Уяснение 2

С детских лет – ощущение жизни как умирания.
"Ежедневно иду к смерти, мало того, ежедневно умираю – что начинал понимать уже тогда, когда, казалось, рос..." (Петрарка, Письмо XXIV).

Я часто плакал, слушая музыку или думая о смерти любимых героев.

Уяснение. Наука и т. д. – я искал нечто такое, чему можно было бы отдать свое "я". Оно бременило меня. Я стремился к слиянию. Но все казалось мне недостаточно большим, недостаточно «родным».

Не имея возможности подражать своим героям в главном, я старался сравняться с ними в мелочах: например, в осанке, походке.

Отец – эскапизм. Мать – заискивание. Она давно уже не верит в любовь, привязанность и старается все отношения строить на взаимных услугах. При этом она неизбежно дает больше, чем осмеливается просить. Она вообще боится просить и готова оказывать услуги даром, лишь бы чувствовать себя в безопасности. Бескорыстная привязанность пугает ее. Она не способна любить. Умеет ли она ненавидеть?
Мать: ненависть к отцу подавляется – и возникает тревожность.
Отец – взрывчатость. Вокруг него словно простерлась пустыня. Он живет в безлюдной степи.

Бегство из университета – способ обратить на себя внимание, напомнить о себе, вызвать участие (так поступают мнимые самоубийцы).

Мое желание святости – не было ли оно всего лишь стремлением к любви? Святость, чистота, безупречность – как средство завоевать расположение и, в конечном счете, любовь?

Стилисты. Усердно шлифует фразу лишь тот, кто обращает ее не к человеку, а к богу. Изнурительная работа над словом говорит о презрении к читателю. Доверчивое обращение не нуждается в совершенстве. (Богу тоже не нужны точные слова; точность нужна только Идее.)

Мать и сын. Никогда не пыталась она разглядеть его суть, открыть его "я". Она признавала за ним лишь то, что свойственно всем детям, не замечая особенного.
Позднее я отчетливо различил в ней эту черту: неспособность видеть конкретное, будь то человек, дело или что-нибудь иное. Она всегда схватывала общее, т. е. поверхностное, избегая заглядывать в глубину.

Вот чего не хватает: любви, безоглядной, бескорыстной, любви, которая не подсчитывает соотношения заслуг и проступков.

Обычное мнение: вещи естественным образом, от природы, несут на себе ценности (как черепаха – панцирь). Ницше: ценности проистекают из нужд человека, из его потребностей; если они и объективны, то лишь потому, что объективны эти потребности.

Ницше. Почему мы стремимся к истине? Потому что считаем ее высшей целью, абсолютной ценностью. Если не согласиться с этим, если признать, что единственной безусловной ценностью является жизнь, то стремление к истине будет оправданным лишь в той мере, в какой оно служит жизни, способствует ее усилению. Но точно так же способствует жизни и ложь. Бытие может расширяться, укрепляться и с помощью зла.

Ницше. Мир оправдан как эстетический феномен. Но далеко не всегда мы способны удержаться на высоте эстетического созерцания. Преодолеть отвращение можно проще – приняв точку зрения познающего.

Деятельность не позволяет душе забыться. Забыть себя может лишь душа безмятежная. Деятельность отдаляет нас от объекта; созерцание – приближает к нему.

Любовь. Для меня это чувство было евангелием от иного, для нее – ступенькой к браку, семье и, в конечном счете, ребенку. Для меня любовь была вестником необыкновенного, для нее – ступенькой к обыденному.

Любовь к философии проистекает из различных источников, в том числе – из отвращение к ремеслу.

Усталость и вера. Усталый равнодушен ко всему кроме своей усталости, и потому ни во что не верит.

В библиотеке. Тихие часы, проведенные над книгой, делают меня молчаливым, и когда я обращаюсь к служителю с просьбой поменять книгу, голос не повинуется мне.

Ты не случайно помнишь то или это. Самое незначительное, на первый взгляд, воспоминание связано с твоей сутью. Рассмотри это воспоминание хорошенько: ты помнишь его, это мгновение, значит было в нем для тебя что-то важное. Разгадать каждое из своих детских воспоминаний – значит разгадать себя.

Приобретая знания, мы лишаемся воспоминаний и этим губим себя.

Уяснение. Уход из университета – отказ от соперничества (сказывается натура отца).

Размышляя о Вселенной, я как бы общаюсь с неким существом – одиноким, заброшенным. Никто его не видит; никто о нем не думает. Единое! Что может сравниться его одиночеством?

Уяснение. Чувство вины. В житейских конфликтах я, как правило, брал вину на себя. Описать эти случаи.

Уяснение. Стремление что-то сделать проистекает из страха смерти. А страх этот, в свою очередь, порождается механистической картиной мира. Отказаться от этой картины – значит преодолеть страх смерти. Платонизм: смерть следует понимать как разрешение в Целое, слияние с Любящим и Любимым.

От отца во мне желание быть в стороне. Я страшусь проявить себя, обнаружить себя, вступить в контакт.

Средняя часть Уяснения. Все благородное представляется в жалком виде. Уединенность философов, мужество героев – все это скрывает в себе болезнь.

Отчужденность от родителей поначалу может выступить как следствие моих "высоких стремлений". А затем эти "высокие стремления" окажутся следствием отчуждения.

Наука. Безусловно, я выбрал редкую, "малонаселенную" область науки, чтобы избежать соревнования. Я отказываюсь от публикации маленьких достижений (список опечаток, перевод), чтобы не поставить под сомнение свои способности к большему.

Флобер. Его отказ печататься, его стремление сохранить "девственность" – тоже, по-видимому, проявление идеализированного образа. Любовь к Идее и идеализация собственного "я". Желание раствориться в Идее, обрести совершенство. Отсюда – всё.

Воспоминание. За чтением Феррейры ("Явление"). Переодевание мертвого отца. Мысль Альберто о боге (всякая душа упокаивается в вечном). И во мне, протестом, вспыхивает любовь к единичному, к его мимолетности. Эта мгновенность порождает щемящее чувство. Как назвать его?.. Не знаю. Быть свидетелем, соучастником мимолетного...
Трепетное чувство. И сама единичность – трепет. Всякое единичное в основе своей есть трепет. Вечность бестрепетна.
Разве не очевидно, что именно в этом – в смертности моей, в том, что жизнь моя – только краткий трепет, – и заключен мой смысл, моя ценность? Эта мимолетность ставит меня выше вечности. Вселенная и человек: бестрепетная вечность и трепетное мгновение. Именно наша смертность, конечность и придает нашей жизни высшую красоту.

Человек призван воплотить в себе мгновенную трепетную красоту. Из всего существующего только человек может совершенствоваться без предела. Оправдание мгновенного – в том сладостно-щемящем чувстве (в том редком, утонченном чувстве), которое порождает эта мгновенность.

Уяснение. Сначала – уяснение своего стремления к любви, убежищу и т. д. Затем – расследование, открывающее источник этого чувства: им является конфликт между матерью и отцом, невротические черты их характеров. Затем открывается потаенное желание первенствовать, побеждать. Обнаруживаются агрессивные склонности. Это естественно: именно агрессия подавляется в том случае, когда преобладает уступчивость. Самоутверждение связывается с философией единичного, т. е. с утверждением всего отдельного, временного, преходящего. Этим достигается нужный баланс, личность оздоровляется, освобождается от своих страхов, от своей неуверенности, ненависти и чрезмерной любви (от всей метафизики).

Конфликт между родителями (их прошлое, каждого в отдельности, и настоящее: совместная жизнь). Отец стремится к обособленности, избегает личных контактов. Замкнутость, молчаливость. Невнимательность в мелких деталях. Отказ от инициативы (с раздражением, но без реального сопротивления).
Мать – уступчивость. Заискивание, наигранная веселость. Стремление угодить, вызвать любовь, одобрение. Нет своего мнения. Почитание авторитетов. Зависть. Желание быть "хорошей матерью". Сверхзаботливость в мелочах, равнодушие в главном. Нет любви, нет чувства своего "я". Нет тепла.
Отсюда – моя тревога, чувство нереальности, неуверенности, постоянное сомнение в себе. Как следствие – отчужденность и желание что-то сделать. Лишенный бескорыстной материнской любви надеется заслужить любовь делом. Отсюда – идеализированный образ и фанатизм.
(Установка, сходная с установкой матери: она добивается любви мелочами, я – чем-то одним, но большим.)

Уяснение. Средний раздел. Что же остается от всех идеалов, надежд? Неужели всего лишь история болезни?

Ненависть и презрение к самому себе обращаются иногда в ненависть и презрение к другим.

Отношение к матери. 1. Отчуждение, подавление всякого чувства. 2. Любовь. 3. Страх. 4. Ненависть.
Откуда страх? Не оттого ли, что я чувствовал: она обращается со мной как с инструментом, вещью – использует меня для каких-то своих, непонятных мне целей, отталкивая от себя все, что есть во мне моего, все, что не имело отношения к ее цели?
Не нравилось мне и то, как он обращалась с отцом (доминация). Бессознательно я был на стороне отца. Но главное – всегдашняя угроза наказания. Не тепло и ласка, а строго сжатые губы, суровый взгляд – вот что приходит на ум.
Она обожала всякие правила. Маяки в океане жизни. Держись во всем правил – и тебе удастся спастись.
Ее присутствие сковывало меня. Душу мою она использовала как вещь.
Конечно, вспоминаются и добрые минуты, но для этого нужно сосредоточиться. Сцены наказания возникают сами собой. Тут уж сосредотачиваешься для того, чтобы забыть их.

Чувствуя свое отчуждение от родителей, я искал спасения в музыке, точнее в образе "человека, способного к глубоким чувствам, возвышенным переживаниям". Я – единственный, кому доступен этот мир глубоких переживаний и возвышенных чувств.
Отсюда – надменность и презрение к окружающим. И одновременно – желание быть хорошим, выполнять правила, быть скромным, прятать себя, добиваться одобрения окружающих.
Это чувство исключительности, т. е. образ утонченной личности, которая познает что-то возвышенное, открывающееся лишь ей одной, в дальнейшем развивается. Я ценил лишь то, что не ценили другие. Я выбрал математику потому, что ее понимали немногие. Я выбрал в математике такую проблему, которой занимались единицы. А когда понял, что не могу быть доблестным рыцарем Науки, изменил ей. Увлечение слогом – потому что никто не придает этому значения. Подыскиваю работу – такую, чтобы работать в одиночку. Читаю лишь те книги, которые не читают другие. Отказываюсь от сотрудничества с научным руководителем (по той же причине). В шахматах избираю редкие, сомнительные варианты.

Что такое плотиновское Единое как не воплощенное стремление к независимости, всемогуществу, совершенству?

Мое реальное несчастье в том, что я неспособен причинять боль, утверждать себя, требовать. За последние годы я кое-чему научился. Что осталось неизменным, так это подчиненное отношение к женщинам. Я не способен повелевать – не вообще, но именно женщиной. Этому следует научиться – чувству повелевающего. Преодолеть в себе рабскую покорность отца.
Страх перед женщинами как отражение страха перед матерью. Да, чтобы спасти себя, я должен откровенно выразить свою ненависть, а не любовь, как мне казалось вначале.

Отец. Может быть, образ птицы, умершей от испуга? Животное, тяжело дышащее от испуга, загнанное, отчаявшееся. Загнанная лошадь. Собака в жаркий день. Смысл ассоциаций выясняется позже.
Отец поначалу выступает как воплощение молчаливой силы. Затем – пустота, мрак, ничто (образ мертвого солдата на картине Сикейроса). Позже – испуганное, беззащитное животное. Кричащий кролик.
Молчание, обращающееся в крик.

Отец любит возиться с детьми. Когда я был ребенком, он занимался со мной больше, чем мать, – придумывал сказки, играл. От него исходило больше тепла. Воспоминание: мы лежим на диване, и он рассказывает какую-то историю. Я прошу "еще и еще", и мне хорошо, тепло, уютно.
Мать читала мне книги, помогала готовить уроки. Но с ней было холодно. Когда я повзрослел, отец замкнулся в себе – нам не о чем было говорить.

Уяснение. Средний раздел. Крушения. Стремление к самосовершенствованию как нарциссический импульс (Фрейд).

Стремление все знать, все прочесть, "изучить весь каталог" – перфекционизм.
Стремление к обособленности – выбор тем, уход.

Принижение реального "я" и возвеличивание идеала (фальшивого "я").
Главное свое достоинство я усматривал в стремлении к большому и в способности достичь этой цели (хотя в действительности цель была недостижимой). Реальные успехи казались мне незначительными.

Мать. Она тоже сосредотачивалась на средствах. Цель для нее оставалась недостижимой. В своих детях она видела лишь объект некоторого действия – кормления, обучения, воспитания и т. д.

Одна из причин ухода: мне казалось, что поскольку они (мои учителя) не могут устроить мою судьбу наилучшим образом, значит они не любят меня (значит, они бессильны). Торжествует несправедливость. Торжествуют те, кто ко мне равнодушен.

Детство. Подчинение авторитету. Во время болезни мне не разрешалось вставать. И я, послушный, оставался в постели даже тогда, когда в квартире никого, кроме меня, не было. Брат дразнил меня, но я упрямо лежал, хотя болезнь была не такой уж серьезной, и я вполне мог утихомирить обидчика.

Властность матери и бессильное подчинение отца.

Отец в напряженных ситуациях теряется или взрывается, выходит из себя. Мать принимает жалобный вид. Это характерно – нет уверенности в себе.

Меня пугают женщины сурового вида.

Я чувствовал себя лишь объектом приложения правил. И поскольку правил было невероятно много, всегда приходилось некоторые из них нарушать. Отсюда – страх наказания. Подчинение авторитету – из страха. Но откуда страх? Меня никогда не наказывали физически. Но разве это самое суровое наказание? Есть сотни способов причинить ребенку боль, не прикасаясь к нему.

Суровые мужчины меня привлекают. Но перед женщинами сурового вида я робею, заискиваю.

Стремление к безупречности. Чувство, с которым я начинал новую тетрадь в школе. Для меня это было возможностью начать жизнь сначала. Сколько их было – таких попыток!

Обращаясь к кому-нибудь, я опасаюсь эмоционального отказа. Голос мой всегда исполнен теплоты и предупредительности.

Мать. Ее безотказность, ее добросовестность – не происходят ли они из страха перед порицанием? Она старалась добиться улыбки – как доказательства дружелюбия. Чужая сила, чужое спокойствие казались ей угрожающими, пугали ее.

Внимание, которое мне оказывали в университете, льстило. Более того, я не мог без него обойтись. Равнодушие и даже простая сдержанность воспринимались как отвержение
Неуверенность – следствие отчуждения от родителей. Попытки стать сильным – культ героев, замкнутость.

Отчуждение – не в силу моего увлечения музыкой. Напротив, музыка доставляла мне то, чего я был лишен.
Ожидание идеальной любви-дружбы. Родители исключались, но оставался еще образы "любимой" и "друга". После разочарования в любимой и друге – перенесение чувства на шахматы, теннис, затем – на познание и культуру.
Влияние образа Эренфеста. Наука, казавшаяся холодной, предстает как что-то, достойное любви и способное ответить, способное любить.
Эмоциональный отклик – в биографии Эренфеста. Любил ли я науку или ученых?

Примечательно признание Флобера: "Я хотел бы не быть любимым своей матерью..." И вместе с тем сердце его полно "нежности". Он жаждет любви, но любви "во Господе". Он способен любить только Идею и уже через Идею – людей.
Отвращение и сострадание к миру. Те же чувства испытывал и Ницше. Характеры этих двоих сходны. Во многом сходно и решение, к которому они пришли. Оба нашли Идею, которую могли любить, лелеять и почитать.
Мне приходит на ум "Человек толпы" По. Тот, кто питает отвращение к "личной" любви, к интимному единению двоих, тот ищет общения безличного, тот ищет толпы. В толпе он чувствует себя вместе с другими и в то же время отдельно от них. Это свойственно лишь такому замкнутому характеру, у которого нет Идеи.
Счастлив тот, чьей Идеей стала наука, – он может найти соотечественников, единоверцев, он может жить среди них, беседовать с ними. Вот что я называю "любовью через Идею". Братья во Господе, братья в Идее. Флобер прямо говорит: "Счастье людей нашего склада – в Идее, только в ней".

Я нахожу у Флобера все термины, которыми я пользуюсь. Идея, вера, мистическая любовь, фанатизм, деятельность, красота и т. д. Чувство отверженности.

Не была ли "Бовари" для Флобера тем же, чем было "Человеческое" для Ницше? Оба они пытались переделать себя, душили в себе "романтические порывы" – и видели в этом подвиг.
"Теперь я совсем в другой сфере, в сфере пристального наблюдения самых пошлых подробностей. Мой взгляд прикован к узорам душевной плесени" (Флобер).
"Признаком высшей культуры является более высокая оценка маленьких, незаметных истин, найденных строгими методами, чем благодетельных и ослепительных заблуждений, обязанных своим происхождением метафизическим и художественным эпохам и людям" (Ницше).
"Хороша она будет или плоха, но книга эта окажется для меня настоящим подвигом – настолько стиль, композиция, персонажи, и "картина чувств" далеки от моей естественной манеры. В "Святом Антонии" я был у себя дома, здесь я у соседа; потому-то мне так неудобно" (Флобер).
"Самовольное чужестранничество, "отчуждение", охлаждение, отрезвление – только это одно и было в те годы моей тоской" (Ницше).
"Эта книга в настоящий момент до такой степени мучит меня, что я физически страдаю" (Флобер).
"Я учился более эластичному восприятию нашего времени и всего "современного". В целом это могло обернуться зловещей и злой игрой; я часто бывал от нее больным" (Ницше).
"По сути я человек туманов, и только с помощью терпения и прилежания освободился от белесоватого жира, обволакивавшего мои мышцы. Больше всего меня тянет писать как раз такие книги, для которых у меня меньше всего способностей. "Бовари" в этом смысле будет настоящим подвигом, но знать о нем буду лишь я один: сюжет, персонажи, эффекты и т. д. – все чуждое мне" (Флобер).

Сочиняя "Бовари", т. е. живя у соседа и вдыхая запах "душевной плесени", Флобер каждый день возвращался на несколько часов к себе домой – чтобы позаниматься греческим, почитать Гете, Шекспира, Ронсара.

Ницше в предисловии к "Человеческому" говорит о "великом разрыве", о "великом освобождении". Сосредоточиться на "малых истинах" он может только потому, что считает это подвигом.

В действительности, оба живут идеалом.

Научиться тому, что нам чуждо, к чему мы не приспособлены, – значит избавиться от слабости. Неумение воспринимается как слабость, недостаток, от которого следует ждать беды.
Стремление к совершенству – стремление к безопасности.
Естественнее всего совершенствовать себя, развивая природные задатки, но нет – человек заглушает их, выпалывает, словно сорняки, и взамен сеет другие семена.
Ощущение, что по своей природе ты недостаточно хорош, и потому должен переделать свою природу.

Флобер, Ницше: игра с другими и с самим собой. Жить в башне, на горах, делая вид, что живешь в низине.

Внутренний рок. Поначалу человек думает, что он такой же, как все. Но с годами, по мере того, как раскрывается его характер, он начинает испытывать трудности в общении с людьми и наконец оказывается в одиночестве.

О "любви в Идее". Я нашел сходное выражение у Флобера: "Возлюбим же друг друга в Искусстве!" (письмо к Луизе).

Уход из университета. Причины. 1) Романтическое томление (закаты). 2. Тоска по своему прежнему "я". 3. Охлаждение к математике.
Разберем последнее. Изменение положения: вместо студенчества – аспирантура. Меньше общения. Потеря среды, в которой тебя уважали. Редкие встречи на кафедре. Стремление восполнить этот недостаток усердными занятиями. Это стремление сливается с давним желанием изучать. Наконец-то у меня есть время! И вот, вместо того, чтобы искать контактов с коллегами и решать проблему, я еще больше замыкаюсь в себе и предаюсь неистовому чтению. Одиночество обостряет чувство неуверенности. Я чувствую, что не способен решить проблему. Меня больше влечет к простому чтению (не исследовать, а почитать!). Я еще не сознаю этого расхождения. Оно открывается позже, в анализе. Мне кажется, что я работаю над проблемой, а подсознательно растет недовольство, неуверенность, беспокойство. В таком настроении я посещаю симпозиум по неклассической математике. До сих пор я не слишком обращал на это внимание: споры были от меня далеки. Все неклассическое было далеко внизу. И вот я вижу, что это – вполне серьезно! И Математика моя – уже не Богиня, а всего лишь одна из богинь.
Я хотел быть первосвященником, Понтификом Максимус. Верховным жрецом единого Бога. Но мой Бог оказывается лишь одним из многих.
Все поменялось местами. Мой Бог из единого Бога стал второстепенным божком. (Крайность: теперь мне кажется, что именно здесь, в этой области – главное, а там, где я и моя проблема, – периферия. Чувство униженности.)
Сознательно это истолковывается как превращение науки в игру. И все, что прежде шло мимо, вдруг вспоминается (недостоверность познания, теорема Гёделя и т. д.).

Вот моя тактика: не сердиться, не спорить, не убеждать, а отмалчиваться и делать по-своему.

Я не терпел прикосновений. Рукопожатия давались мне нелегко.

Современная картина науки: вместо республики ученых, содружества – война, борьба за выживание (не только между теориями, но и между сторонниками этих теорий). Эволюционизм. Мирный идеал позитивистов и воинственный идеал критицистов. (Я не терпел критики. Верховный жрец. Там, где невозможна окончательная победа, нельзя быть первым, там нет вершины.)

Конкуренция – важный, если не главный, элемент научного прогресса. Это открывается мне на симпозиуме.

Обращение к науке как стремление к надежности, определенности и т. д. И вот – вместо законов, выражающих вечное, мы имеем только предположения, вместо достоверности – вероятность, вместо непрерывного умножения результатов – революции, вместо надежного обоснования – борьбу теорий. Вместо постижения мира – приспособление к нему.

Не забыть: с детства – отвращение к пошлости, будничности. Отвращение это связано с идеализированным образом.
"Я чувствую отвращение к подобным вещам, и это помешало мне приобрести жизненный опыт. Это далеко не маленькое несчастье" (Стендаль).

Смешанные чувства к матери: любовь, неприязнь, страх. Потом выясняется, что люблю я ту, которой у меня не было, а ту, которая есть, я только хотел бы любить.

Наука. Уход из университета. Я не хотел играть. Я хотел служить, поклоняться. Главный мотив, побудивший меня обратиться к науке, исчез. Остались: мое тщеславие и уважение сокурсников и преподавателей. Но с окончанием курса и поступлением в аспирантуру я лишился и этого. Друзья разъехались, контакты с преподавателями сократились. После полугода фанатичной работы я почувствовал, что не смогу сделать столько, сколько рассчитывал сделать. Во время учебы еще была возможность самообмана: вот будет время, досуг – тогда!.. Теперь я понял (в глубине души, бессознательно), что не способен на большое открытие.
Я опьянял себя чтением, систематизацией и т. д. Я чувствовал: исследовательская работа не для меня. Тщеславия во мне было не много. Не первым математиком я хотел быть, а первосвященником.
Сознательно этот процесс истолковывается как разочарование в науке, познании, истине. Скрытыми остаются мотивы, побуждавшие меня любить истину, религиозно-мистический характер этой любви.

Быть "слугой и истолкователем" (Бэкон, "Афоризмы").

Почтение к познанному и нежелание познавать что-то новое – характерная черта преподавателя. Да, из тебя вышел бы неплохой преподаватель, но ты пожелал большего.

Истина заключается в том, что я создал идеализированный образ, в котором представлял себя "молодым талантом". Может быть, я до сих пор с этим образом не расстался. Определение "молодой" можно убрать; оно несущественно. Во мне зажглось желание быть первым, жажда всеобщей любви, почитания.
Желание вполне естественное. Но к нему прибавлялось стремление "отделиться". Потому-то и взялся я за безнадежную задачу, которой никто, помимо меня, не занимался.
Через эту обособленность удовлетворялось желание "выделиться". (Отделенность, впрочем, имела ценность и сама по себе.)
Мои претензии возрастали вместе с моими успехами. Я хотел быть первым не только среди студентов, не только среди преподавателей – я хотел быть первым среди первых.
И когда предчувствие подсказало мне, что надежды эти неосуществимы, я просто ушел. И сотворил себе другой образ. Поначалу я следовал за ним вынужденно – он влек меня за собой. Но с какого-то момента стремление это стало свободным. После того, как я увидел Единое, мне уже не страшно остаться "ничем". Единое обнимает собою всех – и гениев, и посредственности, и праведников, и злодеев.

Единое: оно принимает в себя и праведных, и грешных. Никто не оставлен, никто не отлучен.

Единое. Оно любит меня не за мои дела. Что бы я ни сделал, оно меня не отринет. В этом убеждении – корень религиозности.

Ступени: добро (юность, образ любимой, друга, благородство, нравственная чистота; истина (наука); красота (человек, универсум).

Мать. Она видела во мне свое собственное изделие – фигурку, вылепленную умелыми, любящими руками. Если бы она знала, насколько моя внутренняя жизнь была независима от ее советов, требований, увещеваний!

Взрослея, добиваешься внешней независимости – и тем сильнее начинаешь ощущать зависимость внутреннюю.

Ячейка социальной структуры – это челнок: неторопливое течение несет тебя к заранее известной цели. Все совершается как бы само собой. Другое дело – когда ты выпадаешь из социальной структуры. Здесь уже не до попутных ветров и благоприятных течений. Здесь все зависит от человека. Наконец-то я понял, что означает выражение "плыть против течения".

Замкнутость – от отца, заискивание – от матери.
Первое разоблачение нелюбви: чрезмерность скрытого сострадания к матери.

Отъединенность и богослужение. "Можно обладать детски-наивной душой, но музыка все равно останется таинственным откровением высокого знания, богослужения, а учитель музыки – первосвященником". Манн, "Доктор Фаустус".

Доброта матери поначалу вне подозрений, Затем я начинаю различать в ней искусственность, фальшь. И наконец открываю в ее доброте заискивание.

Ницше. Крайности сходятся. Из чрезмерной жалости возникает жестокость. Бездушие как защита от излишней чувствительности. Сильная, "правдивая" натура могла бы удержаться посередине.

Неприязнь к проблемам. Желание найти прочное основание.

Проблемы и истина. Поппер считает, что решение проблемы ведет не к истине, а к новой проблеме. Истина недостижима. От проблемы можно перейти только к другой (в лучшем случае, более глубокой) проблеме. Проблема приобретает несвойственную ей ранее интеллектуальную ценность, а значение истины умаляется.

Памятник – женская фигура на высокой колонне. Я понял, какое ощущение должны были испытывать древние греки, глядя на вознесенную над городом Афину (ощущение безопасности).

Вина. В конфликтных ситуациях я прежде всего обвиняю самого себя и только потом, усилием разума, избавляюсь от этого чувства.

Честь, благородство – юношеские идеалы.

В "героях" я любил и жалел самого себя. Да, это поклонение героям было самым сильным и самым чистым переживанием моей юности. Пример: чувство, возникавшее при чтении "Ночного смотра" – тех строк, в которых появляется император ("И маршалы едут за ним, и едут за ним адъютанты"). Мне хотелось быть среди них – поклоняться, а не принимать поклонение.

Феноменология одной души.
Культ музыки, культ звезд, культ героев, культ прекрасного принца и культ Незнакомки.
Культ героев был близок культу прекрасного принца.
По силе переживания: принц, музыка и звезды, герои, Незнакомка.

В образе Вселенной проступали черты Незнакомки. Единение со Вселенной можно толковать как стремление воссоединиться с матерью.

Открываются две возможности для интерпретации: 1. По Фрейду. Незнакомка, вселенная замещают мать. Принц – выражение нарциссизма. Страсть к исследованию и вместе с тем неспособность к изобретению – это тоже можно истолковать в духе "Леонардо". 2. По Хорни. Герой, принц – идеализированный образ. Незнакомка – невроз уступчивости, жажда любви. Звезды – невроз отшельничества, отъединенности.

Изучить "Леонардо" Фрейда. Сделать выписки из писем Флобера, дневников Толстого, биографии Спенсера.

В детстве я чувствовал себя особенно уютно и спокойно в обществе пожилых женщин.

Признаки инфантильности: любовь к сладостям, играм, страх перед грубыми выражениями.

Стремление к объективной истине, знанию как желание уйти от ответственности, от необходимости выбирать самому, не полагаясь на "объективное".

Плюрализм в науке. Нет ничего абсолютного. Все относительно, пригодно лишь для какой-то определенной цели. Да и эта пригодность может оказаться иллюзией.

Прекрасный принц. Тайна, отделяющая его от других (например, притворная хромота). Нечто, вызывающее сочувствие.

Сущность снов: нежность, слияние, завершенность. Понимание и приятие. Самозабвение. Растворение.

Возвышенное чувство, воодушевление, объединяющее толпу.
Толпа, объединенная возвышенным чувством (скорбью, праведным негодованием, раскаянием или восторгом), – этот образ всегда волновал меня.

Религиозный дух пифагорейцев мне ближе, чем любовь к идеям платоников. Пифагорейское учение о музыкальной природе космоса, игра на лире как приобщении в гармонии вселенной, приготовлении к возвращению на астральную родину – все это мне близко, в этом моя суть, мое "я".

Помнишь, ты хотел учить французский язык, потому что на нем разговаривали мушкетеры? Но она предпочла, чтобы ты изучал английский.

Я не столько платоник, сколько пифагореец: знания мне мало, мне нужна еще и молитва.

Пиетизм – вот как называется чувство, о котором я так долго толкую.

Детство. Бесчисленные попытки начать новую (благородно-молчаливую) жизнь. ("Теперь я буду все держать в тайне. Больше я им ничего не скажу... Нельзя было ничего говорить им. Нельзя, нельзя было говорить. Заруби себе на носу. Никогда ничего никому не рассказывай. Никому, ничего... Никогда больше ничего не скажу ни ему, ни кому другому. Никогда, никогда, никогда". – Хемингуэй, "Райский сад".)
Реликвии, амулеты, правила, система поощрения и наказания, распорядок дня, планы самовоспитания.

Брамс. Концерт для скрипки. Такты, следующие сразу после каденции: нет слов, чтобы выразить всю глубину понимания, нежность, любовь.

Бесконечность чисел. Однажды, ребенком, я в течение 5-10 минут терпеливо приписывал к единице нули – мне казалось, что я уношусь в бесконечность.

Мир духа представлялся мне цельным, проникнутым дружбой, согласием, но вот я узнал, что Гете не любил музыку, что Брамс и Вагнер не ладили между собой... Каким это было разочарованием!

"Удвоение". Открытие своего внутреннего мира и противопоставление его миру внешнему. Я обнаружил в самом себе собеседника, друга. Я открыл свой внутренний мир, ощутил его как нечто реальное и противопоставил эту внутреннюю реальность внешней реальности. Способность рефлексии. Или что-то иное? С того дня я больше не чувствовал себя одиноким.

"Нетерпение сердца" Цвейга – о жалости. Жалостливая любовь замешана на сострадании.

Такое чувство, словно стоишь у подножия горы и должен на эту гору взобраться. Там, где другие идут в обход, я упрямо карабкаюсь на вершину.
Меня снедала какая-то жажда самопожертвования во имя героического идеала.

Ницше. Аристократы и плебеи духа. Чернь делает все, чтобы отравить существование happy few. Стало быть, последние вольны использовать любые средства для обороны. На войне как на войне. Жизнь – борьба между низменным и возвышенным. Парадокс истории заключается в том, что высокое для того, чтобы выжить, нередко пользовалось (и будет пользоваться) низкими средствами.

Характер Толстого: неуверенность в себе, тревожность. Отсюда: 1. желание доказать свою смелость; 2. стремление добиться расположения других, завоевать их любовь (желание славы, острая реакция на холодное отношение со стороны других, в том числе крестьян и лакеев); 3. стремление к самосовершенствованию (постоянная неудовлетворенность собой, попытки "исправиться"; наконец, обращение к богу – как источнику безусловной любви).
Обратить внимание, с какой настойчивостью он хочет воспитать в себе равнодушие к тому, что думают о нем люди. Обращение к богу позволяет ему стать независимым от оценки со стороны окружающих.

Юность. Неспособность к обыденным разговорам.

Смысл жизни для меня заключается в благоговейной любви и служении.

Моя привязанность к шахматам чуть было не перешла в настоящую страсть. Однажды мне попались на глаза слова Торре: "Если мы положим себе за правило играть каждый раз лучше, чем в предыдущий раз, разыгрывать дебют с большей точностью, середину партии – с большей сознательностью, конец ее – с большей последовательностью, предвидеть возможные комбинации с большей проницательностью, то мы будем все выше и выше подниматься по ступеням трудной лестницы мастерства..." Этого оказалось достаточно для того, чтобы я почувствовал себя шахматистом.

Обостренная восприимчивость к музыке, когда я слышу ее в неподходящем месте (мастерской, парикмахерской, магазине).
Я привык слушать музыку без свидетелей и посредников. В концертном зале музыка обмирщается. Здесь есть посредник (исполнитель) и свидетели (публика). Фраза для романа: "За исключением редких случаев концертное исполнение оставляло его холодным".
Общая черта в концертном и "домашнем" прослушивании – музыка звучит в урочное время. Трансляцию по радио отличает неожиданность. Мы встречаемся с музыкой без подготовки, без предупреждения, и это делает ее независимой. Независимость чего-либо делает это что-то намного реальнее. Никто, кроме нас, не прислушивается к музыке; она звучит только для нас (интимность).

Изначальное чувство бесцельности жизни. Это ощущение заставляет желать невозможного.

Мой идеал – жизнь, построенная по единому плану. Здание, возведенное искусным зодчим. Но моя действительная жизнь далека от этого идеала.
Я бы хотел, чтобы моя жизнь уподобилась величественной постройке – но не пышному дворцу, а какому-то монолиту, колонне.

Флобер: "Их воображению рисовалась жизнь, занятая только любовью... Жизнь в непрестанном излиянии чувств, нечто ослепительное и возвышенное, как мерцание звезд".

Гете: "В ритме есть что-то волшебное; он заставляет нас верить, что возвышенное принадлежит нам".

"Вечер. Благородством окрашено небо". Впечатление, которое на меня производит эта строка Элюара, можно объяснить двумя способами.
1. Метафора скрывает в себе несколько уподоблений. Выстроим их в цепочку: красный вечерний цвет зари – красный цвет царских одежд – признак царского рода – признак благородства. Весь этот ряд свернут в одно слово. Быть может, впечатление производит именно эта сгущенность?
2. Помимо уподоблений здесь есть еще и синекдоха: благородство предстает в виде некоторой субстанции. Красный цвет – это признак. Но и само благородство – только признак, свойство. Синекдоха позволяет представить абстрактное в виде конкретного. И хотя при этом не возникает зримого образа, благородство выступает как материальное – и даже деятельное – начало (субъект).

Иногда мне случается голодать для того, чтобы купить книгу. Нередко я продаю книги для того, чтобы можно было купить хлеб. Но, конечно, я не знаю, что такое настоящая нужда. Может быть, поэтому мне кажется, если бы я не имел ничего, то сумел бы, подобно Басё, овладеть всем миром.

Смутное чувство – беспричинное воодушевление или, может быть, беспредметная страсть, бесцельное напряжение воли.

Это смутное чувство, которое казалось мне глубоко личным, интимным, самой сутью моего уникального "я", – это чувство оказалось чем-то давно известным, названным, всеобщим.

Кольридж, "Монодия на смерть Чаттертона". Образ Улыбающейся Тишины, которая на закате дня садится в изножье детской кроватки будущего поэта, чтобы подслушать его первые песни.

Изначальный мой идеал – святая жизнь. Эта жизнь для меня несравненно важнее слов, в которых она выражается. Я не ощущаю страстной любви к слову. Я занимаюсь литературой лишь потому, что не могу осуществить свой идеал. Я говорю себе: "Ты не можешь стать святым? Ну что ж, попробуй изобразить святого".

Поэзия как священнодействие. Поэт – "хранитель огня".

Грезы о далекой стране с чудесным названием Ореллана.

Вечное объятие – вот предмет вечного томления, смутного чувства (Шлегель, "Люцинда").
"Все бытие как постоянное богослужение одинокой любви" (там же).

Моя способность к любви так велика, что перенести гибель любимого существа мне не по силам. Поэтому я не могу любить людей, преходящее – но только вечное.

Наивность и чистота. Образцы. В литературе "Гиперион" и лирика Гельдерлина, в живописи "Байский залив" Лоррена, в пластике "Пастух" Торвальдсена.

Всякое средство превращается у меня в самоцель: переписывание стихов, составление библиографии, изучение какого-нибудь предмета...

Утопия: одушевленность любого контакта. Большинство контактов чисто функциональны. Но люди должны обмениваться "деятельностью души". Всякий контакт должен стать общением душ, чем-то подлинно человеческим. (Тайная мысль: я хочу, чтобы меня любили, чтобы каждое слово выражало любовь.)

Поэзия – лишь средство для общения душ.

Романтизм: идеальное стихотворение должно как бы вкладывать пережитое в душу другого.

История о воинах и Пармиджианино. "Вдруг несколько воинов врываются к нему в покой. И что же? Он по-прежнему продолжает прилежно трудиться у своего мольберта. И тут эти дикие люди, которые не щадили даже храмов и алтарей, так удивились величию духа этого человека, что не решились прикоснуться к нему, как если бы он был святой, и даже защищали его от ярости остальных" (Вазари).
Волнение, которое во мне пробуждали рассказы о воздействии искусства на обычных людей.

О том, как я слушал музыку (в записи).
1. Неподвижность: я не осмеливался пошевелиться даже для того, чтобы отрегулировать громкость или тембр.
2. Никогда не позволял себе слушать отдельно какую-нибудь часть сонаты или симфонии (а также одну и ту же вещь два раза подряд), тем более – прерывать исполнение.
3. Некоторые пластинки были для меня священными; я хранил их особенно бережно и прослушивал редко – лишь тогда, когда считал себя к этому подготовленным.
4. Слушая музыку, закрывал глаза.
5. Тихое звучание – не потому, что я боялся кому-то помешать, нет, этого требовало мое настроение.
Я старался не упустить ни звука. Но внимание утомлялось; я отвлекался и упрекал себя за посторонние мысли.

"Когда Иозеф бывал на большом концерте, то, не обращая внимания на блестящую публику, он садился в уголок и слушал с точно таким же благоговением, как в церкви, – точно так же тихо и неподвижно и так же устремив глаза в землю. Ни один малейший звук не ускользал от него, и от такого напряженного внимания под конец он чувствовал себя очень утомленным и слабым" (Вакенродер).

Вакенродер: "Одно только чувство способно одушевить стихотворение".

Констан: "Дабы избежать несчастья, глубоко чувствующим душам, гордым и впечатлительным натурам, пылкому воображению, разностороннему уму необходимы три умения: умение сносить одиночество, умение страдать, умение презирать".

Превосходство взрослого над юношей и ребенком заключается в том, что он утратил единство духа и снова обрел его (Гегель).

Некое очарование в названии французских монет: ливр, луидор, франк, экю, дублон.

В грезах о любимой не было радости, а была лишь печаль (иногда горе) и утешение, – нас объединяла печаль.

Сны, непримечательные по своему содержанию, сопровождались острым чувством утраты. Жалость? Отчаяние? Утрата любимого существа. Нас разлучает внешняя сила. И ничего нельзя сделать. Я ничем не могу помочь.
Смерть любимой – трагическое откровение. Момент, когда открывается подлинная суть жизни. Я обретал любимую для того, чтобы вскоре ее утратить.
Сцена смерти Евы из "Хижины дяди Тома". Она потрясала меня. Такое же впечатление производила и смерть самого Тома. Но я не любил эту книгу – в ней побеждало зло.
Фантастический роман о таинственной пришелице из далекой галактики. Иллюстрация в журнале: длинные темные волосы, большие печальные глаза. Я влюбился.
Смерть Атоса. И даже не сама смерть, а то, как он переживал смерть Рауля. Разлучение двух любящих душ. Я ставил себя на его место. Оплакивание любимого, любимой.

"Смерть юной Сен-Клер – это смерть святой. Зачем это? Я плакал бы сильней, будь это обычная девочка" (Флобер).

Любимая. Грезы о вечерах, исполненных нежности и доверия. Она тихонько гладит мои волосы и лицо, я целую ее руку.
Иллюстрации Саввы Бродского к собранию сочинений Грина.

В Басё меня привлекает, помимо всего прочего, бедность, отшельничество.

Романс Рахманинова "О нет, молю, не уходи!" – интонация последней фразы (покинутый).

Клейст: "Если бы я, сочиняя стихи, мог проникнуть в свою грудь, схватить свою мысль и руками, без всяких прикрас, вложить ее в твою грудь, то, сказать по правде, цель моя была бы достигнута".

Все меньше и меньше остается вещей, которые я воспринимаю серьезно. Среди них – летние сумерки, звезды, "Хорошо темперированный клавир" в исполнении Фейнберга, диалоги Платона.

Я говорю о том, что самое главное – сохранить серьезность. Но что при этом я имею в виду? В юности серьезность отождествлялась с трагичностью. Смерть. Утрата возлюбленной. Позднее Ницше научил меня чувству победы.
Разуверение в истине – утрата серьезности.
Серьезность – в стремлении к истине, к созерцанию обнаженного бытия (к обнажению бытия).

Я остался тем же, каким и был. Во мне ничего не переменилось. По-прежнему я сторонюсь людей и по-прежнему ищу убежища в штудиях, в книгах. Жизнь для меня – ничто. И все, что не ведет к бессмертию, – ничто. Все заурядное – ничто.

"Несмотря на безлунную ночь, кругом благодаря яркому сиянию южных звезд было светло... Паганель, предавшись своему астрономическому созерцанию, занят был больше делами небесными, чем земными, как вдруг какой-то звук вывел его из задумчивости. Географ прислушался, и, к его великому изумлению, он распознал звуки рояля. Чья-то сильная рука посылала звучные аккорды в ночную тишь. Ошибки быть не могло. – Рояль в пустыне! – пробормотал Паганель. – Никак не могу этому поверить".

Сладостная тоска. Неудовлетворенность. Отчаяние, укрывавшееся в самых светлых часах.

Вспомнить, чем было наше прежнее "я", порой так же трудно, как и предугадать, что случится с этим "я" в будущем.

"Клавир" в исполнении Фейнберга – мир нежности и печали. Как сострадательна эта нежность! И как безутешна эта печаль!

Клайн о Ньютоне: "Занятие наукой было для него своего рода богослужением" ("Утрата определенности").

Печаль березы.
Огромный и таинственный мир липы.

Музыка была для меня своего рода анестезией.

Я твердо верил, что мне обещано (кем и когда?) некое дело, и я пытался это дело найти. Потом я понял, что моя уверенность – всего лишь самообман.

Очень важные мысли.
Откуда во мне это непостоянство, это отвращение ко всякому ремеслу? Возможно, мои увлечения определяет потребность в развитии: жалко отдавать несколько часов труду – за это время я мог бы чему-нибудь научиться! (Симптоматичное замечание: приобретение навыков важнее их использования! Развитие приравнивается к обучению, а не труду.) Мне претит любая долгая и последовательная деятельность, поскольку душа в ней затвердевает (быть может, правильнее сказать "прозябает"), она не приобретает новых знаний, новых способностей, она лишь реализует то, что в ней уже есть. (Старая заметка: "Употреблять уже имеющиеся навыки гораздо приятнее, чем приобретать новые. Потому-то некоторые люди, выучившись бренчать на фортепьяно, разучивают две-три пьесы и с наслаждением разыгрывают их каждый день, совершая одни и те же ошибки".)
Но можно предложить и другое объяснение. Я исхожу из того, что в детстве мне не хватало любви и участия со стороны родителей. На самом деле верно противоположное. Я был слишком избалован (первый сын, первый внук, первый племянник). Далее рассуждение может идти двумя путями.
1. Избыток любви породил самомнение. Я привык высоко ценить свои способности, не стремясь подтвердить эту оценку каким-нибудь делом. И поскольку я считал себя способным на любое, самое большое дело, всякое конкретное занятие казалось мне слишком мелким. Деятельность представлялась мне нисхождением. Частная цель оскорбляла мой дух, потому что не соответствовала, как я считал, моим дарованиям.
Для других успех был ступенькой по лестнице, ведущей вверх. Для меня всякая деятельность была лестницей, ведущей вниз. Я напоминал разборчивую невесту. Слишком высокое представление о своих достоинствах мешает ей сделать выбор, поэтому она остается бесплодной девой.
2. Я повзрослел. У меня появился брат. То и другое лишило меня изрядной доли любви. У подростка свои обязанности. Окружающие относятся к нему сдержаннее и уже не так лелеют его. Появление брата имело вполне очевидные последствия, которые можно не перечислять. В результате я, привыкший к ласковому и нераздельному вниманию близких, стал испытывать беспокойство. Это беспокойство и стало определяющей чертой моего характера. Меня ничто не удовлетворяло. Потому что я стремился лишь к одному – любви. Когда я ее нашел, во мне пробудилось желание действовать. Мир распахнулся передо мной. Я принялся изучать математику.
Если бы сейчас я снова мог довериться женщине и полюбить, возможно, мне удалось бы что-нибудь сделать.
С этой точки зрения вполне объяснимо мое унылое выражение на той детской фотографии, где я стою рядом с братом: я недоволен тем, что нас приравняли, – я бы хотел, чтобы снимали только меня.

Я желал любви безграничной; обычная любовь, родительская или супружеская, меня не удовлетворяла.
Дело не в том, что я отвергал супружескую любовь, а в том, что обычная любовь в таком положении казалась мне слишком холодной; любовь для меня была всегда страстью, смешанной с благоговением.
Я хотел, чтобы любовь окутывала меня теплым, нежным облаком, защищая от всего острого и холодного.
В этом – причина моей бессердечности. Я отвергаю людей, искренне расположенных ко мне, потому что мне мало такого расположения. "Все или ничего" – это условие станет моим девизом, главным принципом моей жизни не только в человеческих взаимоотношениях, но и во всех остальных областях.

Лейбниц имел нежную и кроткую душу. Он тоже искал любви и стремился отгородиться от внешнего мира. Его деятельная жизнь не должна нас обманывать. Каждая монада в его системе совершенно независима от других монад и общается только с богом, который мудр, всемогущ, заботлив, благожелателен.

"Бог движет как предмет любви". По Аристотелю, любить бога – значит любить самого себя и достигать энтелехии в своей деятельности, что означает полную реализацию потенции.

Шиллер: "Сосредоточься на одной точке, и ты совершишь великое". Но ведь можно не угадать и выбрать точку минимума или точку разрыва.

Мне нравилась сумрачная рыцарская тема, открывающая "Испанскую рапсодию" Листа.

Значение имеют не взгляды философа, а их эволюция. Всякая система – попытка решить глубоко личную проблему. И только прослеживая эволюцию системы, мы устанавливаем, какую же именно проблему она была призвана разрешить.
Исходная проблема спрятана глубоко, и обнаружить ее можно, лишь сравнивая различные решения, т. е. различные этапы в эволюции философской системы. Это хорошо видно на примере Ницше.

Критерий: цель, которой можно добиться не только честным путем, но также с помощью обмана, подкупа и т. д., – эта цель не является настоящей целью.

Лишь в уединении я не чувствую себя одиноким.

Момент, когда я открыл в себе собеседника, очень важен. Я отгородился от людей, а затем постепенно и от всего мира.

Сегодня я пережил наконец то чувство, которое, по-видимому, испытывает хороший специалист: чувство защищенности, огороженности, чувство законного владения небольшим участком, обнесенным забором со всех сторон.

Современное искусство. Аналогия с невидимым грузом. Груз, который человек несет в руке, заставляет его наклоняться в сторону. Наш груз невидим, но действует он точно так же, как видимый. Современное искусство утратило благородство осанки. Цель художника не в том, чтобы наклониться еще больше, и даже не в том, чтобы сделать это изящно. Его задача – попытаться выпрямиться. Тяжесть, которую он несет, невидима никому. И если он сумеет держаться прямо, никто не догадается о ней.

"Испанские чувства, привитые мне теткой Элизабет, уносили меня в заоблачный мир, я только и думал, что о чести, о героизме... Большинство моих кажущихся безумств имеют своей причиной испанизм" (Стендаль, "Анри Брюллар").
Мое детское стремление к благородству (привести пример: что-нибудь наивное – невозмутимость, немногословие).

Меня поразил замысел Бурбаки: представить всю математику в виде связанных между собой структур, и я принялся скупать тома знаменитой серии. Меня всегда привлекало великое, огромное, всеохватывающее.

"Многообразные формы абсолютного – не окна, из которых открывается вид на сверхчувственный мир; они лишь показывают, как непроницаемы стены нашей феноменальной темницы" (Дюбуа-Реймон).

Наука привлекала меня только потому, что казалась мне языком, на котором говорили о "потустороннем".
Стремление к "потустороннему" было связано со стремлением к идеалу.

К проблеме самосознания, смутного чувства (проблема "я").
Всякое знание – это знание об общем. Методы науки пригодны лишь для установления общего. Поэтому индивидуальное во мне – то, что выражается смутным чувством, – непознаваемо. Извне можно познать только оболочку моей души, состоящую из слоев общего. Но ядро, которое не похоже ни на какое другое, остается скрытым. Впрочем, неправильно называть таящееся в глубине "ядром" – этим оно снова ставится в один ряд с другими (пусть и непохожими на него) "ядрами". Здесь нельзя употреблять никакого общего слова, никакого понятия. (Существует ли неназываемое?)
Еще один аспект проблемы смутного чувства. Драма будет заключаться в сведении этого уникального "я" к ряду общих моментов. Теряется не только вера в истину и добро, но и вера в собственную уникальность.

Для Гегеля истинным и ценным может быть только всеобщее – то, что поддается выражению в языке.
"Невыразимое, чувство, ощущение представляют собой не самое лучшее, не самое истинное, а самое незначительное, наиболее неистинное" (Малая логика, §20).

Стоит побыть там всего лишь час, и покой, с таким трудом обретенный вечером, нарушается. Мысль рассеивается, пробуждаются страсти. Со дна души поднимается ил.

Физические понятия были для меня окнами в иной мир, но расположенными чересчур высоко, – до них нельзя было дотянуться, в них нельзя было заглянуть. К тому же, физические объекты двигались, изменялись, а математические "пребывали в себе". Поэтому я предпочел математику. Но учения интуиционизма, конструктивизма, номинализма разрушили мою веру в потусторонний математический мир; они лишили математику объективности и, в конечном счете, божественности. Превратили ее в одну из областей человеческой деятельности. Кроме того, математика распалась – вместо единой математики появился целый ряд математик.
Приблизительно то же произошло и с моими физическими представлениями. Проблема понимания привела меня к Канту, а через него – к эмпиризму (сенсуализму), т. е. Локку, Беркли, Юму, Маху, Карнапу. В их учениях потусторонний мир абсолютного был признан излишним. Прагматисты, инструменталисты, конвенционалисты рассматривали этот мир как созданный человеком. Неокантианцы (Кассирер) соглашались с тем, что этот мир создан человеком, но полагали, что создается он по определенным априорным законам. Научные понятия и для них были всего только "воображаемыми точками", средствами для систематизации опытных данных.
Наконец в учениях постпозитивистов (Кун, Фейерабенд) была разрушена вера в единство науки. Физика была сначала сведена на землю, а затем лишена своей целостности.

Познание, с классической точки зрения, пассивно; с современной точки зрения, оно деятельно.

Любовь для меня означала подчинение любимому предмету, но не овладение им.
Пассивность и деятельность – понятия, которые многое связывают и проясняют. Направление движения – от пассивности к деятельности.

Пассивность: стремление учиться, а не создавать.

Склонность к интенсивной духовной деятельности всегда сопровождается некоторым отклонением в психике. "Духовный" человек не умеет пользоваться своим телом, своей чувственностью, не доверяет ей. Духовное не надстраивается над чувственным, а вытесняет его.

Желто-зеленый клен под дождем; ветер. Жалость к опадающим листьям.

Идея "послушничества".

Сон. Книжная полка. Я вглядываюсь в корешки тесно поставленных книг и замечаю на двух из них английское слово Gowl. Слово кажется мне знакомым. Я пытаюсь вспомнить, что оно означает. Беру один из томов и убеждаюсь, что на корешке написано Galsworthy. С пренебрежением ставлю книгу обратно. В этот момент на ней снова появляется таинственное слово Gowl. На этот раз я читаю его как Glory (визуально слово выглядит как Gowl, но я почему-то знаю, что это – Glory). Теперь я уверен, что эти две книги – роман Толстого (на корешках явственно проступает: Л. Толстой), и передо мной одна из частей романа, которая называется "... and Glory". Слово, обозначенное пропуском, воспринимается смутно. Я только знаю, что оно есть.
Разбирая этот сон, я обнаруживаю, что gowl может означать grow, а также goal. Наконец вспоминается и таинственное слово, стоящее перед Glory. Это слово – Power. "Power and Glory" – название одного английского романа; обложку книги я видел незадолго перед тем на витрине магазина. Применение может найти и growl – рычать, ворчать.

Может быть, вся эта самодисциплина, все эти попытки трезвого размышления, эта аскетическая диета – может быть, все это свидетельствует лишь о страстном желании искупить вину?
Изначальное чувство вины и стремление к искуплению.
Происхождение чувства вины – по Фрейду, Хорни и другим.

Сновидение. В городе произошла схватка между членами двух террористических группировок. Четыре человека погибли. В разговоре с сыном мать выражает уверенность, что после случившегося террористов осталось совсем немного. Сын достает карту города и показывает ей множество нанесенных на карту точек, обозначающих тайные центры террористических организаций. Он рассказывает ей, что в городе готовится восстание, которое, по всей вероятности, окончится успешно, однако диктатору удастся бежать. Поэтому один из членов группы должен проникнуть в окружение диктатора для того, чтобы сообщать о его местонахождении после бегства. Сын – член этой террористической (или революционной?) организации, но мать не знает об этом.
Сын решает (или ему поручено?) устранить диктатора. Он кладет в карман револьвер и собирается выйти из дома. Но оружие оттягивает карман брюк, его очертания проступают, и сын опасается, что мать это заметит. Мать что-то подозревает. Она проходит в его комнату. Он избегает ее. Несколько раз они проходят мимо друг друга. Теперь он уже готов отказаться от своего намерения и хочет незаметно выложить револьвер. Но в его комнате находится мать. Тогда он кладет оружие на столик в комнате матери; при этом револьвер превращается во флакон с духами.
Сын уходит. Появляется какой-то отвратительный тип, по всей видимости слабоумный. Мать пытается уговорить его совершить покушение на диктатора, имея в виду избавить сына от этого опасного поручения. Человек уходит, потом возвращается. Он изможден, глаза его закрываются от усталости. Временами по его лицу пробегает судорога – свидетельство пережитого. Он рассказывает о том, как расправился с диктатором: он его зарезал. Говорит, что ему пришлось заколоть еще какого-то англичанина, который был рядом. Мать не догадывается о том, что этим англичанином был ее сын.
Неожиданно убийца обращается к матери с "предложением" (или "объяснением?"), словом, начинает домогаться ее, причем делает это весьма деликатно: "Дай мне твои руки", "Люби меня" или что-то в этом роде. Мать – в благодарность за сделанное – уступает. Сын в это время останавливается на улице под окном и видит все, что происходит в комнате. В отчаянии он убегает. За ним спешит и хочет его остановить женщина, с которой он давно уже находится в связи. Женщина эта беременна. Мимо окна по улице проходят другие женщины и с любопытством смотрят в него. Некоторые смущенно улыбаются, другие осуждающе качают головой.
Интерпретация. Диктатор – это фаллос, символ мужественности. Схватка – борьба между стремлением к свободе, независимости, желанием стать мужчиной и уступчивостью, стремлением остаться сыном. Устранение диктатора – кастрация. Или просто отказ от роста (самокастрация). Револьвер – тот же фаллос. Сын опасается, что мать заметит его "мужественность". Мать опасается за судьбу сына. Она не хочет, чтобы сын принимал участие в устранении диктатора (она хочет, чтобы сын выбрал "рост", "повзросление"?). Однако ситуация двусмысленна: не пойти на "задание" – значит остаться дома с матерью. Пойти на задание – значит покинуть дом и мать. Сын кладет револьвер на столик в комнате матери – он делает выбор, отказывается взрослеть, быть мужчиной. Револьвер превращается во флакон с духами – символ женственности, утонченности. Духи – что-то бесплотное, бестелесное.
Слабоумный, сменяющий сына, – это, видимо, он сам. Отказ от роста приводит к деградации. Слабоумный – это сын, который все-таки устранил диктатора (кастрировал). Англичанин – это идеальный образ "я"? Сильный, волевой, решительный. Заколоть англичанина – убить в себе способность к росту, отказаться взрослеть. Слабоумный хочет прожить всю жизнь с матерью. Сына это приводит в отчаяние: видимо, он жалеет самого себя, выбравшего зависимость. Он находится в связи с женщиной, он уже зачал с ней ребенка – он повзрослел, стал мужчиной. Женщины, глядящие с улицы в окно, осуждают того, кто отказался от полноценной жизни, – того, кто избегает их, предпочитая жить с матерью.
Возможно, что вначале диктатор – это то, что препятствует росту, от чего следует освободиться. Сын хочет стать независимым. Мать удерживает его. После того, как сын отдает оружие матери, символика меняется. Диктатор теперь – это фаллос, символ мужественности. Устранение диктатора означает кастрацию (отказ от взросления).

Тирания матери. Детские мысли о мщении.

Испанские мотивы. Две темы: рыцарская и простонародная ("Арлезианка" Бизе, "Испанская рапсодия" Листа, "Дон Кихот" Штрауса). В литературе: Дон Кихот и Санчо Панса. Первая тема воодушевляла, вторая казалась пошлой.

Поучает других всего усерднее тот, кто недоволен собой.

Я увлекался шахматной композицией. И при этом фанатично ограничивал себя одной темой ("чешская школа" – стремление к идеалу?).

Идеал – слово, которое многое объясняет.

Уяснение как лирико-философский роман, повествующий о крушении идеалов: идеалов дружбы, любви (родители, девушка), нравственного совершенства (благородство, принц), славы, гения (творца), научного знания.

В музыке и вообще в искусстве я искал прежде всего нравственный идеал.

Музыка, в которой я не находил утешения и нравственного образца: Моцарт, Лист, Скрябин, Дебюсси. Противоположности: Моцарт – Гайдн, Скрябин – Рахманинов.

Полани о "трагической неизбежности страстных споров в науке". Мой собственный опыт. Я был свидетелем такого спора. Неприятный осадок остался в душе. Безличное здесь отступило в тень, и высветилось личное.

Жаль распроданных книг, тех библиотечек по разным отраслям знания, каждую из которых я собирал в течение нескольких лет. Для того, чтобы избавиться от такой библиотечки требовалась неделя.

Он учился в одном из старших классов. Мы не были знакомы. Я никогда не говорил с ним. Но я был по-детски влюблен в него. И вот как эта влюбленность закончилась: я сидел в школьном дворе на скамейке и читал книгу о Древнем Риме. Где-то рядом громко произнесли: "Гитлер!" Я поднял голову и увидел моего кумира. Он смотрел на меня и улыбался. Рядом с ним стояла девочка. Она тоже улыбалась. "Ну вот, – сказал он ей, – я же говорил, что его зовут Гитлер!"
Я любил Юношу. Я любил Девушку. Я любил Музыканта. Юноша и предательство. Девушка и медленное охлаждение. Музыкант и внезапное разочарование.

Усталый человек – дурной человек.

Когда-то, лет десять тому назад, здоровье пришло ко мне, а сегодня я с ним простился.
Угнетает не столько боль, сколько сознание своей телесной испорченности.

Искусство не должно заниматься низменными материями.
Солнце смотрит на падаль, но этим взглядом оно рождает не бабочек, а червей.

Сверхценные состояния. Это понятие – ключ к моим юношеским (и музыкальным) впечатлениям, а значит, и ко всей моей жизни. Я рано научился переживать подобные состояния, и потому тяготился всем, что уводило меня от них. Жизнь, лишенная таких переживаний, казалась мне пустой и бессмысленной.

"Печаль, нежность, величие, благородство образуют своды пустых высоких небес" (Музиль). Эти своды рухнули; небо обрушилось на меня.

Мысли и образы, связанные с Новым годом (искрящийся снег, лучистые звезды, дремучий лес, Дед Мороз и Снегурочка, рисунки на поздравительных открытках, подарки). – Предчувствие новой жизни. Ожидание любви.
Дед Мороз, возможно, – фигура отца; Снегурочка – мать, возлюбленная?

Мысли и образы, связанные с лунном светом и тишиной ("Лунная ночь в Неаполе", "Ночь на Днепре", картины Фридриха, соната Бетховена).

Снег – символ тишины, таинственности, чистоты.
Порядок истолкования должен быть таким: таинственность связана с Новым годом (а Новый год – с томлением, жаждой любви?); зима напоминает также о звездах (в эту пору темнеет рано, и я могу наблюдать звездное небо; летняя ночь коротка – только однажды я видел звездное небо летом).

О чем говорит валторна в произведениях Брамса. (Соло валторны в репризе первой части Второй симфонии – NB!)

Я нередко дарил свои друзьям именно то, что было мне особенно дорого. В утрате этого дорогого я обретал некую сладость. Утрата вызывала во мне какое-то сладкое чувство. (Брошенность, покинутость, одиночество – в таком состоянии острее чувствуешь связь с иным, "потусторонним".)

Мне часто снятся сны, довольно пустые по содержанию, но сопровождающиеся чувством чего-то значительного. Моя жизнь в этих снах бывает исполнена смысла. Обыкновенно эти сны переносят меня в незнакомые города; я оказываюсь среди незнакомых людей. Но дело не в городах и не в людях – суть заключается в том чувстве, с которым я брожу по улицам незнакомого города, разговариваю с неизвестными мне людьми и совершаю самые обыкновенные действия. В этих снах все необыкновенно серьезно и радостно.

Оттепель. Облачный покров редеет; кое-где предчувствуется синева. Предчувствие синевы, предчувствие солнца.

Всякое дело казалось мне бессмысленным, всякое усилие тщетным, и потому, наверное, я особенно восхищался героями, которые предпринимали попытки, заведомо обреченные на провал ("мужество обреченных").

Тема рыцарства. "Дон Кихот" Сервантеса казался мне отвратительным. Я не понимал, как можно вышучивать благороднейшего человека, и к чему уделять столько внимания глупому толстяку?
Я мечтал прочесть те книги, которыми зачитывался Дон Кихот.
Рыцарский зал в Эрмитаже.
Я любил "Смерть короля Артура" и не любил "Янки при дворе короля Артура".

Рыцарская тема: Сервантес, "Смерть Артура", Вальтер Скотт, Дюма, зал в Эрмитаже, рисунки (в энциклопедии и учебниках), иллюстрации Доре (самая первая: Дон Кихот в окружении персонажей; другая: Дон Кихот и Санчо дремлют верхом), замок Глубока, Гойя ("Портрет идальго"), "Испанская рапсодия" Листа, "Дон Кихот" Штрауса, "Арлезианка" Бизе, "Крестоносцы" Сенкевича (фильм и роман).

В оттепели чувствуется "обещание". Оттепель обещает.

Невинные и блаженные времена, когда я еще не умел оценивать мастерство исполнителей, – все они были для меня одинаковы; я слушал произведение.

Аккорд, который был для меня окном в иной мир, а для специалиста – всего лишь примером неожиданной модуляции.
Я не хотел быть специалистом. И я не стал им.

Простота и возвышенность "Пассакалии" Букстехуде. Тема вызывала во мне благоговейное чувство, священный трепет.

Труднодоступный, потаенный уголок в кабинете отца (за шкафом). Пробираясь туда, я оказывался в уединении. Ощущение своего "я" усиливалось.

Человек отказался от Бога-строителя, и Вселенная перестала быть для него домом.

Двойная жизнь порождает чувство вины. Когда я живу внешней жизнью, я чувствую себя виноватым перед внутренним миром, а когда живу жизнью внутренней, испытываю вину перед внешним миром. Погружаясь во внешний мир, я предаю мир внутренний, а уходя вовнутрь, предаю то, что вовне.

Я родился и вырос в столице, но (это странно!) хорошо понимаю чеховских героев, тоскующих о Москве.

Скрябин. Этюд до-диез минор, соч. 42. На глаза навертывались слезы – так хотелось туда!

Я всегда стремился к основательности, и когда я решил научиться хорошо играть в шахматы, то начал с того, что выучил наизусть все партии матча на первенство мира между Стейницем и Цукертортом.

Сначала осознается стремление к уединению. Затем оно истолковывается как стремление к свободе (дни, когда я, сбежав с уроков, бродил по городу). Позднее – мысль о том, что я неспособен к длительному, систематическому труду. Мое влечение к свободе – всего лишь недостаток настойчивости, слабость характера. Свобода мне нужна не для дела; ее домогается моя лень.

Я не просто бежал от дела – в своей праздности я обретал нечто важное. Что же именно? Единство с самим собой?

Возможен иной порядок: сначала мне кажется, что в уединении я воссоединяюсь со своим "я". Потом – сомнение (горький упрек: твоя тяга к свободе – всего лишь бегство от настойчивого труда). Затем – преодоление сомнений. Тема Единого. Праздность позволяла мне взглянуть на окружающий мир по-иному. Уединение, праздность, свобода, бедность, бездомность, музыка, наука – все связывается и объясняется в идее романтической тоски (я искал Единое).

Бетховен был первым человеком, даты жизни и смерти которого я выучил наизусть.

Во сне я испытывал иногда чувство глубочайшего удовлетворения. Оно сохранялось некоторое время и после того, как я открывал глаза. В такие минуты мне больше всего хотелось остаться в постели, чтобы продлить это редкое чувство счастья. Обычно в таких снах я видел себя в другом городе среди незнакомых людей. Но где находился этот город, кто были эти люди и почему пребывание среди них порождало во мне чувство родины, – этого я никогда не мог себе объяснить.

Я хорошо понимал энтузиазм Калеба Уильямса, вырвавшегося на свободу. И я, подобно Калебу, восклицал: "Бедность и независимость!" (Годвин, "Калеб Уильямс").

Бездомность. – Мне нравились гостиничные номера.

Мои герои: Музыкант и Гроссмейстер. Оба в черных фраках, стройные, с красивым лицом, печальным взглядом. Гроссмейстер побеждал во всех турнирах, но никогда не принимал участия в борьбе за звание чемпиона мира. Музыкант играл только Шопена, Шумана, Брамса. Он никогда не играл на "бис". Оба таили в себе загадку. Прошлое их было трагично.

Тема благородства. Я старательно вырабатывал у себя манеры. В школе у меня однажды украли варежки (возможно, это была чья-то шутка). Несмотря на сильный мороз я ни за что не хотел сунуть озябшие руки в карман. Затем три дня я не мог играть – пальцы распухли и онемели.
Послушание и верность слову. Меня наказали – поставили в угол. Родители собирались в гости, мать нервничала, я помешал. Родители ушли, а я простоял в углу целый вечер (до полуночи), пока они не вернулись домой.

Музыка. Романтизм. На концертах я считал себя обязанным крикнуть "браво", если исполнение было удачным.

Уяснение. Тоска, охватывавшая меня весной, – я вспоминаю ее после того, как открываю в себе стремление к трансцендентному. Даю ей такое истолкование: весна – это возрождение материи, плоти; небеса в эту пору тускнеют. Именно весной обостряется противоречие между землей и небом.

Разочарование, которое я испытал, увидев музыкантов оркестра в буфете.

Мир великих людей представлялся мне совершенном иным миром, ничем не похожим на этот мир. Бедность и страдания там были не такими, как здесь. Разве трудно перенести боль или бедность, сознавая, что ты – великий поэт, музыкант? Кроме того, утешает приобщенность к идеальному. Я думал, что Гете все свое время проводил среди прекрасных картин и статуй, а Шопен – в салонах, среди прекрасных дам, или дома, за роскошным роялем.

Скрипка и независимость. Одно время я всерьез хотел выучиться играть на скрипке. Этот инструмент можно носить с собой. Я представлял, как буду играть на скрипке в уединении: в какой-нибудь роще, на террасе дома, окруженного садом, при луне.
Меня не привлекала эстрада. Я хотел играть для самого себя.
Объяснение: музыка была для меня молитвой. Я молился своему богу и, конечно, предпочитал это делать в уединении.

Благородство. В живописи меня привлекали изображения знатных и богато одетых людей. Портреты Возрождения? Пожалуй, лица этих людей были слишком самоуверенны.

Я стремился к тому, чтобы усвоить себе безукоризненные манеры. Походка, осанка (прямая спина), сидеть, не касаясь спинки стула, не делать лишних движений, не прятать руки в карманы, не класть ногу на ногу, не есть на улице (на ходу).

Долгое время я был уверен, что Брамс всю жизнь провел на берегу моря. Возможно, причиной тому – рисунок на конверте с пластинкой. Но в этом представлении есть и глубокий смысл: музыка Брамса проникнута стремлением к бесконечному, той безграничной и сладкой тоской, которую вызывает вид заката над морским горизонтом.

Серебро зимы благороднее осеннего золота.

Зимний лес таинственен, потому что он неподвижен и тих. Отдельные звуки – лай собаки, стук дятла – не нарушают лесного безмолвия; они распространяют его вдаль, рождая в воображении картину огромного заснеженного и погруженного в молчание мира.

Покрытые снегом ели напоминают застывших рыцарей в латах.

Состояние любви слагается из четырех элементов. 1. Обостренное восприятие мира, его форм, красок, звуков и запахов. Мы видим дальше, видим отчетливее. Последнее, пожалуй, точнее: каждый предмет и каждая часть окружающих нас предметов приобретает самостоятельность. И в самый пыльный день мир кажется омытым дождем. 2. Мы чувствуем в своей душе благожелательность ко всему на свете. Мы переполнены любовью и любопытством. 3. Мир отвечает нам. Каждый предмет обретает некое "я". Предметы обращаются к нам; у них появляется голос. В приоткрытой створке ворот, в изгибе маленькой ветки – во всем, что нас окружает, мы слышим некую речь. 4. Мир обретает голос, но остается бессловесным. Он напоминает в этом животное. Нам чудится некая песня, но эта песня – без слов. И мы ждем, что нечто нам будет сказано. Ожидание в нас и обещание со стороны мира. Мы надеемся увидеть, услышать, понять самое главное. И мир обещает нам это главное показать, открыть, обнаружить. Мы ждем, что будет произнесено заветное слово. Но ожидание наше напрасно. Время идет, и мир умолкает. А слово так и не произнесено.

Чтение в детстве. Сетон-Томпсон, "Рассказы о животных". Судьба Доминго (особенно заключительные главы – погоня), мустанга, Арно. "Пылающий закат был великолепен, как блестящий конец благородной жизни".

Все, что Перро говорит в порицание древности и похвалу своему веку, разумеется, справедливо. Но согласиться с ним, значило бы утерять предмет почитания.
Склонность к обожествлению коренится, возможно, в чувстве беспомощности. Человек ищет защитника, покровителя. Таким покровителем может быть Гомер, Вергилий, Цицерон. Чтение становится литургией.
"Говорите, что хотите, но не трогайте моего Цицерона!" – воскликнул один любитель литературы в разговоре с Петраркой.
Тотемизм у древних народов.
Корни такой любви те же, что и у религиозной веры.
Иллюстрация Доре к "Божественной комедии": Данте опирается на Вергилия.

Испанская важность: gravedad. Испанский "театр чести". Испанское todo o nada (все или ничего) – девиз Иоанна Креста.

Проследить судьбу Личности с момента ее (воз)рождения (Петрарка и Ренессанс: вера в добрую природу человека, в безграничные возможности ее совершенствования, идеал универсального человека) – в эпоху кризиса (Новое время, бароккоко-классицизм-Просвещение, Грасиан и другие: недоверие к человеческой природе, упование на сдерживающую силу разума, конфликт личности и общества, идеал Благоразумного Героя) – до эпохи замыкания Личности на себя (сентиментализм: разочарование в плодах разума, вновь обращение к природе человека, но на сей раз – в сфере интимных переживаний: дружба, любовь, Природа; личность все больше отчуждается от общества; романтизм: противопоставление личности и толпы, компромисс невозможен; герой ищет удовлетворения в общении с Природой, в дружбе, любви, искусстве и даже в экзотике).
Экзотика: неиспорченность нравов, уединение.
Карлейль и его культ героев. Два выхода: самоубийство (Клейст), низвержение с мрачной скалы в долину смерти, или сумасшествие (Гельдерлин), низвержение в пучину безумия. Третий выход: отшельничество, самозаточение в башне из слоновой кости (Флобер, Малларме).
На этом история Личности заканчивается. Начинается история маленького человека. Искусство разделяется на два вида. Один из них так или иначе связан с судьбой маленького человека. Другой очищен от всего – как от большого, так и от мелкого. Признаков личности нельзя уловить ни в одном. Она исчезла.

Читая "Карманный оракул" надо помнить, что все эти мизантропические правила – плоды горького опыта, а не мудрой предусмотрительности.
Многие из пороков, которые Грасиан осуждает, он, безусловно, видел в самом себе, и многие из тех коварных приемов, которые он так настойчиво рекомендует, были поначалу испробованы (кем-то) на нем самом.
Некоторые афоризмы построены очень тонко: трудно понять, хвалит Грасина или осуждает, рекомендует или советует избегать. Человек неискушенный примет то, что говорится в начале такого афоризма, за чистую монету, но здесь, как и во всяком деле, надо смотреть в конец.

У ищущих добра немало врагов: родители, братья, родственники, друзья; все они – противники добродетели (Грасиан).
"Домашние враги добродетели".

По-видимому, я из тех, чьи мысли обычно ходят вокруг да около и очень редко попадают в середину, откуда можно увидеть суть.

Glamour (англ.) – чары, волшебство, романтический ореол, обаяние.

Суть моего отношения к поэзии и поэтическому верно описана Дугласом Гарманом в его классификации читательских групп. Меня он, несомненно, зачислил бы в первую категорию.
В основе такого отношения к поэзии – деление чувств (объектов) на поэтические и непоэтические.

Хейр упоминает об идее Патера, согласно которой в некоторой точке будущего все чувства сольются в одно – и всё поглотит пламень.

Два случая, когда жизнь кажется особенно пустой и отвратительной: когда кончаешь азартную игру и когда выходишь из кинотеатра.

Любовь Брамса безнадежна и утонченна (именно в своей безнадежности).
В любви Брамса преобладает сумрачная грусть и благоговение. Лишь тонкая грань отделяет ее от религиозного почитания.
Музыка Брамса монологична. Брамс обращается к своей возлюбленной только мысленно. Он разлучен с ней навеки.
Контраст между последней из "Шести пьес" Брамса и ля минорной мазуркой Шопена. В пьесе Брамса – угрюмое одиночество, мысль о смерти. В мазурке Шопена тоже есть скорбь, но нет одиночества. К тому же, скорбь здесь кажется слишком изящной.
4-я пьеса Брамса: беспокойная тоска по возлюбленной смягчается и заменяется религиозным чувством.

Брамс. Любовь к чему-то очень далекому и сознание безнадежности этой любви. Безнадежность порождает отчаяние. В каждом, даже самом светлом созвучии различим обертон смерти. Любовь переходит в религиозное почитание. Отчаяние сменяет просветленная грусть.
Возлюбленная, смерть, бесконечность.

Венцы шутили: если г-н Брамс напевает: "О могила, радость моя!", значит, у него хорошее настроение.

Зима – это не сон природы, а ее просветленное размышление.

Уяснение. Убийство герцога Энгиенского, о котором я прочитал у Шатобриана, вызывало во мне скорбь и сочувствие. Особенно поражала меня одна деталь: герцог просит передать свои часы друзьям (в знак памяти) – в ответ его осыпают ругательствами.
Возможно, я прочел "Записки" в детстве, и это был первый пример жестокости, с которым я столкнулся?

Второй кризис. Он связан с теориями Фрейда и Хорни. Я открываю сущность своих поэтических устремлений. В конце я отказываюсь от всяких попыток писать и вырабатываю "теорию здоровья". Творчество – средство экстернализации конфликта. Но я разрешаю конфликт иным способом – посредством анализа. Финал – отказ от литературы, стремления к славе, жажды бессмертия.

Облака и связанные с ними фантазии. Сказочные дворцы, волшебные царства, необитаемые острова. И разочарование, постигшее меня, когда я впервые поднялся к этим островам на самолете.
Позднее я вновь научился смотреть на них прежним, доверчивым взглядом.
Эта история символична. Герой должен пройти через разочарования и вернуться к вымыслу.

Ожидание смерти делает человека правдивым; влечение к жизни заставляет его лгать.

Услышав в первый раз о кучевых облаках, я решил, что они "кочевые"; заблуждение это длилось несколько лет.
Представление о "кочующих" облаках связано с образом далекой чудесной страны, где исполняются все желания.

"Принцесса Грёза". Мои слезы – там, где Мелисанда восклицает: "Из-за меня! Из-за меня!"

"Как лампа, чья жизнь угасает" (Спенсер). Мысли о собственной смерти. Жалость – к самому себе, умирающему. Страх смерти.

Образ женщины двоится. Она предстает, во-первых, возлюбленной, слияние с которой может быть только духовным. Она – мадонна. Ее почитают, боготворят, перед ней простираются ниц, отдают ей всю свою волю. Другой образ женщины – чисто плотский. Она лишь возбуждает и удовлетворяет (ненадолго) страсть. Нередко она предстает блудницей или рабыней.
С возлюбленной разделяют бремя своего "я", с блудницей – бремя плоти. Возлюбленная – госпожа. Ей служат. Рабыня покорствует. С ней не только удовлетворяют страсть, но и совершают над ней насилие.
В одном образе сосредотачиваются все добродетели, все святое. В другом – все злое, греховное.
Бывает так, что земная женщина принимается за возлюбленную. Это смешение вызывает бессознательное сопротивление. Возникает конфликт.

Я был уверен, что меня ожидает великое будущее, большое дело – и мне было жаль терять время на выполнение мелких дел.

Юнг: "Платон выражает всю проблему познания в образе пещеры... Если бы мы сравнение Платона стали объяснять по Фрейду, то пришли бы естественно к материнскому чреву и доказали бы этим, что дух Платона застрял еще глубоко в первобытном и даже в инфантильно-сексуальном". Именно так. Натурализм Фрейда кажется мне более убедительным, чем мифологизм Юнга. (Почему?)

Инфантильная установка на чистоту (нравственную), благородство.

Установка на учение – в зрелом возрасте практикуется то, что лучше всего удавалось (и приносило похвалы) в детстве.

Сон. Мы с братом в одной постели. Незадолго до этого он совершил по отношению ко мне какой-то предательский поступок. Внезапно во мне просыпается гнев, настоящая ярость. Я кричу ему: "И ты еще ластишься?!" Тут же набрасываюсь на него и начинаю душить. При этом я вовсе не собираюсь лишить его жизни – я только хочу показать ему степень моего гнева. Я сталкиваю его с постели и, кажется, бью. Потом оставляю его и ложусь на прежнее место (у стены). Часто дышу. Испытываю раскаяние и жалость. Брат снова рядом. Его ступня касается моей. Он приникает ко мне, словно любовница, целует в щеку. Я понимаю, что он просит прощения, но это только увеличивает мои мучения: мне тяжело сознавать, что он считает себя виноватым, – я-то знаю, что виноват я сам.

Сама по себе луна, быть может, и добродушна, но черные кроны сосен придают ей зловещий вид.

Когда бродишь ночью по лесу, нельзя останавливаться. Звук шагов как бы усыпляет лес, удерживает его в неподвижности. Но стоит ему замереть, и тьма, притаившаяся между стволов, оживает. Начинаешь вдруг различать дыхание леса. Оно придвигается все ближе и ближе. От зародившегося чувства беспомощности уже не избавит ни песня, ни лунный свет. Наоборот, при звуке собственного голоса, на широкой прогалине, чувствуешь себя особенно беззащитным. И даже когда лес остается далеко позади, и впереди появляются огоньки окраины, ты все еще чувствуешь за своей спиной это странное пугающее дыхание.

Испытав унижение, уходишь в лес, и там в тебе пробуждается какое-то странное чувство. Больше всего оно напоминает любовь. Ты любишь, и тебе отвечают любовью. Но что это – то, что вызывает любовь и отвечает на нее, – неизвестно. Оно живет в шелестящих кронах, неподвижных стволах, в траве, камне.

Две музыки – одна доставляет удовольствие, другая лечит.

Неопределенность положения лишает способности действовать и тем самым обостряет способность переживать.

Я искал полного уединения – не только физического, но и духовного: я хотел мыслить о том, о чем мыслили единицы, заниматься тем, чем не занимался никто (из тех, кто был рядом со мной).

Герцен: "Я ничего не сделал, ибо всегда хотел сделать больше обыкновенного".

Идеал широко образованного поэта в "Защите" Дю Белле: "Истинный поэт лишь тот, кто обладает превосходным природным даром, знает все изящные искусства и науки, главным образом естественные и математические, кто хорошо знаком со всеми жанрами, прекрасными авторами греческими и латинскими, кому известны все стороны человеческой жизни".
Подвижнический путь "ученого поэта": "И сколь наши придворные стихотворцы пьют, едят и спят в свое удовольствие, столь же должен поэт терпеть голод, жажду и долгие бдения".

Валери: "Поэт посвящает себя и отдается тому, чтобы выделить и образовать речь в речи; и старания его, длительные, тонкие, трудные, требующие разностороннейших способностей ума, никогда не доводимые до самого конца и себя полностью не исчерпывающие, направлены на то, чтобы выработать язык существа более чистого, более могущественного и более глубокого в своих мыслях, напряженнее живущего, более изящного и находчивого в высказываниях, нежели любой действительно живущий человек".
По существу, здесь выражается стремление к обожению. Стать поэтом – значит стать богом.

Стремление к исключительности как защита от страха смерти (исключение находится вне сферы общего правила; максима "все люди смертны" к нему не применима).

Коренные черты: 1) стремление к чистоте и серьезности – и в то же время сознание своей "недостойности" (отсюда – ироничное отношение к себе и всему окружающему); 2) жажда уединения, способность наслаждаться одиночеством, желание прожить тихо и незаметно, наедине с собой – и в то же время изрядная доля тщеславия, жажда известности, надежда на посмертную славу; 3) склонность к тому, чтобы жить бездеятельно – созерцать, чувствовать, размышлять, – и вместе с тем желание что-то сделать (отсюда страсть к занятиям и беспокойство); 4) равное тяготение к "наукам" и "художествам".

Ощущение физической слабости умиротворяет, наполняет серьезностью. Его принимаешь с облегчением, даже радостью. Ощущение избытка сил лишает покоя и возлагает на тебя обязанность эти силы как-то использовать. Немощность, наоборот, пробуждает ясное сознание того, что "все в руке Божьей". Опыт, который приобретается через болезнь.

Бонхоффер говорит, что "мужчине свойственно присутствовать там, где он есть". Мне это "присутствие здесь" всегда представлялось слабостью, чем-то, что требовалось преодолеть. Мне казалось, что духовная жизнь начинается там, где человек внутренним усилием разрывает круг, составленный из "здесь" и "сейчас", и оказывается в другом мире, ином измерении.

С возрастом любознательность угасает. Конец, скрывавшийся в тумане будущего, проступает все более явственно, и в сравнении с ним любые явления жизни постепенно теряют свое значение.

Кант: "Невозможно, чтобы конечное существо составило себе определенное понятие о том, чего оно, собственно здесь хочет... Человек не в состоянии по какому-нибудь принципу определить с полной достоверностью, что сделает его истинно счастливым, так как для этого потребовалось бы всеведение".

Кант: "Истинная моральность поступков (заслуга и вина) остается для нас совершенно скрытой... Что в поступках есть чистый результат свободы и что результат одной лишь природы, а также имеющихся не по нашей вине недостатков темперамента или его счастливых свойств – никто не может раскрыть и потому не может судить об этом со всей справедливостью".

Кант: "То, что сводится к пустым желаниям и тоске по недостижимому совершенству, порождает лишь героев романов, которые, хвастаясь своим чувством чрезмерно великого, освобождают себя от исполнения обыденной и обиходной обязанности, которая в таком случае кажется им ничтожно малой".

Жалость к ведьме из "Огнива", которой солдат с такой легкостью отрубил голову, к мотыльку, обреченному на голодную смерть ("Дюймовочка"). Мои детские представления о смерти взяты из книг.

"Дневник" Шварца. Честолюбивые мечты и намерение работать с утра до вечера. В этом сказывается неуверенность в своих силах (цели можно достичь только фанатичным трудом).

Для меня характерно чувство "нездешнего".

За последние несколько месяцев я уяснил одну важную вещь: наряду с сильнейшим желанием "творить" во мне существует и запрет на творчество. Какая-то подсознательная установка препятствует свободному самовыражению, вернее, любой интеллектуальной деятельности, исключая самообразование и преподавание.
Я замечаю в себе неспособность к критическому суждению, ясному оформлению своих мыслей, последовательному расчету вариантов в шахматной партии, последовательному развертыванию мыслей в литературном произведении, игре на фортепьяно.
Начиная какое-нибудь умственное действие, я скоро прерываю его и возвращаюсь назад, к исходному пункту, а затем вновь начинаю это действие с незначительной вариацией. Так я просчитываю варианты, так я учу музыкальное произведение, так я пишу.
Чем объяснить этот недостаток? Властностью матери? Подавлением критической способности в детстве?
Удается мне лишь то, за что в детстве меня хвалили – учение. Я люблю читать чужие книги, усваивать, запоминать. Установка на усвоение. Другими словами – на подчинение, авторитет.

Смущение в присутствии животных. Например, кота.

Две силы, сумма которых определяет все мое существо: во-первых, я очень хочу что-нибудь сделать, стать кем-то, научиться какому-нибудь делу, получить специальность; во-вторых, я испытываю отвращение ко всяким определенным занятиям, конкретным делам.
Мои попытки добиться чего-нибудь показывают, что ни к какому определенному делу я не пригоден. Остается только жить своей внутренней жизнью, не пытаясь придать ей хотя бы мало-мальски общественный интерес. Отказаться от мыслей о славе, бессмертии, творчестве. Сосредоточиться на своих чувствах, постараться уяснить себе свое "я" – т. е. сделать ту же работу, для которой предназначалось и Уяснение, но сделать лишь для себя, примирившись с тем, что общественного значения моя жизнь иметь никогда не будет.
Осуществить это можно следующим образом: поменять акценты и уделить больше времени Дневнику. Рассказать в Дневнике весь замысел Уяснения, как можно полнее, в подробностях, т. е. действительно совершить задуманные путешествия (в область литературы, науки, психологии и т. д.), не дожидаясь, когда секретарь (или летописец?) экспедиции овладеет стилем. Эти путешествия дадут мне возможность узнать себя, удовлетворят мое любопытство в отношении искусства, науки. Но параллельно с Дневником я все-таки буду работать и над Уяснением. Есть нечто, что мне хотелось бы выразить именно в этой форме.

Жить серьезно: значит ли это – заниматься серьезным делом?

Исходное: уклонение от борьбы. Производное: уклончивость мыслей.

Да, не просто уклонение от критики, но именно уклонение от борьбы. Недостаточно мысленно критиковать, нужно еще и бороться.

Наиболее истинной мысль бывает в момент своего зарождения. Тогда в ней истинно все – вплоть до косноязычия. Если же мысль обдумывается, она остывает, тускнеет и из истинной постепенно превращается в ложную мысль.

Можно сказать иначе. Главное – не мысль, а сам акт мышления. Когда же начинают поправлять мысль, мышление уходит на второй план.

Теряешь бесстрашие, как только подумаешь о смерти и о том, что надо же оставить что-то после себя. Стимул для Уяснения – страх смерти, желание славы. Стимул для философствования – наслаждение самим актом мышления. Занимаясь Уяснением, я чувствую себя слабым ребенком. Философствование дает ощущение силы и зрелости. Так почему же не предпочесть второе первому? Но как отличить вечное (истинное) от преходящего, сиюминутного? Если поддаваться настроению, то последовательный труд (в особенности, черная подготовительная работа) становится невозможным.
Как отличить разумное насилие над собой от неразумного? Предположим, я заброшу Уяснение и займусь тем, что сейчас мне кажется наиболее привлекательным – выяснением вопроса о знании и понимании. На следующий день мой энтузиазм может смениться скукой. И продолжение работы будет насилием над собой. Через некоторое время возникнет сомнение: тем ли я занимаюсь, что нужно моей душе? И может быть, мне покажется, что больше смелости требуется для Уяснения, что именно вымысел – единственная "отдушина" для моей, не знающей себя, души?

"Растворенность", пребывание в блаженном бездействии – вот что мне наиболее близко. Я прихожу в подобное состояние, слушая пьесы Брамса в исполнении Соколова, созерцая небо, поле, далекий лес. Иногда – вглядываясь в окружающие предметы. Поэтому мне нравится китайская пейзажная лирика, хокку Басё.

Я заметил, что начинаю свои стихотворения с называния: равнодушное слияние всех стихий, жалость и т. д. В этом тоже сказывается мое неприятие времени. Ибо все дело в нем. Некоторым людям это чувство остановленного времени приносит страдание, другим – ощущение наполненности, обретенного смысла. Время может останавливаться скукой, а может – чем-то неизъяснимым, что охватывает и мир, и душу, сливает их, наполняет смыслом.
Все это может иметь психологическое объяснение. Переживание остановившегося времени – воспоминание о том периоде жизни до рождения, когда времени, по-видимому, действительно не было. Время появляется для ребенка с рождением.
Время и деятельность. Остановка времени и бездеятельность.
Мгновение равнозначно вечности – и там, и тут времени нет; нет движения.

Те, кто неспособен на такое переживание, охвачены неутолимой жаждой. Эта жажда может проявляться по-разному. Накопление, желание обладать. Не этой ли жаждой объясняется "разнообразие" Брюсова? Он словно стремится поглотить весь мир, пережить все чувства (но среди этих чувств нет главного; отсюда – неутоленность). Не выдает ли он себя в стихотворении "Еще раз, может быть, в последний..."? – "И тропы вьют к иным высотам...". Брюсовские мотивы вечного движения, преодоления, покорения, пожирания, ненасытности – во всем это сказывается неспособность пережить остановку времени. Что-то в этом есть общее с неутолимой потребностью писать, о которой говорит Гинзбург ("Человек за письменным столом").

Осмелиться на Дневник – осмелиться на то, чтобы жить всерьез. Во мне еще слишком много детской привязанности к вымыслу. Я боюсь, что Дневник лишит меня возможности продолжать Уяснение (для этого нужна некоторая наивность, детскость). Серьезный Дневник (так я чувствую) будет враждебен всему мягкому, поэтическому. А впрочем, все это – только догадки.
Отважиться жить всерьез.

Мне представляется, что поэтическое состоит в некоторой уклончивости: мысль уклоняется от своего предмета, ходит вокруг него кругами.
Быть поэтом – значит смотреть на мир искоса.

Радость, которую приносит жизнь всерьез. Ясное, определенное чувство: познание противоположно сочинительству. Там – истина, серьезность, бесстрашие; здесь – вымысел, игра, трусость. Сочинительство утешает, но не дает силы. Дневник как свидетельство серьезно прожитой жизни.