлась моей - гадать в тиши ночной:
Пошли ей небо в ворожбе успеха!
Тут впору слезы лить, а я давлюсь от смеха".
XV
127 И улыбается беззубым ртом,
Освещена бесстрастною луною,
Согнувшись над холодным очагом.
А Порфиро растерян, как порою
Проказник перед бабушкой с клюкою.
Но счастлив он узнать, что предана
Легендам древним чистою душою,
Любимая в тиши ночной, одна,
Сейчас во власти чар пленительного сна.
XVI
136 Подобно розе царственно-пурпурной,
Расцветшей вдруг, явился дерзкий план -
И алой страстью запылало бурно
Истерзанное сердце, злой тиран...
Ему старуха: "О злодей! Смутьян!
Прочь! И не вздумай: нет к тебе доверья,
Замыслил ты бессовестный обман.
Так молод и так полон лицемерья -
Нет, от таких, как ты, запру покрепче дверь я!"
XVII
145 "Анджела, милая! Творцом клянусь,
Да не найдет душа моя спасенья!
Я Маделины нежной не коснусь,
Ничем не потревожу сновиденья,
Не брошу взгляд в порыве вожделенья.
Молю в слезах! А нет, не тратя слов,
Не стану здесь таиться ни мгновенья
И криком громким созову врагов:
Пусть стаей кинутся - я встретить смерть готов".
XVIII
154 "О господи! Убогое созданье,
Старуху - как не стыдно так пугать?
Вот-вот мои окончатся страданья,
Вот-вот ответ придется небу дать,
А ведь тебя в молитвах поминать
Не забывала ввек я, право слово".
И Порфиро, готовый зарыдать,
Исполнился раскаянья благого.
Излив свой правый гнев, она смягчилась снова.
XIX
163 Тайком она ему укажет путь
В покои Маделины, где влюбленный
За полог скроется, боясь дохнуть -
Невидим там пребудет, упоенный
Невинной красотой во власти сонной:
Невеста будет там наречена,
Где в полночь фей ступают легионы:
Такая ночь, как эта ночь, одна
С тех пор, как Мерлин долг свой заплатил сполна.
XX
172 "Да будет так, твоей покорна воле!
Дитя мое, пора - поторопись:
В глазах темно, дохнуть невмочь от боли
Ну точно иглы в голову впились.
Скорей бы лечь... Смотри, не оступись
Там, где у лютни пяльцы с вышиваньем.
Я отлучусь, а ты пока молись:
Бог даст моим исполниться желаньям -
Я вас благословлю у церкви пред венчаньем".
XXI
181 В каморке за решетчатым окном,
Считая бесконечные мгновенья,
Ждет Порфиро, сжигаемый огнем:
Надеждами сменяются сомненья;
И наконец дождался возвращенья
Кормилицы. Сбиваясь и спеша,
Ему старуха шепчет наставленья.
Остерегает, добрая душа -
И в путь пускается, от страха чуть дыша.
XXII
190 Вот, проплутав но тьме, средь мрачной жути,
Вослед за проводницею хромой.
Теперь один в девическом приюте
Вдруг очутился трепетный герой.
Тем временем на лестнице крутой
Анджела с Маделиною столкнулась:
Та отвела старушку на покой,
Прощаясь, ласково руки коснулась...
О Порфиро, смотри, смотри - она вернулась!
XXIII
199 Вмиг сквозняком задунута свеча,
Исчез дымок, в прозрачном блеске тая.
Впорхнула, запыхавшись, трепеща,
И медлит, от волненья замирая.
Но сердце, немотой изнемогая,
Ей ранит грудь и бьется все сильней:
Так на исходе сладостного мая.
Напрягшись, безъязыкий соловей
Не в силах больше петь - и пикнет меж ветвей.
XXIV
208 Узорною увенчанное аркой.
Причудливой резьбой окружено,
Залитое луной полночно-ярком,
бессчетными огнями зажжено.
Трехстворчатое высится окно,
И стекла, махаона многоцветней.
Пылают, как пурпурное вино;
На гербовом щите еще приметней
Кровь королей: горит враждой тысячелетней.
XXV
217 Морозный свет струится сквозь витраж
И теплый блик бросает багрянистый
На вырезной шнурованный корсаж,
На крестика александрит искристый.
Цвет алой розы в нимб вплетен лучистый -
Мерцающий неясно ореол;
В сиянье красоты небесно-чистой
Не ангел ли, покинув вышний дол,
Колена преклонить из рая снизошел.
XXVI
226 Дышать не в силах Порфиро от счастья:
Молитвой жаркой дух свой укрепив,
Браслет нагретый с тонкого запястья
Сняла, душистый распустила лиф.
Шурша, сползает шелковый извив
Скользнувшего по телу облаченья:
Русалкою, когда ее прилив
По пояс скрыл, заветного явленья
Агнесы ждет она, боясь спугнуть виденья.
XXVII
235 Потом, в гнезде прохладном затаясь,
Она тревожным устремилась взором
Перед собой, мечтами уносясь
В края далекой радости... Но скоро.
Тоску дневную отогнав с укором,
Теплом румяных маков напоен,
Как требник мавров золотым затвором,
Сомкнул ей веки благодатный сон:
Так ночью роза вновь сжимается в бутон.
XXVIII
244 Пред опустевшим брошенным нарядом
В углу укромном Порфиро застыл,
Не отрываясь восхищенным взглядом,
Взволнованной души смиряя пыл.
Затем бесшумно на ковер ступил,
В тиши заслышав ровное дыханье -
И, бережно шагнув, благословил
Ее груди дремотной колыханье...
Как сон глубок и тих в чуть призрачном сиянье!
XXIX
253 Но издали донесся шум и крик,
Внезапно возмутив покой уютный,
И бойко в уши Порфиро проник
Лихой рожок, заливисто-беспутный.
Рассыпал барабан свой треск минутный -
И, пререкаясь с праздничной трубой,
Невнятной речью, сдержанной и смутной,
Ответил глухо горестный гобой,
И тотчас смолкло все за звякнувшей скобой.
XXX
262 Но долго-долго длился безмятежный,
Лазурновекий и беззвучный сон...
На скатерти он ставит белоснежной
Все яства экзотических сторон:
Сиропы сдабривает киннамон,
Соседствуют миндаль и персик рдяный,
Прозрачное желе, айва, лимон,
Густой шербет и сладостная манна -
Из Самарканда, из кедрового Ливана.
XXXI
271 Пылающей рукою громоздит
Он щедрые дары чужого края:
В корзинах ярких роскошь их блестит,
Прохладный аромат распространяя.
Спит Маделина, ни о чем не зная.
"Теперь очнись, о нежный серафим!
Я - твой паломник, ты - моя святая.
Скорей открой глаза - иль сном глухим
Забудусь близ тебя, отчаяньем томим".
XXXII
280 Сон девы затенен завесой пышной,
Свисающей с лепного потолка.
Над Маделиной Порфиро неслышно
Склоняется - и робкая рука
К подушке прикасается слегка.
Но полночь властно чувства чаровала -
И, словно скованная льдом река,
Во сне оцепенев, она молчала,
А лунный свет играл на кромке покрывала.
XXXIII
289 Взял лютню он - и песня полилась,
Полна печали и надежды страстной:
"La belle dame sans mercy" она звалась,
Ее отчизной был Прованс прекрасный.
Но Маделина в дреме безучастной -
Недвижна словно статуя - и вдруг
Глаза открыла. В их лазури ясной,
Как туча налетевшая, испуг...
Он, смолкнув, ниц упал - лишь сердца слышен стук.
XXXIV
298 Но широко раскрытыми глазами
Блуждая в царстве сладостного сна,
Наполнив их туманными слезами,
На Порфиро глядит, глядит она.
Не узнает его, потрясена
Случившейся нежданно переменой.
Внезапная страшна ей тишина:
Недвижен он, обняв ее колена;
И сердце полнится тревогою смятенной.
XXXV
307 "Ах, Порфиро! Мгновение назад
Твой дивный голос, клятвенно-влюбленный,
С напевами сливался в стройный лад;
Сиял твой взгляд, восторгом озаренный -
И вдруг ты побледнел, тоской сраженный,
И, лютню уронив, поник, скорбя...
Молю: стань прежним, песней окрыленной
Утишь тревогу, успокой, любя:
Знай, нету на земле мне места без тебя".
XXXVI
316 И Порфиро воспрянул упоенно:
Как тонет метеор в пучине вод,
Звездой слепящей канув с небосклона,
Как с розой заодно фиалка льет
На утренней заре дыханья мед,
Так с Маделиной Порфиро... Все смолкло,
И только ветер в окна яро бьет
Колючим снегом, сотрясая стекла.
Померкла ночь: луна в прорывах туч поблекла.
XXXVII
325 "Темно: буянит ветер ледяной.
Нет, то не сон: в твоем тону я взоре".
"Темно: разбушевался ветер злой.
Увы, не сон - о горе мне, о горе!
Теперь меня покинешь ты в позоре.
Жестокий! кто привел тебя сюда?
Обманута тобой, погибну вскоре,
Как горлица, лишенная гнезда.
Но все прощаю - и прощаюсь навсегда!"
XXXVIII
334 "О нежная невеста - Маделина,
Мечтательница милая моя!
Нет для меня другого властелина,
Твоим вассалом верным буду я -
И, преданность священную тая,
Твоим щитом багряным буду ныне.
Доверься мне: заброшенный в края
Мне чуждые, я мнил себя в пустыне -
И вдруг, как пилигрим, приблизился к святыне.
XXXIX
343 Бушует вьюги безобразный бред,
Но нам она должна быть добрым знаком.
О поспеши: пока не встал рассвет,
По просекам и мшистым буеракам
Умчимся вдаль, окутанные мраком.
Поторопись, любимая: сейчас
Упившимся злокозненным гулякам
За пиршеством разбойным не до нас.
Вон там, за пустошью, мы скроемся с их глаз!"
XL
352 И Маделина с Порфиро поспешно
Сбегают вниз, вдоль леденящих стен.
Им чудятся драконы в тьме кромешной -
И копья, и мечи, и страшный плен.
Но замок будто вымер... Гобелен,
С картинами охоты соколиной,
Качался на ветру. Взвевая тлен,
Гулял сквозняк по галерее длинной,
Волнами пробегал ковер, как хвост змеиный.
XLI
361 И к выходу в глубокой тишине
Две незаметно проскользнули тени.
Храпит привратник, привалясь к стене,
Бутыль пустую уронив в колени.
Дымит трескучий факел. В сонной лени
Пес поднял голову, и мирный взгляд
Их проводил. На стертые ступени
Упав, засовы тяжкие гремят:
В распахнутую дверь ворвался снежный ад.
XLII
370 Они исчезли в белой мгле метели
Давным-давно - и след давно простыл.
Барон всю ночь ворочался в постели;
Гостей подпивших буйный пляс томил
Чертей и ведьм - ив черноту могил
Тащили их во сне к червям голодным.
Анджелу тяжкий паралич разбил;
С раскаяньем, на небе неугодным,
Почил монах, склонясь над очагом холодным.
(Перевод Сергея Сухарева - 1974)
- В кн.: Китс Дж. Стихотворения. Ламия, Изабелла,
Канун святой Агнесы и другие стихи. Л.: Наука, 1986
(Лит. памятники). С.93-103.
JOHN KEATS
ST. AGNES’ EVE
St. Agnes' Eve--Ah, bitter chill it was!
The owl, for all his feathers, was a-cold;
The hare limp'd trembling through the frozen grass,
And silent was the flock in woolly fold:
Numb were the Beadsman's fingers, while he told
His rosary, and while his frosted breath,
Like pious incense from a censer old,
Seem'd taking flight for heaven, without a death,
Past the sweet Virgin's picture, while his prayer he saith.
His prayer he saith, this patient, holy man;
Then takes his lamp, and riseth from his knees,
And back returneth, meagre, barefoot, wan,
Along the chapel aisle by slow degrees:
The sculptur'd dead, on each side, seem to freeze,
Emprison'd in black, purgatorial rails:
Knights, ladies, praying in dumb orat'ries,
He passeth by; and his weak spirit fails
To think how they may ache in icy hoods and mails.
Northward he turneth through a little door,
And scarce three steps, ere Music's golden tongue
Flatter'd to tears this aged man and poor;
But no--already had his deathbell rung;
The joys of all his life were said and sung:
His was harsh penance on St. Agnes' Eve:
Another way he went, and soon among
Rough ashes sat he for his soul's reprieve,
And all night kept awake, for sinners' sake to grieve.
That ancient Beadsman heard the prelude soft;
And so it chanc'd, for many a door was wide,
From hurry to and fro. Soon, up aloft,
The silver, snarling trumpets 'gan to chide:
The level chambers, ready with their pride,
Were glowing to receive a thousand guests:
The carved angels, ever eager-eyed,
Star'd, where upon their heads the cornice rests,
With hair blown back, and wings put cross-wise on their breasts.
At length burst in the argent revelry,
With plume, tiara, and all rich array,
Numerous as shadows haunting faerily
The brain, new stuff'd, in youth, with triumphs gay
Of old romance. These let us wish away,
And turn, sole-thoughted, to one Lady there,
Whose heart had brooded, all that wintry day,
On love, and wing'd St. Agnes' saintly care,
As she had heard old dames full many times declare.
They told her how, upon St. Agnes' Eve,
Young virgins might have visions of delight,
And soft adorings from their loves receive
Upon the honey'd middle of the night,
If ceremonies due they did aright;
As, supperless to bed they must retire,
And couch supine their beauties, lily white;
Nor look behind, nor sideways, but require
Of Heaven with upward eyes for all that they desire.
Full of this whim was thoughtful Madeline:
The music, yearning like a God in pain,
She scarcely heard: her maiden eyes divine,
Fix'd on the floor, saw many a sweeping train
Pass by--she heeded not at all: in vain
Came many a tiptoe, amorous cavalier,
And back retir'd; not cool'd by high disdain,
But she saw not: her heart was otherwhere:
She sigh'd for Agnes' dreams, the sweetest of the year.
She danc'd along with vague, regardless eyes,
Anxious her lips, her breathing quick and short:
The hallow'd hour was near at hand: she sighs
Amid the timbrels, and the throng'd resort
Of whisperers in anger, or in sport;
'Mid looks of love, defiance, hate, and scorn,
Hoodwink'd with faery fancy; all amort,
Save to St. Agnes and her lambs unshorn,
And all the bliss to be before to-morrow morn.
So, purposing each moment to retire,
She linger'd still. Meantime, across the moors,
Had come young Porphyro, with heart on fire
For Madeline. Beside the portal doors,
Buttress'd from moonlight, stands he, and implores
All saints to give him sight of Madeline,
But for one moment in the tedious hours,
That he might gaze and worship all unseen;
Perchance speak, kneel, touch, kiss--in sooth such things
have been.
He ventures in: let no buzz'd whisper tell:
All eyes be muffled, or a hundred swords
Will storm his heart, Love's fev'rous citadel:
For him, those chambers held barbarian hordes,
Hyena foemen, and hot-blooded lords,
Whose very dogs would execrations howl
Against his lineage: not one breast affords
Him any mercy, in that mansion foul,
Save one old beldame, weak in body and in soul.
Ah, happy chance! the aged creature came,
Shuffling along with ivory-headed wand,
To where he stood, hid from the torch's flame,
Behind a broad half-pillar, far beyond
The sound of merriment and chorus bland:
He startled her; but soon she knew his face,
And grasp'd his fingers in her palsied hand,
Saying, "Mercy, Porphyro! hie thee from this place;
They are all here to-night, the whole blood-thirsty race!
"Get hence! get hence! there's dwarfish Hildebrand;
He had a fever late, and in the fit
He cursed thee and thine, both house and land:
Then there's that old Lord Maurice, not a whit
More tame for his gray hairs--Alas me! flit!
Flit like a ghost away."--"Ah, Gossip dear,
We're safe enough; here in this arm-chair sit,
And tell me how"--"Good Saints! not here, not here;
Follow me, child, or else these stones will be thy bier."
He follow'd through a lowly arched way,
Brushing the cobwebs with his lofty plume,
And as she mutter'd "Well-a--well-a-day!"
He found him in a little moonlight room,
Pale, lattic'd, chill, and silent as a tomb.
"Now tell me where is Madeline," said he,
"O tell me, Angela, by the holy loom
Which none but secret sisterhood may see,
When they St. Agnes' wool are weaving piously."
"St. Agnes! Ah! it is St. Agnes' Eve--
Yet men will murder upon holy days:
Thou must hold water in a witch's sieve,
And be liege-lord of all the Elves and Fays,
To venture so: it fills me with amaze
To see thee, Porphyro!--St. Agnes' Eve!
God's help! my lady fair the conjuror plays
This very night: good angels her deceive!
But let me laugh awhile, I've mickle time to grieve."
Feebly she laugheth in the languid moon,
While Porphyro upon her face doth look,
Like puzzled urchin on an aged crone
Who keepeth clos'd a wond'rous riddle-book,
As spectacled she sits in chimney nook.
But soon his eyes grew brilliant, when she told
His lady's purpose; and he scarce could brook
Tears, at the thought of those enchantments cold,
And Madeline asleep in lap of legends old.
Sudden a thought came like a full-blown rose,
Flushing his brow, and in his pained heart
Made purple riot: then doth he propose
A stratagem, that makes the beldame start:
"A cruel man and impious thou art:
Sweet lady, let her pray, and sleep, and dream
Alone with her good angels, far apart
From wicked men like thee. Go, go!--I deem
Thou canst not surely be the same that thou didst seem."
"I will not harm her, by all saints I swear,"
Quoth Porphyro: "O may I ne'er find grace
When my weak voice shall whisper its last prayer,
If one of her soft ringlets I displace,
Or look with ruffian passion in her face:
Good Angela, believe me by these tears;
Or I will, even in a moment's space,
Awake, with horrid shout, my foemen's ears,
And beard them, though they be more fang'd than wolves
and bears."
"Ah! why wilt thou affright a feeble soul?
A poor, weak, palsy-stricken, churchyard thing,
Whose passing-bell may ere the midnight toll;
Whose prayers for thee, each morn and evening,
Were never miss'd."--Thus plaining, doth she bring
A gentler speech from burning Porphyro;
So woful, and of such deep sorrowing,
That Angela gives promise she will do
Whatever he shall wish, betide her weal or woe.
Which was, to lead him, in close secrecy,
Even to Madeline's chamber, and there hide
Him in a closet, of such privacy
That he might see her beauty unespy'd,
And win perhaps that night a peerless bride,
While legion'd faeries pac'd the coverlet,
And pale enchantment held her sleepy-ey'd.
Never on such a night have lovers met,
Since Merlin paid his Demon all the monstrous debt.
"It shall be as thou wishest," said the Dame:
"All cates and dainties shall be stored there
Quickly on this feast-night: by the tambour frame
Her own lute thou wilt see: no time to spare,
For I am slow and feeble, and scarce dare
On such a catering trust my dizzy head.
Wait here, my child, with patience; kneel in prayer
The while: Ah! thou must needs the lady wed,
Or may I never leave my grave among the dead."
So saying, she hobbled off with busy fear.
The lover's endless minutes slowly pass'd;
The dame return'd, and whisper'd in his ear
To follow her; with aged eyes aghast
From fright of dim espial. Safe at last,
Through many a dusky gallery, they gain
The maiden's chamber, silken, hush'd, and chaste;
Where Porphyro took covert, pleas'd amain.
His poor guide hurried back with agues in her brain.
Her falt'ring hand upon the balustrade,
Old Angela was feeling for the stair,
When Madeline, St. Agnes' charmed maid,
Rose, like a mission'd spirit, unaware:
With silver taper's light, and pious care,
She turn'd, and down the aged gossip led
To a safe level matting. Now prepare,
Young Porphyro, for gazing on that bed;
She comes, she comes again, like ring-dove fray'd and fled.
Out went the taper as she hurried in;
Its little smoke, in pallid moonshine, died:
She clos'd the door, she panted, all akin
To spirits of the air, and visions wide:
No uttered syllable, or, woe betide!
But to her heart, her heart was voluble,
Paining with eloquence her balmy side;
As though a tongueless nightingale should swell
Her throat in vain, and die, heart-stifled, in her dell.
A casement high and triple-arch'd there was,
All garlanded with carven imag'ries
Of fruits, and flowers, and bunches of knot-grass,
And diamonded with panes of quaint device,
Innumerable of stains and splendid dyes,
As are the tiger-moth's deep-damask'd wings;
And in the midst, 'mong thousand heraldries,
And twilight saints, and dim emblazonings,
A shielded scutcheon blush'd with blood of queens and kings.
Full on this casement shone the wintry moon,
And threw warm gules on Madeline's fair breast,
As down she knelt for heaven's grace and boon;
Rose-bloom fell on her hands, together prest,
And on her silver cross soft amethyst,
And on her hair a glory, like a saint:
She seem'd a splendid angel, newly drest,
Save wings, for heaven:--Porphyro grew faint:
She knelt, so pure a thing, so free from mortal taint.
Anon his heart revives: her vespers done,
Of all its wreathed pearls her hair she frees;
Unclasps her warmed jewels one by one;
Loosens her fragrant boddice; by degrees
Her rich attire creeps rustling to her knees:
Half-hidden, like a mermaid in sea-weed,
Pensive awhile she dreams awake, and sees,
In fancy, fair St. Agnes in her bed,
But dares not look behind, or all the charm is fled.
Soon, trembling in her soft and chilly nest,
In sort of wakeful swoon, perplex'd she lay,
Until the poppied warmth of sleep oppress'd
Her soothed limbs, and soul fatigued away;
Flown, like a thought, until the morrow-day;
Blissfully haven'd both from joy and pain;
Clasp'd like a missal where swart Paynims pray;
Blinded alike from sunshine and from rain,
As though a rose should shut, and be a bud again.
Stol'n to this paradise, and so entranced,
Porphyro gaz'd upon her empty dress,
And listen'd to her breathing, if it chanced
To wake into a slumberous tenderness;
Which when he heard, that minute did he bless,
And breath'd himself: then from the closet crept,
Noiseless as fear in a wide wilderness,
And over the hush'd carpet, silent, stept,
And 'tween the curtains peep'd, where, lo!--how fast she slept.
Then by the bed-side, where the faded moon
Made a dim, silver twilight, soft he set
A table, and, half anguish'd, threw thereon
A cloth of woven crimson, gold, and jet:--
O for some drowsy Morphean amulet!
The boisterous, midnight, festive clarion,
The kettle-drum, and far-heard clarinet,
Affray his ears, though but in dying tone:--
The hall door shuts again, and all the noise is gone.
And still she slept an azure-lidded sleep,
In blanched linen, smooth, and lavender'd,
While he forth from the closet brought a heap
Of candied apple, quince, and plum, and gourd;
With jellies soother than the creamy curd,
And lucent syrops, tinct with cinnamon;
Manna and dates, in argosy transferr'd
From Fez; and spiced dainties, every one,
From silken Samarcand to cedar'd Lebanon.
These delicates he heap'd with glowing hand
On golden dishes and in baskets bright
Of wreathed silver: sumptuous they stand
In the retired quiet of the night,
Filling the chilly room with perfume light.--
"And now, my love, my seraph fair, awake!
Thou art my heaven, and I thine eremite:
Open thine eyes, for meek St. Agnes' sake,
Or I shall drowse beside thee, so my soul doth ache."
Thus whispering, his warm, unnerved arm
Sank in her pillow. Shaded was her dream
By the dusk curtains:--'twas a midnight charm
Impossible to melt as iced stream:
The lustrous salvers in the moonlight gleam;
Broad golden fringe upon the carpet lies:
It seem'd he never, never could redeem
From such a stedfast spell his lady's eyes;
So mus'd awhile, entoil'd in woofed phantasies.
Awakening up, he took her hollow lute,--
Tumultuous,--and, in chords that tenderest be,
He play'd an ancient ditty, long since mute,
In Provence call'd, "La belle dame sans mercy":
Close to her ear touching the melody;--
Wherewith disturb'd, she utter'd a soft moan:
He ceas'd--she panted quick--and suddenly
Her blue affrayed eyes wide open shone:
Upon his knees he sank, pale as smooth-sculptured stone.
Her eyes were open, but she still beheld,
Now wide awake, the vision of her sleep:
There was a painful change, that nigh expell'd
The blisses of her dream so pure and deep
At which fair Madeline began to weep,
And moan forth witless words with many a sigh;
While still her gaze on Porphyro would keep;
Who knelt, with joined hands and piteous eye,
Fearing to move or speak, she look'd so dreamingly.
"Ah, Porphyro!" said she, "but even now
Thy voice was at sweet tremble in mine ear,
Made tuneable with every sweetest vow;
And those sad eyes were spiritual and clear:
How chang'd thou art! how pallid, chill, and drear!
Give me that voice again, my Porphyro,
Those looks immortal, those complainings dear!
Oh leave me not in this eternal woe,
For if thy diest, my Love, I know not where to go."
Beyond a mortal man impassion'd far
At these voluptuous accents, he arose
Ethereal, flush'd, and like a throbbing star
Seen mid the sapphire heaven's deep repose;
Into her dream he melted, as the rose
Blendeth its odour with the violet,--
Solution sweet: meantime the frost-wind blows
Like Love's alarum pattering the sharp sleet
Against the window-panes; St. Agnes' moon hath set.
'Tis dark: quick pattereth the flaw-blown sleet:
"This is no dream, my bride, my Madeline!"
'Tis dark: the iced gusts still rave and beat:
"No dream, alas! alas! and woe is mine!
Porphyro will leave me here to fade and pine.--
Cruel! what traitor could thee hither bring?
I curse not, for my heart is lost in thine,
Though thou forsakest a deceived thing;--
A dove forlorn and lost with sick unpruned wing."
"My Madeline! sweet dreamer! lovely bride!
Say, may I be for aye thy vassal blest?
Thy beauty's shield, heart-shap'd and vermeil dyed?
Ah, silver shrine, here will I take my rest
After so many hours of toil and quest,
A famish'd pilgrim,--sav'd by miracle.
Though I have found, I will not rob thy nest
Saving of thy sweet self; if thou think'st well
To trust, fair Madeline, to no rude infidel.
"Hark! 'tis an elfin-storm from faery land,
Of haggard seeming, but a boon indeed:
Arise--arise! the morning is at hand;--
The bloated wassaillers will never heed:--
Let us away, my love, with happy speed;
There are no ears to hear, or eyes to see,--
Drown'd all in Rhenish and the sleepy mead:
Awake! arise! my love, and fearless be,
For o'er the southern moors I have a home for thee."
She hurried at his words, beset with fears,
For there were sleeping dragons all around,
At glaring watch, perhaps, with ready spears--
Down the wide stairs a darkling way they found.--
In all the house was heard no human sound.
A chain-droop'd lamp was flickering by each door;
The arras, rich with horseman, hawk, and hound,
Flutter'd in the besieging wind's uproar;
And the long carpets rose along the gusty floor.
They glide, like phantoms, into the wide hall;
Like phantoms, to the iron porch, they glide;
Where lay the Porter, in uneasy sprawl,
With a huge empty flaggon by his side:
The wakeful bloodhound rose, and shook his hide,
But his sagacious eye an inmate owns:
By one, and one, the bolts full easy slide:--
The chains lie silent on the footworn stones;--
The key turns, and the door upon its hinges groans.
And they are gone: aye, ages long ago
These lovers fled away into the storm.
That night the Baron dreamt of many a woe,
And all his warrior-guests, with shade and form
Of witch, and demon, and large coffin-worm,
Were long be-nightmar'd. Angela the old
Died palsy-twitch'd, with meagre face deform;
The Beadsman, after thousand aves told,
For aye unsought for slept among his ashes cold.
1819