Бег. Непрерывный бег вперед. Звук трубы. А потом стопор. Или нет, стопор был еще до трубы, может быть, за миг до нее.
Я почувствовал всеми органами восприятия конденсат отрицательной энергии. Это бывает так: что-то пишешь, и оно получается, тобою овладевает вдохновение, ты счастлив. А на следующий день – изнеможение, нет ни ритма, ни рифмы. Тогда и приходит ощущение безысходности, вокруг тебя возникает отрицательное поле и, как инфекция, передается окружающим. Вот это самое ощущение и объяло меня тогда.
Наконец, труба. Как чахоточная, она прокашляла по улице. Звук был неровным и дребезжащим. Трубач улыбался. Гроб несли вчетвером.
Я закрыл глаза и молча прошагал до входа в музей. Музей! Музей в Зоне о Зоне. Зачем? Каждый ее житель, каждое существо знает о Зоне все: это условие выживания. Подниматься по лестнице было невыносимо тяжело. Все усиливалось давление на голову. Оно шло откуда-то сверху и парализовывало весь организм. Я поднялся на последнюю ступень и облокотился на перила, чтобы не упасть.
Я тогда ничего не понимал. Только чувствовал, впитывал, как тряпка, воду, только это была не вода, а кровь. И совсем лишился памяти. Как говорил Алье (один из героев произведения Умберто Эко «Маятник Фуко»), события выстраиваются в человеческой памяти не в хронологической последовательности, а в порядке значимости данных событий для человека.
Он прав.
Первым потрясшим меня в музее было число. Пять.
- И часто похороны?
- Пять раз в день.
Как приговор прозвучал ответ смотрительницы. В апсиде стены увидел фотографию чернобыльского купола. Купол без креста – невольно промелькнуло в голове. А еще были грузовики. Тоже на фото. А снизу подпись: в тысяча девятьсот икс году с территории города было вывезено два метра земли.
Это теперь я понимаю, что музей – не музей, а храм. Храм для нас. Храм–надгробие невинно умерщвленным, тем, кто погиб по ошибке. Не доглядел товарищ ученый, просчитался. Расчет неверен.
Пять человек в день.
Что, будешь выводить уравнение с таким числом?
И еще: не помню, было это или нет (может быть, это просто порождение больной памяти?). В любом случае, если этого там не было, то должно было бы быть. Картины. Детские картины. Недавно в Петербурге я перелистывал старый семейный альбом о блокаде Ленинграда. Там были иллюстрации детей, шестилетних, пятилетних, переживших блокаду. Запомнился мне один рисунок: «Вот санки. А на них везут труп. А там тоже санки. Труп упал. А сверху взрыв» - пояснение четырехлетнего мальчика.
Все. Я вышел. Сел, как тот иностранец – интурист, в свой шикарный автобус марки «Mercedes», откинулся на спинку. Мягко. Поглядел в окно. Там стояла девушка в белом и мужчина. Он улыбался.
Свадьба – прогремело в голове и на улице.
А говорят, что одна многодетная женщина в блокадном Ленинграде сварила своего младшего сына. Чтобы прокормить остальных детей. Вы ее осуждаете?