Июльское солнце, палящее с зимнею силой,
И капли дождя, приносящие запах осенний.
Как сто лет назад, так же тяжко и несправедливо
И всё-таки правильно так же, как в то воскресенье.
За годы прошедшие высохли слёзы мальчишки,
Хоть в тридцать четыре он плакал, как плачут в семнадцать.
И высохли буквы в ненужных, заброшенных книжках,
И только немногим позволено было остаться,
Быть вырванными из едва не сгоревшей бумаги,
Где смирно стояли, не двигаясь, как часовые,
Быть выгнанными на холодные улицы Праги,
Навеки впечататься в площади и мостовые.
...А улицы верно хранят полустёртые строки,
Отчаянье, страх, еле слышные вздохи и стоны,
Не помня о том, что давно уже вышли все сроки,
Что буквы дорог затоптали шагов миллионы;
И город, как прежде, живёт лихорадочной жизнью,
Скрывая лицо за фасадами старых соборов,
Скрывая страданье, тоску и пустые капризы
И боль от утраты того, кто когда-то был дорог.
А рядом - притворство и грязные толпы пародий,
Кружащихся в бешеных па сумасшедшего танца,
Войска оглушённых, ослепших столичных отродий,
Бездумно торгующих именем хрупкого Франца.
И буквы насильно сложили в ряды эпитафий,
Надеясь затронуть сердца из ржавеющей стали;
И улицы - выставки лучших его фотографий;
И имя героя - на вывеске в каждом квартале.
И тысячи ног, проходящих по старым бульварам,
И воздух, наполненный возгласами иностранцев,
Скупающих Франца за доллары, фунты, динары
На площади, улице, в городе - имени Франца...
И тысячи взглядов, скользящих почти равнодушно
По тонким губам и глазам голубеющей стали,
Улыбке того, за чьё слово ты отдал бы душу,
Чьё имя - на первом же доме в еврейском квартале.
Чьё имя годами мелькает в журналах и книжках,
Живёт своей жизнью, запрятавшись в угол плаката;
И толпы не видят за именем этим мальчишку,
Который годами здесь жил и ночами здесь плакал.
Сожжённые письма, забытые городом фразы
И стопки листов со столбцами его каллиграфий -
Всё это, как признаки неизлечимой заразы,
Блуждает среди бесконечных рядов фотографий.
Сердечные ритмы летящих в горячке трамваев,
Косые дожди, холодящие старые раны, -
И город сдаётся, и город уже забывает,
И город, как встарь, превращается в друга-тирана,
Которого он, как отца, и любил, и боялся,
В котором болел анемичной и ломкой любовью,
Где молча страдал, где и в тридцать по-детски смеялся,
Где прятал привязанность, слишком по-детски сыновью.
Здесь узкие улицы помнят шаги новобранца,
Идущего в школу, как будто на курсы тореро;
Здесь площади помнят немые сражения Франца,
Ведущего бой у подножья чужого барьера.
...Но город сдаётся, и память стремится к закату.
В такую минуту набраться бы только отваги -
И разом поджечь все афиши, листки и плакаты,
И пепел развеять под небом забывчивой Праги.
И лица вокруг раскрошатся пластинками сланца,
И воздух наполнится шёпотом десятилетий,
И сил хватит только на выкрик: не трогайте Франца!
Оставьте, молю, вы его убиваете этим...
Но город сдаётся, давно позабыв своё имя.
Сожжённые письма, затёртые временем строки...
И город торгует любимцем своим вместе с ними
В надежде грехами затмить остальные пороки...
...Как сто лет назад, так же тяжко и несправедливо
И всё-таки правильно, правильно до отвращенья -
Стоять у ограды и, взгляд опуская стыдливо,
В молчанье просить для себя и для мира прощенья.
В молчанье читать в сотый раз почерневшую надпись,
Вдыхая прохладу пустынного утра субботы,
И снова пытаться уйти, хоть и тянет остаться,
Чтоб завтра пройти за закрытые на день ворота...
И вновь безмятежно скользить вдоль по улицам тёмным,
Забыв обо всех, упиваясь росистою влагой,
Забыть их грехи, всё простить и одно только помнить:
Он - в городе К, и к нему не подступится Прага.