Изморозью запрятаны твои следы и следочки,
перепутаны с дождями нити сосулек колких.
Я дохожу до тебя, как доходят порой до точки
последней опоры. До нежного крепежа в заколке,
которой я крепко скручу локоны
(чтобы мне отныне не мешали быть собранной).
Покоюсь в фриволите твоих слов, как в коконе.
Кивает мне робость ромашкой сорванной.
И если бы мерить секундами ход счастья нашего,
их не хватило бы и на полтакта – так сильна яркость.
Пусть даже я брежу, и все мне – кажется…
но я так бесстрашна! А раньше – боялась.
Скреблась в двери шепотом (пусть не услышат).
Говорила лишь про себя (вдруг поймет кто-нибудь).
И прятала взгляд под листву (только мыши
и видели….) убегала ото всех по небу.
Теперь я с наивной бесстыжестью детской
обнимаю тебя и говорю так громко,
как только могу: «Я хочу раздеться
для тебя под музыку». Или «Хочешь ребенка?»
Краснеешь, смешно под ладонями прячешь
улыбку. Тебе так идут улыбки
и тишина… Ты так много значишь
отныне во мне, что по наледи зыбкой
я только к тебе иду, плавно скользя.
В дыхании колкий несу поцелуй.
И если инеем лед целовать нельзя
или же больно…
Что ж… Прошу - шлифуй.