"Я не верю что все умрут"
А.Гринвальд
Было пол шестого утра, когда Пьер проснулся. Он не любил просыпаться рано, но он всегда просыпался рано. С тех пор, как умерла его мама. Тогда, в первую ночь, он проснулся в четыре, и странно было знать, что мама лежит не в теплой родительской пастели розового дерева, а в холодильнике, в подвале. Сегодня линяло от матовых сумерек до нежно сливочного девятитысячное утро, с той, скрипящей половицами, ночи.
Розовые блики рассвета легли на фасад Пьеровского дома, скользнули по бронзовой табличке «похоронное агентство «Лотос». Рассвело. Пьер спустился на кухню, пожарил себе омлет, съел его у окна, в котором мягко наступала осень, акварельно раскрашивая аллею деревьев.
В восемь пришла обесцвеченная горем, Натали Грелли, назавтра были похороны ее брата.
Натали принесла в белоснежном кармашке конверта его нательный крестик, он был в России и там крестился…
- …среди чужих людей…- плакала Натали… - оденьте ему, он им очень дорожил…
Так она и отражалась в синих глазах Пьера – оплывающая поминальная свеча.
Пьер был мягок с людьми, сочувствие въелось ему в кожу вместе с трупным запахом. А еще Пьер был созерцателен, он созерцал жизнь – в каждом утре, в каждом дожде, в чертах прохожих, в цветах герани, которые боготворил, и даже в смерти, в последней маске усопшего – он созерцал жизнь. Он смотрел ее, как бесконечный диафильм, но без своего участия. Пьер боялся потери, от которой трещит по швам сердце и сознание, и весь твой внутренний мир начинает служить по тебе поминальную службу. Поэтому Пьер избегал привязанностей и женщин. Он скользил между их откровенно зовущих взглядов, как каноэ индейца скользит между скалистых подводных камней. Он не бывал в местах их скопления, не цеплялся с ними ресницами, не оборачивался им в след, и держал свое сердце в инее подвального холодильника. И даже влюбчивой собаки не было у Пьера.
Стоп. Девятитысячное осеннее утро. Улыбка мальчишки почтальона. Синий вельвет его куртки. Анатолий. Русский маленький эмигрант. Пьеру нравилось, как он улыбается, подает почту и по-юношески дерзко говорит на ломаном английском:
- Танцуй Пьер, тебе письмо.
- Это счета, Анатолий, всего лишь счета…- улыбался Пьер, своей особенной полуулыбкой округляя левую щеку, брал почту и стройный его силуэт растворялся в темноте дубового холла.
Лишь изредка письма были действительно письмами, но мятые белые листки, исписанные мелким старческим почерком его дяди, опекуна и совладельца похоронного агентства, не приносили Пьеру радости. Дядя был скупым, циничным и вспыльчивым, Пьер терпел его шесть лет и в день своего совершеннолетия был несказанно счастлив тому, что дядя решил уехать во Францию.
Стоп. Полдень. Зацвела герань на южном окне в спальне. Красным матовым, как лак на ногтях продавщицы мороженного, что на углу. К Пьеру всплыл разрез ее шелковой блузы. Он задернул штору и взял с книжной полки «Жерминаль» Золя. Любовь на краю нищеты.
В пол-второго он одел темно – синий костюм и рубашку белизны первого снега, спустился в подвал, посмотрел как идет у Роди работа над Джеромом Грели, отдал его крестик, забрал свидетельство о смерти, и вышел на улицу. Черный катафалк остался не у дел. Пьер не пользовался им, когда не было для него усопших пассажиров. Аллея серебристых тополей, изредка пожелтевших яркой аппликацией, сворачивала к дороге. Эту аллею посадила в давно минувшем бабушка Пьера. Четыреста метров шелестящих зеленью рук, держащих небесный полог над тридцатью шестью годами Пьеровской жизни.
День был сухой и теплый. Ветер, насыщенный первыми нотами прелой листвы, читал купленную Пьером газету, теребя хрустящую бумагу. Подошел автобус. В конце автобуса призывно маячило синим велюром свободное крайнее место. Пьер прошел, но оказалось, что оба места заняты двумя мальчуганами лет тринадцати. Шоколадный курчавый метис сидел у окна, на него навалившись слишком тесно, вторым носом к стеклу так, что второе место действительно было почти свободным, сидел кремовый с кукурузными волосами мальчишка. Он беспокойно тер свою щеку - скорябнул царапину и из нее сочилась рубиновая кровь. Было что-то явно мучительное в том, как они сидели.
- Да это же ягуар, - шептал кремовый мальчик.
- Точно… слушай, да это мой сосед, а вон и бабка его на заднем сидении, - воскликнул шоколадный.
- По-моему, мы сели не на тот автобус…
- Да нет, на тот, сто десятый свернул бы еще раньше…
- Не прижимайся ко мне так, - тихо, бесцветно и невозмущенно курчавый мальчик.
- … хорошо… - тихо, равнодушно кремовый, оставаясь сидеть точно так же, словно и не было этих слов. И курчавый так же неподвижно.
Так они и сидели пронзенные острыми возмущенными взглядами взрослых, натыкающихся на несвободное свободное место.
Что в них было не так? - спрашивал себя Пьер, идя к нужной стеклянной высотке.
Выходящие девушки в деловых костюмах, толкаемые бесконечно вращающейся стеклянной дверью, вбирали высокую фигуру блондина с мягкими чертами лица. Пьер вошел в здание и вызвал лифт. Пенал лифта бесшумно опустился, проглотил Пьера, и легко оттолкнувшись, стал подниматься вверх.
Стоп. Голубоватый свет. Скольжение. Двойка. Тройка. Четверка. Мягкая зацепка. Двери лифта разъехались, впустили девушку. От касания ее пальца загорелась желтым девятка. Пьер опустил глаза. Лифт тронулся. Долгое сквозное мгновение сквозь еле уловимое жужжание тросов. Лифт замирает между восьмым и девятым. Гаснет свет.
- Боже, - тихий всплеск женского голоса.
- Не волнуйтесь… скорее это ненадолго, - сказал Пьер, он уловил округлость ее живота под мягким материалом платья, стянутого под грудью сине – серебристой ажурной лентой.
Тревожная темнота, липкая, непроходящая, замкнутая в прямоугольник, словно черная последняя капля воды в забытом ведре, висящем на гнилостной веревке в заброшенном опустевшем колодце.
- Как странно… Вам не кажется странным, что я не доехала всего пол этажа? Это какая – то фатальность… всего пол этажа… секунды три…
- Возможно… поверьте, я последний человек, с которым можно обсуждать вещи подобного рода…
- Почему? Чем Вы занимаетесь?
Небольшая еще округлость, но уже заметная…- думал Пьер, а голос его отвечал:
- У меня цветочный магазин…
- О… я понимаю… наверно, среди цветов редко думаешь роке или о смерти…
- Среди цветов думаешь о жизни, - улыбнулся сквозь темноту Пьер.
- Но мне кажется, иногда это полезно – подумать о смерти…
- Когда вянет моя лучшая герань, я тоже думаю о роке…
- Вы смеетесь надо мной…
Она мягко переливчато рассмеялась…
- Мне кажется, прошла уже вечность…
- Чуть больше…
- Вы заметили, что я в интересном положении,- задумчиво прозвучал ее голос.
- Нет, я очевидно, не успел.
- Вот Вы говорите о роке, когда вянет Ваша герань… Я много думала о роке и о вере.
Я очень долгое время не могла забеременеть… нет, забеременеть неподходящее слово, когда так долго этого ждешь. Оно опошляется временем, затирается и появляется другое его ощущение, огромное ощущение чуда. Вам – мужчине, никогда не понять этого ожидания чуда, в полной мере. Мы с мужем потратили уже огромное количество наших средств, ежемесячных наших надежд и семейная наша жизнь дала мелкую, но ощутимую трещину… И вот… это было… осенью, позапрошлой осенью… Я ездила навестить бабушку, и проезжала мимо детского дома… я свернула, остановилась у забора, словно вор, выискивающий добычу, я приникла к его щелке. Мальчики гоняли мяч, девочки стайками сидели на лавочках. Вы не представляете, как мучительно сжалось мое сердце. Я могла бы подарить любовь одному из этих детей. У меня было бы мое чудо, пусть не полноценное, пусть без мук материнства… пусть…
Она замолчала, и Пьеру даже показалось, что она тихонько плачет.
- Да… и вот тут… с другой стороны забора к моей щелке приник глаз маленького вора, тоже чующего свою добычу… Мы смотрели глаз в глаз не мигая… веер черных ресниц, большой зрачок в сине – фиалковом озерце… наверно это была девочка… не знаю… потому что, я словно чумная бросилась к машине и уехала. Три долгих недели я вынашивала разговор. Но он бы бесполезен. Муж уговаривал подождать, потерпеть, сменить врача. Мы сменили клинику и отдали одну треть своего состояния, что бы сегодня я выглядела так, а не иначе. Я счастлива безмерно… но у моего чуда червоточинка… этот фиалковый глаз…
Она вновь замолчала, потом шелестящее рассмеялась…
- А теперь вот еще лифт… это фатализм не иначе, - и потом тихо, отчаянно – Я, наверно, не доношу ребенка.
- С чего Вы взяли, что судьба делает знак именно Вам? Ведь возможно, что мне…
- Да… что завянет еще одна Ваша любимая герань…
- А ведь точно! Сегодня я заметил, что у нее пожух один листик!
- Вы нехороший врунишка, - засмеялась она.
Вспыхнул свет. Лифт качнулся и пошел вниз. Пьер посмотрел на девушку, она забавно повела бровями, улыбнулась.
- Все нормально? Мы старались, как можно быстрее удалить неисправность, всего лишь 20 минут, - жужжал пожилой мужчина в форме.
- 20 минут? Мне показалось, что прошла вечность…
-…или чуть больше…- подтвердил Пьер.
- Глупости, - сказал мужчина и исчез в исправленном лифте.
- Вам надо наверх?- спросил Пьер.
- А вам?
- Сегодня, пожалуй нет.
Они сидели в парке. Пьер запомнил ее всю. Сердцевидное личико. Припухлая нижняя губа. Бархатная пудра на изгибе скул. Темные влажные глаза, отороченные глянцевыми черными ресничками. Запястья и пальцы, теребящие Пьеровскую газету. Она ушла и забыла папку.
Пьер вернулся домой, спустился в подвал.
- Отвез свидетельство? – спросил Роди
- Нет, представляешь, я застрял с девушкой в лифте.
- Красивая?
- Очень.
- Всегда мечтал застрять в лифте с красивой девушкой. Сейчас клиент придет, его жена умерла… авария… или что - то в этом роде.
- Ей было всего 35… - выдохнул мужчина – до сих пор я не понимаю, почему не я, почему она… я почти алкоголик… а она была верующая… все тянула меня в церковь по воскресеньям… зачем она понадобилась ему так рано… это несправедливо…
- Смерть это вообще несправедливость…
- Да, - сжал зубы мужчина, резко обозначив скулы, - но вам это не мешает заколачивать на этом деньги…
- Похороны – это Ваша дань усопшей.
- Вы равнодушны…
- Я не равнодушен… я знаю Вашу боль… просто поверьте… я знаю… но это моя работа, и поэтому я должен Вас попросить, что бы Вы заполнили все необходимые бумаги, выбрали гроб и кладбище…
Пьер проснулся в пять. Утро подкрадывалось к кровати, проникая через неплотную материю штор. Отчетливо тикали часы, как они тикают только по утрам, наделяя тишину упрямо шагающим насквозь временем. Пьер потянулся всем телом, отметил нелепо помятую кожу на руке, его всегда поражало, как мнется сном кожа, словно тонкая писчая бумага. На тумбочке, зазывая развязанными тесемками, лежала папка. Пьер так хотел, что бы внутри оказался ее адрес или телефон, он так боялся раскрыть ее и не обнаружить желаемого, что не прикасался к ней со вчерашнего вечера. Вчера он долго держал ее на ладонях, пронизывал взглядом, а потом бросил на столик.
Стоп. Синяя папка. Розовая акварельная лошадь. Подсолнух в стеклянной банке. Желтая акварельная луна в темных пятнах, состоящая из множества маленьких лун. Карандашный набросок – автопортрет. Фиолетовый глаз сквозь мятые лепестки ирисов. Натюрморт с персиком. Розы. Дельфины в голубой воде, над блеском монет из разбитого сундука.
Не было телефона. Не было адреса. Только на автопортрете было три слова: «не забудь не», и дальше все затерто резинкой. Маленькая поминальная служба внутри.
Душ, а затем омлет у окна понемногу возымели свое действие. Пьер смотрел на свое отражение в стекле… странно быть именно таким… внутри все знакомо, а вот наружность всегда немного сковывает, словно недавнее знакомство. По аллее шел Анатолий. Пьер спустился вниз, открыл дверь, и одновременно с мальчиком нагнулся над корзиной у порога.
- Пьер, тебе сегодня посылка?
- Вижу…
В корзине под невесомой шалью спеленатой куколкой спало дитя.
- Занесем? – спросил Анатолий.
- Да, конечно…
Мальчик взял корзину за плетеную ручку и осторожно занес ее в дубовый холл, поставил на круглый столик, сдвинув вазу с цветами.
- Твой? – спросил он Пьера.
- Нет однозначно… чего ты так на меня смотришь?
- Да нет, ничего… что будешь делать?
- Не знаю… наверно, надо позвонить в полицию.
- Да, наверно,- сказал Анатолий, взглядом обводя холл, - Мрачновато тут у тебя…
- Не знаю… привык… - рассеянно ответил Пьер.
Ребенок закряхтел, скукожил ротик. Анатолий осторожно вынул его из корзины.
- Смотри, какой красивый.
- Как ты не боишься? Он такой маленький…
- У меня сестренка чуть постарше, - улыбнулся мальчик, - И вообще, это совсем не страшно… возьми… ну, возьми… давай… только поддерживай головку…
Пьер взял. Маленькое крошечное существо странно совсем по-человечески кряхтело,
морщило ротик и вдруг открыло глаза, такие темные, как старинное зеркало.
Позвонили в полицию, через полчаса приехала женщина – социальный работник. Ребенка ждал медосмотр, и если не объявятся родители – приют. Она записала показания, оставила свою визитку на случай, если мать вернется, забрала ребенка и уехала. Вечером уволился Роди.
Они оба присутствовали на поминальной службе Джерома Грелли, и Пьер полушепотом сказал, что утром им подбросили ребенка в корзине. Роди побледнел и сказал, что он погиб, что ребенок его.
- И ты его не признаешь?
- Пьер, мне будет крышка, если жена узнает, она со мной разведется, и меня обяжут платить алименты обеим, на что я буду жить? И потом я люблю Бетти, и люблю своих детей.
- Это ведь тоже твой…
- Не знаю… может и не мой… она потаскуха.
- Зачем тогда ты с ней спал?
- Потому что она потаскуха… я думал, с ней не будет лишних проблем.
А вечером он уволился. Сказал, что все продумал, и что наверно, он с семьей уедет из города.
Пьер задернул шторы, лег на кровать. Полумрак. В полумраке легче думается. Словно стоишь на палубе корабля туманным утром. Конечно Пьер все связал. Один непростой узел. Осталось затянуть. Но как же страшно. Тикали часы. Они тикают насквозь, подумал Пьер. Сквозь меня и сквозь него. Я буду дичать, а он расти с постоянной мольбой в глазах. Пьер соскочил, накинул пиджак и вышел из дома.
Журнал «Twilight»
"- У Вас не только замечательные картины, но и замечательная биография,
это правда, что Вы росли в огромном доме, частью которого был цветочный магазин?
- Да, я росла среди цветов, там были написаны мои первые натюрморты…
- Но Ваши последние работы, они, потрясающе колоритны...
- Вы хотите знать, как и когда я узнала, что у моего папы, оказывается есть еще и похоронное бюро?
- Вы проницательны…"
27 февраля 2007