призрак жары

Призрак жары.
«Фаэтон летел к востоку.
– Сын ! Не трудно ?
Кони огненные,
пахнущие потом,
выдохнули на землю дружно.»

«Фаэтон летел к востоку.
– Сын ! Не трудно ?
Кони огненные,
потом пахнущие,
дунули на землю дружно.»

Призрак жары мне явился в полдень
вынул расческу
пробор поправил
хлопнул стопку холодной водки
хрустнул огурцом,
будто кости расправил.
Желтых туфлей огнедышащий жар
на полированный стол
друг на друга.
Вынул платок из охристых шаровар
с надписью огненной – « ОТ иУДЫ ».

Солнце, о солнце !
печет и печет
я старым картофелем в пионерском костре.
Назавтра дождь пеленой пройдет
и я прорасту в остывшей золе.

Дуди Архангел
в труб тромбы.
Клумбы костров прорастут дымами.
Если жар разделить поровну –
каждый паровозом под парами.
Рванем под откос
в разнотравье трав свалимся,
упадем мордой в анютины глазки.
В жару так хочется родиться заново,
увидев весны акварельные краски.

Призрак жары мне явился в полдень...
Растет ...
Семечко лопнуло в темной темноте
нащупало трещинку кончиком ростка
как язычка
отодвинуло комочек глины другой
ощутив кристаллик соли
слизнуло
капельку влаги глотнув
между камнями протиснулось
осколки гранита потеснив
дальше дальше комья раздвигая
росло семечко росло
преодолевая
глины глину
камень камня
рвануло ростком над землей
так межконтинентальная
к континенту другому летит
так...
(так молятся, ощущая бога в душе.
так ненавидят потерявшие время в себе.)
листами-ладошками неба лицо обнимая:
« здравствуймилая, здравствуйродная.
еще не скоро я буду стволом,
но видишь – мой хлорофилл
зеленеет
темнеет
набирает сил.
я еще маленький,
но я расту
я еще наберусь сил...


чего не увидишь только,
проходя мимо могил...


Призрак жары мне явился в двенадцать.
Я был, как всегда , придатком дивана.
(Обломов нередко нам брат родной.)
Как еще справиться можно с жарой ?

Быть вертикальным ?
Я идол что ли ?
Это две тысячи...
(чуточку меньше)
Голгофа жару проклинала...

Античные боги
спустились пониже в коляске своей
и жаркий помет падал на землю
от пахнущих потом крылатых коней.

Кто знает печаль – не умрет от печали
Ему радость внове – глядишь захлебнется.
Кто знает преграды – не разобьется,
Ему и свобода – падение в пропасть.

Призрак:
Я губами расплавленными
расцелую деревья –
листья в трубочки с желтой каймой .
Я не призрак жары,
я твой кормчий.
Я сегодня приплыл за тобой.
Расправляйся с делами земными,
у небесных, довольно бумаги...

там зеленые пальмы машистые,
кущи райские там тенистые.
Мы дадим тебе тунику тонкую,
что шелка перед ней ? холщевина .
А на голову нимб наденем,
что сократовская лысина.

Ты не плачь. Эти лица не стоят
ни дождя , ни твоей слезинки...

(а росток ладошками трогает золотистые в луче пылинки )

У жары саркастический дар,
или проще сказать –
дар сарказма.
Ветер ноги свои
увидал
волосатые
как павиана.

Призрак жары мне явился в двенадцать.


 История 1970 год
Собкор ТАСС , после бурно отмеченного юбилея, затормозил с информацией для газеты, но место в колонке было зарезервировано.  Единственное , что приходит ему в голову , это отправить информацию о том,  что  доярка , идя на ферму в степи ,задушила руками напавшего на нее волка .Эта заметка по системе  ТАСС  была перепечатана центральными газетами , а потом попала в  зарубежную прессу. Ее прочитали в Швеции члены  общества охотников. Это же на до же  сказали шведы. Руками, женщина удушила волка!  И решили принять ее в свой  охотничий  клуб  и вручить  ей двуствольное ружье, с дарственной надписью на прикладе. Середина 70-х - обращение в МИД СССР - шведы хотят вручить ружье, героической  женщине и принять ее в клуб охотников, МИД обращается в ТАСС с вопросом - где та амазонка? ТАСС обращается  к газете в  Казахстане: «Найдите женщину, задушившую волка голыми руками». Из комитета КПСС  КазСССР звонят первому  секретарю  обл. - Ты вообще знаешь, что у тебя происходит. « У тебя бабы голыми руками, волков давят».
Тот звонит редактору. Ты знаешь, кто это волков передушил?
-ДА.- Редактор, якобы, в теме, но когда трубка положена  на телефон. Его  не узнать.
Вызывает корреспондента. Задается  резонный вопрос  -Ты где эту Бабу  нашел , которая волков давит.
-Люди рассказали.
-Из Швеции   делегация едет вручать ружье.
Ружью кому давать, будем.  Что  бы решить  этот вопрос едут  по знакомым директорам  совхозов.  Ну, надо, что бы совпала  фамилия. Хотя  бы по звучанию. Они договариваются, что надо пересмотреть доярок, кто из них может задушить волка. Кумачом накрыт  стол. Садятся претендентки, одна , другая, и вдруг появляется она. Афродита - толкательница ядер, она садится на стул, стул становится маленьким, как стульчик из детского сада. Переглядываются , вот наша передовица. Доярка - говорит секретарь  партии, глядя,  как вольно вздымается грудь, то вдох, то выдох.  И, не зависимо от того вдох это  или выдох, сидящим в президиуме воздуха не хватает.
Ты бы, могла бы задушить  волка?
Она показывает руку - У меня сорок коров, двести сисек.,
Верю. Говорит корреспондент.  Они перемигиваются. Между  собой
Фамилия твоя – Ивановы мы. Тоска, уныние  в президиуме.  Для ружья надо бы Степановы.
-Что. Делать будим. Разводить, на время.
    -Разведем. Потом сойдутся.
Приезжают  шведы.  Накрываются  столы. Вручается ружье. А потом  прибегает бывший муж, весь в ревности, и которому обещан  автомобиль. Он берет наградное ружье  и направляет на шведов
. И женщина,  идет на него грудью  и выбрасывает в его в окно.


Дронт


– Дронт – это такая ископаемая птица.
– А докажите.

Дронт лежит на дне банки
и стучит клешней по стеклянному дну.
Толи дронт такой большой,
толи банка маленькая.
Впрочем я что-то напутал...
Дронт, наоборот – маленький,
а банка – большая,
как утренний автобус,
в котором еще нет ни одного пассажира,
лишь кассовые автоматы
заряженные билетными лентами,
как пулеметы
готовые убить
любого
счастливым билетом.
Дуги пустых кресел,
обтянутых кожей искусственных бегемотов
при жизни начищенных коричневым гуталином;
в вмятинах от крупной дроби...
Впрочем я опять что-то путаю.
Банка обычная –
просто дронт маленький,
как скорпион.
И клешня стучит по линзовому дну,
сквозь которое видны выпуклые слезящиеся буквы:
цена – 10 коп., или 20.
Снова все путаю...
Дронт похож на настольную лампу,
но не светящуюся,
потому, что не нажали на кнопочку
выключателя.
Дронт стучит по дну,
сквозь которое уже не слезятся буквы,
а видна только вогнутая цифра –
почему-то 1 (один).
Он лежит и не светится.
Я не знаю где у него кнопочка.
Что-то опять путаю...
Может это не дронт ?
он так похож на рака.
– Нет, я не рак .– говорит дронт,
и складывает лапки.
 – Я отхожу в мир иной.
В какой ?
он не сказал.





* * *

Я подбирал слова разлуке, как скучных платьев, надоевших, пятна.
В шкафу полупустом, похожих на распятье, бессильно руки опустивших ниц.
Крючки голов сплошным вопросом, таким похожим на мои страданья,
и нафталином пахнущих стараний не явных, как подклада шелк.

А в дверце полированной качалась пустая комната коричневого цвета,
и с кресла край свисающего пледа, и чемодана кожаный псалтырь,
и куб стекла с цветами полевыми, уже засохшими, но все еще живыми,
то к центру двигался, то пропадал опять.

По комнате отчаянно сквозняк слонялся,
то книгу открывал, то шевелил бумагу,
то трогал пальцами, то снова отпускал
летящий пух. И к дверце прислонялся.

Я подбирал слова разлуке,
но ей не нравились слова.
Закрытый шкаф.
Задернутые шторы.
Щелчок замка.
*




Вторник, но не шестое.


Я иду по аллее чертовски собою хорош.
Обрызганный грязью коричневый мой макинтош
пятнист, как питон, поджидающий жертву в кустах.
Я весь , как ладонь
для гаданья открытая вверх.

А дождь бисерит, перломутит и сталью блестит.
И почки воды набухают на голых кустах.
А омут суровой керамикой в небо люстрит,
на всех Катерин нагоняя безудержный страх.

Стареющий ветер, увы, не становится мудр.
Кудластый, щенковски, хватает за фалды пальто.
Но поздняя осень дождями бездушно серит,
смывая когда-то природы цветное кино.

А дождь озверел и тигрово дома полосатит,
но хитрый штакетник не мокнет, изнанку храня.
Иду по аллеям, военным оркестром гремя,
прибахнутый весь и Вивальди в набат ударяет
*



...три карты...
Хрестоматийное.


( Посвящается Осени-женщине и человеку. )


Сегодня вторник, шестое число.
Дожди не колотят сухую погоду.
И осень, злорадно прождавши полгода,
стремится отметить свое торжество.

Накинув свой плащ, чуть подернутый молью.
Цилиндр и трость разыщу под диваном.
Немножко небритый, и чуточку пьяный,
пойду гуталином вонять башмаков.

Ах, полно, мадам. Вы сегодня в ударе.
Такой синевы я не видел еще.
Коричневый желудь, как камикадзе,
фугасом взрывается под каблуком.

Подушечки пальцев к дубовой коре –
Чуть теплится пульс – пациент в летаргии.
А в воздухе тянутся нити седые.
Сегодня вторник – шестое число.

Железной дороги пустое кольцо.
Вагон на запасном – до лета, до лета...
И тянет река маслянистое тело,
водой холодеющей чувствуя дно.

Мы все заодно. Нас на юг подмывает
сорваться, махая полами плаща,
как гуси и утки, нестройно кряхтя,
концами крыла кучу брызг поднимая.

Сегодня вторник и что за беда,
что осень еще не совсем при параде.
Она и в этом охристом наряде
чертовски прелестна и хороша.

На мокрой столешнице (не катит игра)
отброшены картами волглые листья,
А. Герман ушел похмеляться с утра,
а вечером стоит ему застрелиться.

Ведь вторник. Деревья. И голоса
взрослеющих школьниц будут носиться.
Мадам, Вашу руку. Нам надо проститься.
Чтоб встретиться снова наверняка.

И лист протянула мне чья-то рука...
*

Роман-с №

Топленый слон под жарким небом Африки,
расплавился гудроном запыленным.
В моем окне висит сегодня ветер.
И дождь повесился холодный и спокойный.

Его отвергло юное созданье.
Сказавши : Нет. Сказавши, что не любит.
И он висит плащом из габардина.
Дырявой сетью, или мокрым тюлем.

Ах, эти слезы ! Вот она – трагедия.
Высокий слог косноязычней соли.
И по лицу дождя струятся слезы,
по мокрым кирпичам, по вымокшим прохожим.

Но он из петли вылезет проклятой,
возьмет топор, колун возьмет тяжелый.
И вырубит на крашеном заборе,
слова цензурные, что он неразлюбленный.

О том, что имя, той, его предавшей,
как пуговиц в петле висенью,
сравнит он с жарким небом Африки
и первым выбросом травы весенней.

О ! От чего лежу слоном влюбленным,
трубя в тоску, как хобот саксофона
*


 

Бык или тореро?

Прошлое рождается толчками.
Пальцы воздуха перебирают четки.
Взламывается, с желтыми прожилками, мрамор
ссохшегося сознания подкорки.
Мне не страшно –
быком на арене.
Фатум – напиток покрепче браги.
Но пикадоры готовят пики
и протирают клинок шпаги.
Кровь толчками в колбы глаз.
Одуванчиковый опил из-под копыт.
В каждом из нас на заклание бык
в каждом из нас тореро сидит.
Плащ развернул –
враг или друг ?
над лбом развернут рогов полукруг.
От шкуры пар. Тореро устал.
Белком, вокруг желтка, трибун овал.

В ноздри не запаха кровь –
зеленые травинки щекочут ноздри.
Пахнет молоком коровья грудь,
бархатным теплом щекочет морду.

И телячий лик в каждом роднике.
Отфильтрован днем восторга.
Скачи хоть вправо, хоть вле...
боже, как земли много !

Это позже:
матереет тело,
наливается мудростью мышц.
Каменеют кости,
и рождается слово – пусть.
От судьбы повернул назад –
знать судьба.
От чего ? Жизнь – арена. Жизнь – борьба.
Вот он ближе – плащ красный,
по золотому узору
крюк абордажный рога.
Бледен тореро –
трудное дело –
надейся не бога.
Мягок бог,
луком перетянутым лопнуло ребро.
Такова жизнь, Адам. Каково ?
На третьем ряду – платок ко рту...
страшно ?
но и я тоже жить хочу и это ужасно.
Он взлетает вверх
беспомощно и нелепо
чем отличается бык от человека ?
 Философию к черту. Философия для стойла.
Плевать мне на ваше сено,
плевать мне на ваше пойло.
Рогом потрогать ?
Надо же ! Встал !
Кровь из бока густа, как гудрон.
Но что это ! Снова порванный плащ.
Снова на бой приглашает он.
Боже !
Я был когда-то Сократом, пиратом в Средиземном море,
пастором был и был адвокатом
сослан в быки после запоя.
Встали трибуны
вытянув выи
крови вам мало в собственных жилах ?
Кто ты тореро ?
Кто там на третьем в кулак зажимает мокрый платок.
Алые губы
так любили трогать влажно-красный цветок.
В темные ночи душного лета,
пахнущих яблоком спелых колен
прикосновенье рождало поэта,
и минотавра в лабиринте вен.
Кто ты тореро ?
Как дирижера вверх пошла рука.
Крещендо.
Тяжело ходят бока. Мои бока.
Финита ля комедия.
Остановиться !
Но поздно –
между лопаток проходит клинок, ровно.
Господи. На колени не перед ними
перед тобой.
Не дай мне, Господи,
ни быком , ни тореро
быть в жизни другой.

Сквозь полу прикрытый веком зрачок
вижу трибун красный овал.
Прощай мой телячий родничок,
желтый цветок, прощай...

С третьего ряда на арену платок –
на мохнатые ресницы, прикрывшие зрачок.

1994 год




 

* * *

Радисты твоих каблучков
бесконечно посылают
телеграфные ленты
серпантина.
Толи я неграмотный,
толи буквы малы...
А может это не буквы, но прочитать не в силах.

Блуждает горьковатый привкус лимона,
Восемь или девять губ очищенного апельсина
в ореховых мозгах грецкого ореха,
лежащего на краю крышки
шлифованного дерева.
Вот он падает с сухим треском
и велосипедным колесом с восьмеркой
укатывается в дальний угол.
И в день перед буднями,
воскресший для удара молотком,
напомнит пистоны конфетти,
ледянцевые бока игрушек,
серебряную канитель праздничной прически,
телеграфные ленты с россыпью каблучков
так и не расшифрованных мною.

* * *

Я не пытаюсь брать обет молчанья,
но у трубы звук с привкусом железа.
Небрежно брошена на кресла край одежда,
и в платье шелковое прячется шуршанье.

И штор пренебрежительно качанье,
Как зависть, власть теряющего жезла.
Дилемма вечная – что было с нами прежде
И нет ответа – ровное дыханье.

Я испугать тебя не смею звуком,
любое слово – стадо к водопою.
На яблоко забытое тобою
прозрачный мотылек садиться боком.

Но все слова останутся за кругом,
начертанным божественной рукой.

 
Речевка «памятка»

Бей барабан.
Лампочки бей.
День твой последний
приходит еврей.

P.S. Приходит еврей...

 
* * *

Спросил свою ногу:
что ты хочешь ?
– Быть пятой.
– Позволь, ты ошиблась, пятой !?
– Ну да. Что бы были под моей ступней
как барабан под ногой
Бонапарта.
– Грудная клетка,
а чего хочешь ты ?
– Хочу быть солдатом
или карбонатом,
чтоб на меня бросалась
рыдающая девушка,
провожающая меня на бой,
который, впрочем, не должен состояться.
– Позволь, что за карбонат ?
– А черт его знает.
В галунах и погонах...
– Может карбонарий ?
– Ну да, хоть карбид.
Лишь бы девушка была с рыданием...
– А ты, голова ?
– Мне бы мозгов побольше.
Сохнут проклятые,
хоть мокро во мне, как в болоте.
Придурки какие-то, право.
– А ты, моя правая ?
– Лучше не спрашивай,
давно удавил бы тебя,
или вытолкал взашей...
– Что-то у вас с ударением...
– Ну уж прощайте, к счастью, не гении.
– А уши ?
– Оглохнуть.
– !?
– Чтоб звуков поболе.
– Глаза ?
– Наглядеться...
– Ты, сердце ?
– ...
– Ты, сердце !?
– ...
– Сердце !
– ...

 

* * *

Твоя грудь смотрит
удивленным соском
в этот мир,
что расширил глаза в изумлении,
и воздух спрессовывается
ближе к тебе.


 
* * *

Сермяжная правда не хуже,
чем пунш в хрустале.
Посконной рубахой запахнет,
соломой прогнивших овинов,
но он занимательней –
совестью впитанный страх,
сложнее сюжетов
зачитанных вдрызг детективов.

У истины привкус
разбитой губы и мочи,
собакой бесстрашной
у ней не осталось надежды.
Но правда, как тело
в оранжево-синих рыбцах,
ни тьма не спасет
и болезненны телу одежды.

И клинья вбивают
в сырой сухожилистый ствол,
бревно раскрывается
древней ладьей фараона.
Но то, что узналось,
хранилось когда-нибудь в нем ?
Как камни, скатившись,
открыли ли катеты склона ?

Давно я замыслил
от правды сермяжный побег.
Ни воздух вобрать
в обожженные сухостью фибры,
ни скатерть разбросить
и медленно сесть за обед,
манжеты встречая,
цилиндры, костюмы и фижмы.

Дарует царица
свои золотые плоды –
вкушай, дорогой, –
дорогие тебе угощенья.
Но в брошенном доме
гуляют, как свиньи, клопы –
раздутая ложь
из десятых моих измерений.

Омары стучат,
(у героики принцип один),
как рыцари,
после шутейских забав и отваги.
Знамена – то с черным,
то с пурпуром спорят своим,
как лошади гривами
в конно-военном параде.

Прощай, осторожный мой сон
из зеленой хвои,
цветы хохотунчиков,
слово воздушных полетов.
Я «дугласом» лягу
среди травяной мишуры.
Среди плавников
позабытых давно самолетов.

Открытие правды,
как новый открыть материк.
И матом попробуй
потом не сумей захлебнуться.
И нить Ариадны
дана нам лишь только на миг –
вкруг шеи чему-нибудь
надо когда-то сомкнуться.

Ты жив, но не жил.
не хватит нам жил
ни вытянуть,
ни подтянуться.
Наверное впрямь
обезумел весь мир,
когда ты, безумный,
не можешь вернуться:

к зеленой хвое
и блестящему псевдодождю.
Среди января,
среди холода, взрыва хлопушек.
И вытянув в трубочку
губы, я тихо скажу...
Погаснет оранжевый пламень
у свечных игрушек.

Довольно. Сермяжная правда
снимает тугой макинтош,
роняя к ногам
неизвестно-холодные капли.
1993 год


 * * *

И уже не хочу.
И уже не могу.
Моноложить направо,
моноложить налево.
Наплевать – не сказал.
Что? Уже не скажу.
Моносложна усталость.
Моновыжата жила,
привязан к тебе.
Не измерен.
Зубами порвав сухожилья,
моновыживу даже без лопнувших вен,
и венозной смолой склею вязкие крылья.
Монокровен – аорта для вдоха мала.
Монотонностью маятника
моно удары.
Эти срезы – пахнула смолой на меня –
монография жизни, ствола монограмма.
Сверху небо.
Монокль буржуйской луны.
Что ? Жива еще, монокруглая морда?
Свежим спилом слезишься монобревна,
вертикально зажатого в студне погоды.
Что-то холодно. Стыло.
Забыт монолог.
Логомоны читать не умею.
Увольте.
И уже не хочу...
И уже не могу.
Мир гребет среди звезд на рассохшейся лодке.

1988 год

 * * *
Все в жизни рвется липкой паутиной.
Вода в стакане пузырьками изошла.
И ветер давит на дома.
И дребезжит стекло в оконной раме.

Стихи зажаты пыльными томами –
когда еще протянется разбужено рука.
А губы холод ощущают родника.
И отлетает спелая пыльца
из лопнувшего венчика цветка –
живого тонкостенного стакана.

А завязь шевелится в теплоте
зеленых сомкнутых ладоней.
И сладкий сок на веточном изломе
губами в светлом роднике.

И пыль на черных башмаках,
И красным треснувший шиповник,
вместились в лаковых зрачках,
как буквы в тяжеленном томе
стихов. Написанных не мной.
В воде разрушив кубик соли.
Все опрокинули, как зной
расплавив шоколад на станиоли.

Из книг. Из давленных страниц,
как сквозь асфальт, сквозь корку глины
дома, булыжник, плиты, кроны,
родник и высохший камыш,
и млечный путь, и блики крыш,
и черным крытые зонты.
Мне тесно, тесно в этом мире,
где нет меня , а есть они.

Все опрокинуло паденье –
не удержали пальцы том...
И вот наполнен этот дом
дыханьем, звуками и пеньем.

Кто там смеется ? – Просто смех
пыльцой по комнате летает.
И махаоном над столом
улыбка чья-то зависает.

Любовь слоненком иль слоном
трубит и ноги подгибает...
И губы пальцы проклинают
случайно сбросившие том
стихов.

Все в жизни рвется липкой паутиной.
Тома стихов придвинуты к стене.
И только махаоном на столе
улыбка чья-то высыхает.

* * *
Большому кораблю – большую корму.

Камбала плывет боком.
Камбале клево.
Нельзя написать настоящее слово
как камбале плохо.

Неприлично плевать в колодец.
Но и в море плевать неприлично.
Настроение у камбалы отличное,
от вчерашнего, очень клевого.

А навстречу другая рыбина.
Может, в метр длина ее будет.
Все страдает от одиночества,
кто ее, бельдюгу, полюбит.

Эх, плечо , раззудись.
Эх, рука, разогнись,
обними волну за талию.
Далеко бы уплыть,
да, увы, не доплыть,
где не плавают эти траулеры.
Значит быть по камбале трауру.


 * * *
... и отделил Господь свет от тьмы.

Мир обмакнули в проявитель. Создатель – фотограф, создатель – учитель.
Персты обжигая о сплавленный лоб, себя собираю, как истребитель –
дюралевый крест, керосиновый смог...
Смогу ли Учитель ?

От веры нам дан древ осиновый кол, реторта – гомункулус тлеет амебно.
А мне световой твой воздушный столб держать невыносимо больно.
Кровавою пеной испачкан мой слог...
Смогу ли Учитель ?

« Коль тесно в миру, обретешь во хмелю.» Кто шепчет мне жарко небесный правитель
Пытаясь затиснуть раздвинутый мир пленкой в фотоувеличитель











 * * *

Все меньше нас,
я все еще живой,
но ощущая понемногу,
сужается моя дорога.
Все меньше нас,
я все еще живой.
Весенний снег,
весенние ручьи,
и чью следы в весенней грязи ?
И рвутся дружеские связи.
Все меньше нас,
я все еще живой.
Вороны в тополиных сучьях.
Стволы Атланты небо держат,
но сохнут дерева-надежды,
Все меньше их,
я все еще живой.
Ночь , как стекольщик
лужи застеклит,
как застеклит глаза измена,
очередных партнеров смена.
Все больше их,
ведь я еще живой.
Когда проследуют за мной,
к «Шопену» сплетни прибавляя,
мол, не увидит грешник рая,
Я мертвый буду,
но живой.

1984 год.

 
* * *

Пусть сантимент,
как медный грош
( я никогда не видывал сантима ).
На девять сантиметров ( мимо ! ) –
крыло ножа презрительнейших губ
обивку воздуха у горла продерет.
В тумане бродит одуревший самолет;
ревет быком,
неподоенным стадом.
И кто, когда и где
поймет
чего нам надо ?
Карманный сейф закрыт на пересмену,
Рука в перчатке,
но распахнуто пальто,
потухший «Беломор»
( о, русский Бельмандо ),
и красный шарф удавом спит на шее.
Еще два шага
и раскрытый люк
покорная толпа из пассажиров.
А рядом с горлом
света перерезанная жила
сноп снега по наклонной бьет.

Ребристая холодная ступень.
Их много, но считается до двух.
Пытаюсь вспомнить,
но не позволяет слух,
простейший пальцев журавлиный сгиб.
В салоне в сгибы кресла влип
и лик висит на фоне синих точек.
Пусть скажет кто-нибудь чего ты хочешь,
и я покину кресла сгиб.
Но алюминия замок
смыкает гладкие запястья,
куда-то спрятав свои пальцы
и сухо щелкнув, как курок.
Еще не осень. Кончилась не осень.
Нетерпеливая зима открыла свой сундук.
А самолет свой завершает круг,
крыло закинув в медленном батмане.

А вспомним десять заповедей сами
иль будем ждать что бы пришел Христос ?
Дюралевым крестом садился самолет
( а может огурцом, набитым семенами).

летели клочья лопнувших колес.

1989 год.
 Психушки и шизявки.

1
– Сколько ?
– Чего ?
– Сколько ?
– Много ?
Черный камень перебежал поперек дороги.
Бросил в него кошкой,
а потом собакой,
перебил камню
правую лапу.
А потом встал перед ней...
– Перед лапой ?
– Нет, перед лицом.
И чувствовал себя Наполеоном,
а еще больше...
– Подлецом.
Под крыльцом темно и сыро.
Пахнет тонкими грибами.
– А гробами ?
– Нет, землей
и осенними дождями
и подвяленной листвой.
– Сколько ?
– Два.
На руке растет трава.
Я кошу ее косой
и коров кормлю травой.
Наливаю по косой,
становлюсь совсем косой.
– От чего ?
От зеленого шума,
от белого молока.

2

– Я не приехал.
– Что же, бывает.
– Я не уехал.
– Что же, бывает.
– Что-то во мне у...
– бывает.
– как испаряется капля...
– Бывает.
Дверью удар. Перебитое горло.
Или замком продырявлен затылок.
Тем. Что со рвами, с цепями, с мостом.
– Вы говорите, что замком ?
– Замком.
– Но у...
– бывает. Это не сложно, как высохнуть лужей.
Вот и становится юноша мужем.
Только вот что-то внутри у...
– бывает.


3

Стихи – сплошное воровство.
Синица легкая присела на окно.
Сверкнула – нет. Комок летящий.
Как поезд в прерии –
лишь знаешь, что дымит.
Над потолком все время говорит,
за стенами все время кто-то дышит.
И скрипки обувают башмаки,
и плавает в дыму табачном лодка,
прохладный воздух утопившая в реке.
Томатный сок солен, как океан.
Под кожей теплый вечер наступает,
как океан на сушу наступает
своей большой и влажною ногой.
Нагой
лежу – нирвана на диване
и черный диск – свихнувшийся танцор,
все вертится, разбрызгивая звуки.
Я их лижу, как липкий леденец,
жарою лобзиком пропиливаю череп,
и вытекает мысль – густой свинец –
простая, мелом, надпись на заборе....

4

Красный шар
разорвал
и высунулся.
– Это что ? – спросил
и спрятался.
Чайник горлом хрипел перерезанным.
Чашка акала
в ложку чайную.
Стол просил: почешите мне спину.
Омочалил,
протер,
опечалился.
Стул ходил
овцою постриженной,
и словами блеял непечатными.
Лист кровельный в машинку печатную –
простучал, как последний дождь.
И распался на мягкие знаки
градом битых шагреневых кож.
И штанина запуталась,
в ножнах,
белой саблей лодыжка сверкнула.
Перетек из красного в розовый,
пухлой пеной из твердого мыла.
Пониманья хотите ? Верности ?
Я уже весь сплошное внимание –
моя нежность к стопам льется,
как вода из разбитого крана.

5

Моя коллекция скандалов
из одного скандальчика,
я ногти привыкаю стричь
колесами трамвайчика.

6
ОР ЗЕМЛА

Я Земл. Брошен рельсами
под колеса судьбы.
Дымит паровоз фатум.
Тлеющей кровью в небо зрачки,
так окурок прожигает вату.

Барабаны. Пионеры.
По фанере,
по груди.
Горны пламя отражают
пионерские костры.
Где-то на левом иль правом колене
бинтом промокшим набухает пламя.

И в этой земле –
спина.
И в этом стволе –
сустав.
И в этой смоле –
мой глаз.
« Отдай мою руку,
дядя !»
В лапищах сирени охап
не видит моих рук,
он поставит бледную кисть
в банку этак о литрах двух.

А на утро банка станет красной.
Он скажет: виноваты красные шторы.
И выбросит кисть мою в окошко
рядом с ухом, ставшим забором.

Куст сирени съежится,
так сжимают пальцы.
Из моих ступней
понастроят станций.
Глаза в росу грибами высунуться,
шляпки к солнцу повернут:
« Да здравствуют товарищи грибники !
Их вдохновенный труд !»
Вот и последнее,
что осталось мне –
ребра гнутся строевой сосной.
Какие белые прекрасные опилки
рождаются обычной моторной пилой.

И сказать уже нечем.
Клюквой пот кровавый выступит.
И душе в оперении станет легче
когда в нее дуплетом выстрелят.

Это дерево – мой ствол –
позвоночник моего тела.
Это небо – мой вздох
или выдох моего тела.
Наложили жгут плотин. Вен
перетянут ток воды – крови.
Подогнулись травы связанных колен
проволокой сухожильной боли.

Я спрошу – ответит кто мне ?


7


Жара. Истомился. Измучился. На краю стола яблоко.
А рядом еще одно.
И блюда. Два. Аллюминевых. Одно на одно.
А в яблоках нет семечек. У блюд запачкано дно.
Я сам их выкинул в форточку. А мне говорят НЛО.

 
8

Блеф.
Выдыхается дым.
Выдыхается.
Блеф.
Двенадцать ступеней
целуют
изначальность
женского тела.
Блеф.
Кто выжил
на фанерке
выжженной.
Блеф.
Кто женой
назывался,
кто мужем.
Блеф.
Рождаются
слепорожденные,
а глаза,
подают на ужин.
Блеф.
Что в правде
особая правда.
Блеф.
Что лгать не
умеет
чувство.
Блеф.
А меня вчера отыскали
с кочерыжкой
в цветной капусте.

 9

Я волк туалетной бумаги.
Зрачков навострил уши.
Кустарниковый самородок.
Бронированный послушник.
Отпускаю грехи. По полкило на брата. Сахарные талоны прошу не совать.
Вставляю зубы из первоклассной ваты. О такой вате можно лишь мечтать.

Акварельные кирпичики сохнут.
Пленку глянца одеяльцем натянув.
Как в колясках пузатые младенцы
щечку розовым шаром надув.
Проходите все «в заднюю» дверь. Портфель, уберите этого гражданина.
Товарищи, я совсем не зверь, я как и вы – рогатая скотина.

Улиц спицы вяжут шарф толпы.
Очередь не лица. Очередь – пупы.
Комедия состояний – проезд в ночном такси.
Настраиваются краски по желто-серой СИ.
В ведро оловянной жидкости бритвенным помазком.
Грунтую кремовой пеной щек серый картон.
« Вход в крематорий в вход,
а выход через трубу.»
– Ну !
Она придет пьяная, гремя недопитой бутылкой.
Воняя дезодорантом и шанелью № пшеничная.
И будет программа отличная –
вчера вермудский треугольник,
сегодня квадратная площадь столичная.

Я волк туалетной бумаги.
Пеной «зефир» исхожу.
Лысеют щетки зубные
на рашпили перехожу.

Злая зефиром косырила морда.
Промазала. Взбилась в чужое окно –
сосед окосел, подумал соломинка
взял, ковырнул – оттуда бревно.
Теперь продает на строительство дачникам.
Открыл на зрачке своем лесоповал,
выбился в люди, стал «новым русским»
и «Мерседес» с туалетом достал.
Все. Больше нет сил
есть вареные лампочки,
кровавые мальчики
не хотят на горшок.
Мне этот стишок подарил первоклассник.

Дыхнем-ка бензину на посошок.

 10

О, горькая правда шуток.
Соленая вода.
О, горькое время шутов.
А время что ? Вода.

Но все-таки в прекрасное время суток
когда город первоклассником умыт,
выйду и устрою иллюминацию –
смотрите все как закат горит.
Дети. Видите это зарево ?
это я ухожу от вас.
Мне не жалко, пусть разгорается
пока свет во мне не угас.
Вы кричите, что мне холодно.
Что не видно меня за строкой.
Отойдите подальше – увидите
я большой.
Это кажется – я ребенком
позабытый в пустом детдоме.
Так случилось, что сердце осталось
высыхать на чужой ладони.
Я люблю вас до самого малого,
от большого до самых крон
тополей, одуванчиков пухлость,
губ припухлость, трамвая звон,
фонари, крик ворон фаготовый,
соловьев, тишину, полынь,
городов динозавровость серую,
кожу лайковых спелых дынь
и осенней воды мармеладовый
волн излом, босиковость травы.
Я люблю вас до самого малого
от большого, как любите вы
чая свежего запах и кофе,
цвет черемух – гривастую кисть,
махоонистость веерных бабочек,
воробьев пробужденный свист.
Винограда кисть запотевшую.
И кольцо драгоценных рук,
Я люблю вас до самого малого
до большого, до самых крон.
Так бывает в минуты потери,
так бывает, когда влюблен.

От простого до самого сложного,
от открытого до затаенного.
Так, наверно, страдают убитые.
Так, наверно, сгорают влюбленные –
так подумало это дерево,
всколыхнулась при вдохе вода. –
Ну а если понять не сумею,
то ведь это же не беда.

А сегодня я этим закатом,
шелком красным на ваших зрачках,
в глубине ваших стран разнокаревых
на проспектах и площадях...

Будет день.

11

Пост скриптум, или возвращаясь к психушкам.

Глаз за глаз.
Ухо за ухо.
Нога за ногу.
Волос за волос.
Голос за голос.
Рука за руку.
Скука за скуку.
Почку за почку.
Бабку за печку.
Печку за речку.
Дом за окно –
стало темно,
хоть глаз выколи.
– Все равно темно.
Хоть два глаза выколи.
– Также темно.
– Люк убери, посветлеет.
Посветлели дни.
Посветлели сны.
Посветлели волосы мои.
Вот так и прошла в борьбе жизнь.

Дети захлопали и повязали ему галстук.

 
Будни музыканта

Фаянс. Фантастика. Фагот.
Но нота ФА не поддается.
В глазах зрачками разольется
надежды краткий звук, когда
ты молча, плача, слез не вытрешь.
И хлопнет, как в ладоши, крыша,
когда прозрачная гроза
пройдет над ней канатоходцем.
Но нота ФА не поддается.
И остывает в чашке чай,
Стругацких том раскрыт наполовину.
И в краткий звук, как в тесную квартиру
не можешь ты вместить свою печаль.
И вот уже который год
фаянс, фантастика, фагот.

1983 год.
 Я сегодня луной над городом.

« Только стало бы Вам светлей».
Я смолчу , не тая обиду.
Сквозь стекло бесконечных дней,
Словно вижу – и не вижу.

Вам не спится – луна в окно.
Тишину пугая шагами,
Это я среди облаков
Прохожу , сияя очками.

Шляпу скину,
а нет – голову.
В пояс Вам поклонюсь низко.
Я смолчу, не тая обиду.
Свет, он даже далеко – близко.

Ваших пальцев холодный сумрак,
А в глазах не моя нежность.
Мне доверено быть причиной,
Вам доверено быть – нежной.

Как летучий голландец, брошен,
Истрепался плащ-парус ветром.
Я сегодня хотел быть нежным,
Но ведь это не так-то просто.

На булыжник ложатся тени,
Словно в ноги печально кланяются.
И, казалось, что вспомнить просто.
Вспоминаю – не вспоминается.

И окончилась ночь, как книга.
Ухожу к горизонту тихо.
– Позовите ! А Вам не слышится.
– Позовите ! А мне не слышно.

1983 год.
 

* * *

На обочине дороги, ведущей никуда,
давай присядем рядом,

на плечо, с глазами завтрашнего дня,
мне сядут летучие твари.
давай присядем рядом.

и наши улыбки – дырочки в картине,
где старцы читают нам нравоученья,
где ссохшийся желток аравийской пустыни
и бритвенная пена ангельского пенья.

я зрачком прорасту ЗА,
как росток прорастает ИЗ
за бутонами ссохшихся риз
дорога лежит в никуда.

давай
присядем
рядом.

на ладонях у меня знак
у иного на руке ложь.
для кого-то среди звезд плот,
для кого-то непосильный крест.

давай
присядем
рядом.

кто велик – тот будет жить так,
кто не смог – тот будет жить вдоль.
на руке моей лежит знак,
на губе волны засохнет соль.

давай присядем
рядом.

на плече моем сидит Глуп.
улыбается – он так смел.
На ногах не замечая пут,
на глазах не замечая мел.

у прошедшего иной лик,
кто узнает – удивит ночь.
на руке моей лежит знак
очертанием живых тел.

давай присядем рядом.

и наши улыбки – дырочки в картине.
где в красном пытаются петь век,
светя капиллярами красной паутины
в экстазе задернутых выпуклых век.

На обочине дороги ведущей никуда
давай присядем рядом.


* * *

Последний аккорд
как иду на рекорд.
иду наплевав на твое притяженье.
Мой шест-позвоночник
упруго поет,
иду на рекорд,
обрывая ракорд.
Довольно молчанья –
пусть будет движенье.

Пусть сбитая планка,
пусть лопнувший шест,
пусть легкие, будто в металле отлиты,
но снова рывок
и снова поет
мой шест фибергласовый:
планка не сбита !
И в мягкие маты коленнопреклонно.
О, русские маты,
последний аккорд.
К губам эта чаша –
восторг стадиона,
но кто-то другой на дорожку встает
и рвет как ракорд
земли притяжение.
 * * *

Довольно, друг мой,
больше не могу,
молчанье – золото,
но самой низкой пробы.
Молчанье отдаю врагу,
а слово требует свободы.
Мне все талдычат про Париж,
а что Париж ?
Париж для парижанок
хорош. А Рига – для рижанок.
Москва – москвичам отдана, а нам
до смерти хватит
и провинциалок.
Довольно, друг мой,
обломилась ветвь,
что так старательно пилили оба,
таращились, глядели в оба,
сучок мешал нам бревна увидать
в своих глазах.
Теперь спилили ветвь
не плодоносит.
Почто отечество поносит
вскормленный общепитом щах.
 * * *
От одиночества я посадил семена.
И вот, вымахали кусты с глянцевыми
резино-зелеными листьями,
с кожей тугой, как у плотно надетой перчатки.
Я ждал, я старался – сейчас,
он сейчас зацветет.
И он зацвел...
тяжелые бутоны величиной
с кулак лопались,
как гранаты,
разворачивали
красные плащи тореадоров,

а потом сбрасывали их,
как женщина в стриптизе.
И, наконец,
коричневые плоды
стали увеличиваться
надувающимся шаром.
И
фиги качались на ветках.
Здоровенные
волосато-кулаковые шиши.

Шиш оказался горько-кислым, но не ядовитым. Я отрезаю тоненькие дольки и пью чай. А вы любите чай с кукишами ?

 * * *

Трапеция моих стихов
геометрально противоположна
кубовидному кустаризму
снобов
они бегают в лабиринте
моих образов
муравьями потерявшими муравейник
курами в курятник
от грозы теорем
которых никогда не
доказать им
ибо они только одна сторона
моих геометрических штанов.
 Белая лошадь в окне, вернее только ее морда.

Что, Лошадь ?
Морда твоя грустная.
Пятой подковой я,
что висит на четырехгранном гвозде
в вертикальном бревне
в конюшне
просвечиваю дыркой для гвоздей,
но всегда найдется
кто-то
кто
разогнет ее
или сломает дугу ей.
Что, Лошадь ?
грустная твоя морда.
Ресницами качаешь.
Так дожди надвигаются
от горизонта к лесу слепнущему.
Улыбаешься ? Кому ?
Зубы – четки мудрецов индусов,
белее мусульманской чалмы.
Кому мы нужны ? Лошадь ?
Вот так.
Ничего не поделаешь.
Это не странно,
что в темном колодце двора
ты разворачиваешь ящик телеги
и бряцает пустыми бутылками тара.
Странно, что твоя голова
над моим подоконником –
этаж не второй, а девятый,
хотя,
что тут странного ?
Комната – лифт без кнопки,
то подвал, то чердак,
а сегодня на первом...
Что молчишь ?
Тебе ли не знать, как истираются подковы, как стачиваются шляпки гвоздей, как шлепает оборванной подошвой, железо, по асфальту коричневых улиц.
– Бутылки... Бутылки... – кричишь ты,
голосом своего хозяина цыгана,
сверкая золотыми зубами
над курчавой с сединой бородой.
А может это не ты
и цыган не хозяин твой ?
Ты что-то хотела сказать,
как и я, другое,
но вместо другого:
Бутылки... Бутылки...
Что, Лошадь ? Устала.
– Да нет, не устала.
А просто приятно
на подоконник...
кладешь свою голову на подоконник.
Девятый этаж...
Я тоже...
И черт его знает зачем.
А может ты лошадь –
жирафа ?
А может ты вовсе не лошадь ?
Но я твоей пятой подковой
вишу на гвозде и вишу...
Пока не найдется копыто...
– Бутылки... Бутылки... бутылки... – копыта по скисшему снегу
и бряцают в таре бутылки...
Да ну его, к черту, копыто.


* * *
Уже рассветает, но запахи ночи остались,
как женское тело фрагментами гибкой волны.
Кусты свою плоть акварельной листвы обретают,
и катится шар, собирая лепнину воды.

У камня удар, и у вскинутой ветви, в испуге
купальщицы стыд, прикрывающей тело рукой.
Уже рассветает, но запахи ночи остались,
к ворсистой осоке прилипли зеркальной росой.

На каждый свисток, неуверенный, ветреных певчих,
шутливое эхо, иль может шумливый собрат,
бросает ответное зеркальце ломкого свиста, –
так ивы изогнутость воду стремится достать.

А я ни к чему . Ни свистеть, ни летать не умею.
Латаю свой день из прошедшего полдня куском.
А флейты лучей в анфиладу стволов проникают
и ясень по-птичьи шевелит зеленым пером.

Прими меня, день, – из повтора раскрыта молитва,
не бойся моих осторожно-тяжелых шагов.
Прими меня, день, этой жизни строка не дожита,
но буду я свистом и кольцами этих стволов.

И камнем. Ребристою жестью осоки.
И кругом воды, по агату уходит резьба.
Но дай мне прожить твоим другом , а может собратом
прими меня, день ! – умоляю тебя.

уже рассвело.

1.90 – 2.24.90
  Эмалевая карамель метафоры –
«метафизики».
Что Гоголевский нос, что Бунина лес,
все зябко,
шинель мала , лоскутно одеяло,
откуда эта теснота.
Какого дьявола ?
Чиркнул черным бумерангом стриж
и крыло стрекозы вверх по спирали –
невидимые духи воздуха
ключиком блестящим
в часиках застрекотали.
Облака обернули грязными бинтами –
ранены.
У яблонь прорезался голос
недозрелыми яблоками
прохлопотали о трубчатый хворост.
Тень от тучи улиткой
полупрозрачным дивом-горынычем,
не бойтесь цветы-красавицы
у него цена не рыночная.
Щедро насыплет заморских камней
полные венчики
будут нудистами резвиться тычинки и пестики.
Что стучит там,
рядом с ржавой консервной банкой,
что губу оттопырила в недоумении
или псом, страдающим многолетней жаждой –
язык шершавый в предвкушении
влаги.
В лани застывшей меньше грации,
чем
в маленькой малиновке
выпевающей шелковую ниточку :
« тень».
Но все это предисловие к роману,
или трагедии,
или скорее, к мелодраме,
с обильными слезами,
громами
и декорациями художника, пьющего краски.
Белье на веревке вздулось, захлопало...
Сейчас раздвинется занавес.
нынче уже не найдется в зрительном зале
такой экзальтации.
Протащили бревно по дороге –
пыли ! Пыли-то, как на комоде,
когда приезжаешь из отпуска или командировки,
длившейся три года
или шесть.
Шест с пугалом поклонился,
полыми рукавами осеняет себя крестом.
Подсолнухи черны – как мавры – сковородным своим лицом.
Листьями на пугало: « Что ты, что ты, –
язычники мы.
Видишь желтые языки пламени вокруг головы».
А потом стало скучно.
Тучи двинулись дальше, дальше,
словно с головы небо сбросило вязаную шаль.

Я не знал ни Бунина, ни Гоголя, я тогда был мал,
это сейчас я знаю,
как грустно
когда старше стал.

* * *

Вот висит на стене картина
даже не она
а стена держит ее на мизинце
настолько мала она
может чуть больше спичечного коробка
такая маленькая картинка
а на той картинке дом
совсем не картиночный
потому что из окна свет паутиночный
и дерево
не больше незабудки
качается будто
и из темного ствола
сочится мягкая смола
липкая
и на ступенях сидит кот сплошная темнота
только щелочки-глаза
из которых идет
по месяцу
микроскопическому
срезу лимона
а рядом с котом в тени крошечного балкона
под самой крыше который
не знаю зачем
человек нужный всем
и коту и балкону и дому
и даже смоле
что бы прилипать на его рукаве
но он не идет в дом
и не гладит кота
и не качается в шезлонге на балконе
очертания кулака
повторяет его щека
воску подобно
и сидит он уже не год не два
может десять а может всегда
и даже осень не приходит
и даже не желтеет листва
и кот в дом не уходит
и замерла в тучах луна
может хоть так дождется
и тогда пойдет холодный-прехолодный дождь
они войдут в дом с пришедшим
и котом
затопят печь или камин
и будут сидеть и молчать с ним пришедшим
он будет смотреть и смотреть
на того кого дождался

вот висит на стене картина
маленькая картинка
но вчера
к моему рукаву
прилипла смола
капелька с глаз муравья
с маленькой картины
маленькая капелька
и кот чуть шевельнул невольно
одним усом.

06.07.93

* * *

– королевич, королевич,
как тебя зовут ?
– царь египетский.
– а кто у тебя жена
– царевна египетская.
– а кто дети твои
– царевичи египетские.
– а чего не хватает тебе
– Египта.

 * * *

Шлейфанем за женщиной, приятель,
мы еще не совсем того
ну подумаешь, что нашей тоге ого-го-го,
ведь не мы,
а она того –
расползается наша тога,
хрен знает из-за чего.
Хвостанем за женщиной, приятель,
не бзди,
ну и что, что полысели наши лбы.
Но звезда еще сияет, что во лбу,
только вот с похмелья что-то
не найду.
Присвистнем за женщиной, приятель
все путем,
с нашим опытом...
Да, прав ты ! Хрена ль в нем.

 * * *

Не пожелай зла ближнему,
не надо.
Оставь в себе и преврати в золу.
Остекленевшими глазами града
не бей прозревшую листву.
Кто бредит в полусне,
кто просто бродит,
колени в синей жиже намочив.

Кто правый ? Кто второй...
Не нам судить.

Не пожелай зла ближнему, не надо.

Но если прожигает огнемет
желания, не зла, но зло рождая,
сквозь тело,
край рубахи поджигая
и плавя пуговицы бок ?

Кто верит вне.
Кто просто верит в ...
Не нам судить,
кто правильнее верит.

Дрова сгорят,
останется зола.
Не пожелай зла
ближнему, не надо.

И даже в час, когда ворвется зло,
плечом филенку вышибая двери,
не выпускай с подпалинами зверя,
оно с бельмом,
оно слепое – зло.
 * * *
Моросящий дождь
и ты выходишь из
троллейбуса.
Капли скатываются
и скатываются
за шиворот.
Мокрые скамьи, на которых никто не сидит.
Лишь голуби неохотно перепрыгивают через лужи.
Стены в темных потеках.
Светлые плащи пятнисты, как леопарды.
Лишь зонты-обрывки
цветного лета.

Сыро.
Ты входишь в троллейбус.
Бросаешь тусклый медяк,
мокрыми пальцами отрываешь билет
и завидуешь вот этим школярам,
что глянцем мокрых «дипломатов»
с запотевшими замками
отбрасывают блики
и хохочут.
Тебе хочется так же рассмеяться,
но ты криво улыбаешься
и поворачиваешься спиной.
Что ты им можешь сказать ?

 Поросячий визг.

Еще вчера вплывала ночь
линейным кораблем
по маяку сверчкового курсива.
Сегодня шлейф осени расшит мелким бисером,
весь день моросило.
Намокшей газетой не прикроешь голую
правду, но если говорить молча –
реже осень барабанит на рельсовых стыках,
паузы между ударами дольше.
Значит скоро вокзал подползет громадой
серого мрамора в предутреннем свете,
напомнит, что все не начать заново
с картонкой, проколотой посередине билета.
И объяснений не найти при встрече
в ладони покалывание – биополе ?
И даже в пустыне людской быть схимником
не более чем терпеливость боли.
На чашке надлом обнажает сахарность –
фарфор напоминает коленную чашечку.
И одеяло, лежащее рядом
с твоей обнаженностью видится чаще.
Что хочешь тебе нарифмую наново,
и улицы утонут в неоновом приливе,
Но ночь не вплывает белым лайнером по маяку сверчкового курсива.
 ЭЮЯ

Аппендикс современности,
анахронист,
пакет бумажный, вышедший из моды.
Вжимаюсь в кресло,
слушаю «битлов»,
«стюарда»,
вперемешку с сводкой о погоде.
Под крыльями двенадцать тысяч метров,
а может десять...
кто их разберет.
Там, глубоко внизу, народ живет,
и тормозит такси подвыпивший прохожий.
Что стюардесса, ангел во плоти,
дюрали крыльев за твоей спиною.
Чьи крылышки вы на подносе принесли,
завернутые в сводку о погоде.
А я в трубе. Ни выхода, ни входа.
Глотаю лимонад, как рыбки пузырьки.
Все перемешано со сводкой о погоде :
обеды, завтраки, «битлы».
А вата неба – брошенный матрас,
обшивка лопнула, и вот тебе – подарок.
Попробуем и ощутим свой дар
наперекор изменчивой природе.

Э
Я дверь открыл.
Холодный ветер, крыл мельканье.
Мельканье. Чьих ? белее не придумать.
На облако, как отмель , наступил
и заскользил по белому наклону.
Среди холмов над черным и под черным
шагал по облаковой пыли,
а рядом пролетали самолеты,
и горизонты, словно волны, плыли.
Мой полустанок, мой полуустанок.
Я выдохся. Прилег на холмы облаков.
Пыль влажная к лицу прилипла потом,
рубашка стала волглой, обшлага штанов
набухли, почернев,
как в травах росной ночью.
А мимо пролетали самолеты,
и волнами качало облака.
Мой полустанок, мой полуустанок.
Пока.
Мне стало пустынно,
взмахнувши руками,
я, медленно, проба, – взлетел на вершок.
Дышать трудновато, и облако ватой,
а ветер относит то влево,
то вправо.
И сыплется сверху звезд порошок.
И взмах, и сильнее. И выше, и выше,
что ангелы, птицы. Учитесь летать,
завяз в этой перистой матовой жиже,
и горло промозглость устало вбирать.
О, мой полустанок, мой полуустанок,
очки запотели, подумаешь, стекла,
сорвались, и дужки чирикнулись боком,
так спичкой размокшей чиркают долго
о темное небо,
и долго, и долго все чиркали
зная, что надо сгорать.
И снова пустынно.
Лечу. Это просто.
Вот ветрятся губы, и волосы плещут,
светила ночные в созвездиях блещут,
лучи, как сосульки, как ветки, ломаю,
и, жажду свою утолив, улетаю.

Ю

Белый город, построенный кем-то,
и клацали цепи, мосты опускались,
на башнях, на стенах – затылок немеет,
там в прорезях окон люди смеялись.
– Привет ! И цветы – белый снег не белее.
– Привет !
Карнавальные маски – суровость
перед этим парадом цветов и созвездий,
из смеха, из танца, из доброго слова.
Как пели они, как они танцевали,
и девушки в тонкости – яблоней ветви,
и юноши ( рыцарство и благородство средневековое
гипсовым слепком ).
И вот тишина. Среди стихших сограждан,
Она. Так похожа... Без свиты, Одна.
Она так похожа.
Из Грина ?
Из Блока ?
Из сказки ?
Из сна ?
Но это же ты,
в день весеннего льда
на лужах, на окнах капельной рифмы.
Но это же ты, когда рвалась вода
из чайника, что позабыли на плитке.
Нам некогда было, он выкипал и ...
Но это же ты.
Но где шелк твоих платьев ?
и глаз сумасбродство: что ночь или день,
подумаешь, выживем, нас только двое.
Зато полыхала ночами сирень,
и воздух стонал и завидовал ночи.
Очень.
И в дом вошел. Горел огонь в камине.
И шарил по углам своим плащом.
Горбатый шут играл на мандолине,
а за окном был слышен карнавальный шум.
– Что хочешь ты ? – спросила.
– Я не знаю.
– Что хочешь ты ?
– Не знаю. Ничего.
И комната, как карусель, вращалась,
и от камина не было тепло.
– Что хочешь ты ? Ты счастлив ?
– Был... Когда-то...
– Что хочешь ты ? Быть может долго жить ?
– Зачем ?
Шут от угла к углу согнувшись пробежался и снова сел.
– Ты можешь попросить другую жизнь, – сказала.
Я ответил: « Я живу !»
И вышел.
Площадь ливни обмывали.
Стояли под зонтами
тут и там:
Растерянности, Гордости, Печали.
Я из кармана хлеб достал
и отломил кусок,
и протянул стоящему направо.
Он отвернулся.
Так вбивают гвоздь
в ладонь или в ребро.
Он отвернулся.
Но проходили медленно они,
не говоря ни слова, ни пол-слова...
И башни таяли вдали,
когда покинул я небесный город.

Я
Аэропорт. Ты шлюпкой. Но все еще не на плаву.
Ты смотрела на время
и ждала объявлений,
и ждала самолет и ждала.
Я лечу.
Ты смотрела, как мимо,
неся чемоданы,
сияя улыбками, хмурясь заботой,
проходят приезжие – люди и дети,
смотрела, как в синем проходят пилоты.
Держала улыбку, как птицу в ладони.
Сейчас. Вот сей час ...
но 12 и час.
В аквариум зданья впускались, как рыбы,
прибывшие люди, на знавшие нас.
Плескались, как рыбы, вверху воробьи.
А где-то стучали шарами созвездий
сверх умные дяди и сверх игроки.
Я знаю. Я видел.
Иду на посадку.
Шасси выпускаю и торможу,
а попросту ноги свои распрямляю.
Сажусь.

1988 год.
* * *

Все повторяется,
кроме тебя.
Ползают тучи бетоноукладчиком.
Хватит играть !
Финита ля
скорбящему по наивному мальчику.
Все повторяется.
Но повторись.
И эту стену пробью кулаком.
Никогда не соглашусь. Нет !
Быть в браслете твоем янтарем.
Все !
Повторяется только бездарность.
Мне этот дар потерять не жалко.
Сколько вам лет ?
Сколько нам лет ?
Сколько Вам лет ?
Неважно.
Пусть мальчики прыгают,
Пусть мальчики скачут,
Синие в синем экране теле.
Ты ускользаешь , а значит опять
все повторяется, даже потери,
даже потери.
Но мне себя потерять нельзя,
если даже закроют двери.
Точкой замру в янтаре сентября,
или бетонной серой ступенью,
где не ступала нога твоя.
Но
Верю.
Все повторяется,
кроме тебя.

1987 год.
 Пять вариаций на одну музыкальную тему.

Уходят все.
Иные в ожидании.
Иные от усталости,
но вне
познав себя,
познав в себе,
из эмигрантства возвращаются к себе.
О, дилетанты простоты –
не глубже, чем вершок от тела.
Какое дело до того,
что кто-то мучится без дела,
Когда он мучится без тела,
и тело мучает его.
О, дилетантство,
отчего ?
Ему звезда – напоминанье
соска груди.
Овал реки – лишь бедра женщин в раздеваньи,
А ноги – сумерки в лесу,
и ночи – ног напоминанье.
О, эмигранты от любви,
О, эмигранты от тоски,
О, эмигранты от немого
восторга,
перед сложностью его,
иль слаженностью тела,
От яблока вкусивши
плачет Ева,
что это все не для нее.
Уходят все,
но возвращаются, пристав,
к тем берегам или иным
Пристав – обломки собирают,
На горизонт –
ладонь ко лбу –
взирают,
Но возвращенья дар не дан.
Уходят все.
Но возвращаются ?
Не знаю.
Не знаю.
Не знаю.
Не ...


... у снов моих твое лицо,
так молчаливо, безнадежно так.
По острой кромке крыши
ходит ночь,
руками взмахивая в такт
шагов.

Скользит с наклона по лицу
ладонью, темнотой или водою,
потом ложится на траву
покровом темным.

Вздыхает пряная листва,
все молчаливей... «Громче,
громче !» –
Кричат прозрачные глаза,
когда ты улетаешь с ночью.

Уже светлее ты и ночь.
Плащом прозрачным выцветаешь.
У снов твоих – мое лицо,
но сны с рассветом пропадают.

Роса наполнила цветы,
Глаза наполнены слезами.
Как негативы сохнут сны,
раскачиваясь сквозняками.

Плывет ленивая вода,
русалок волос расплетая.
У снов моих твое лицо,
но сны с рассветом пропадают.

Давно окончилась кассета,
молчит квадрат магнитофона.
Твой плащ светлеющее небо
раскачивает за окном.

У снов моих твое лицо.


Не уходи.
Подожди хоть немного.
В пыли белесой эта дорога,
в старой белесой пыли.

Не уходи.
Тебя я берег,
так пушистый комок
с аортой иль рядом
пульсировал будто.
И думалось –
будет на завтра утро,
и словно птенца на ладонях берег.

Не уходи.
Там все будет не так,
где ты обитало –
налево от сердца.
Наверное это я виноват.
Наверное Вам с этим сердцем тесно.
Ну хочешь
пустующий правый висок ?
И там тебе тесно ?
Наполнено сердце.
Как пруд в половодье на берег протек,
ему в окружении берега тесно.
Ну хочешь пустующий правый висок.
Его не заполнят случайные женщины.
Колени их светят, как спелый песок.
Не уходи
ростком пробив спелую зелень,
Как уходит вода,
сквозь тяжелый песок.

*
Так близко ощущение потери.
Так.
Перерубленным проводом со столба
так опасно висят слова :
напрасно.
Все напрасно.
Лба бисер пота,
так летит мошкара
на горящее что-то.
Воздух разряжен
или разряжен.
Пузырьки пусты,
как в янтаре.
Я наливаю в цилиндра стакан
горсть пузырьков тебе и мне.
Джазовых импровизаций довольно,
блюзов со слезными темами,
певшихся сольно,
довольно.
Будет новая тема,
как новое имя в словарях,
пророки охрипли.
Ах.
Все меньше,
так было всегда.
Все меньше...
но хочется издалека.
Все меньше в нас простоты,
Любви.
Хоть немного любви.
Все больше
глаза набекрень.
Все чаще сдвигаем занавес зрачка.
Лень изменять себя и меня,
лишь изменять не лень.

Знаем почти наверняка:
Все мень.., все меньше...
( как близко слова )
не хочется издалека,
но хочется издалека.
Все меньше приобре-
тений,
все больше потерь.
Но знаю – будет страна лучших людей.



Теперь спокойно:
Вам одиноко ? тяжело ?
вам больно ?
вы ждете стука в окно
или бросаете камешек
и делаете вид,
что это птица
где-то высоко летит.
Я спокойно:
вам одиноко ?
вам больно ?
Но не кресты, ни гвозди, ни распятья,
ни сброшенные платья ниц
вам не заменят добрых лиц
в любви несвятых.
Долой распятых.
На совести своей не поместились
она мала,
шагрень усохла.
И золотая муха сдохла.
Галчонок кони двинул
там
в гнезде.
И все не так
и все не те.
Не УХОДИ.

( октябрьская ночь ) 1988 год.

 
В мире весомее нет ничего
чем отрицание, чем невесомость,
сколько там весит горькая совесть ?
Так отчего же так тяжело ?

И, уронив на колени лицо,
переберите свои оправдания.
Чем измеряются воспоминания ?
Так отчего же так тяжело?

Кто ты на свете ? Не все ли равно ?
Только к чему же тогда гениальность ?
Чем для души тяжелее бездарность ?
Так от чего же так тяжело ?

Ты ли не помнила, ты ли не знала:
Выкинуть прошлое не проще ль всего ?
Тысячи дней за спиною остались.
Может от этого так тяжело ?

Ты раздвоилась.
Вас много, вас много.
Ты отошла от стены к столу.
Ты прислонилась к зеленым обоям.
Ты поднесла пальцы к виску.
Ты обронила тяжелое слово,
словно не ведая смысла его.
Ты засмеялась устало, беззлобно.
Ливень, как кнут, хлестанул по стеклу.
Вздрогнула ты. Но другая молчала,
веки тревожно прикрыли зрачки.
Там, в темноте, зарождаются капли
опроверженьем моей правоты.
«Но разобьются» – продолжила ты.

В мире весомее нет ничего,
Чем отрицание, чем невесомость.
Сколько там весит горькая совесть ?
Так отчего же так тяжело ?

1980 год.
 * * *
Да здравствуют задниц конторские счеты.
Мы жидкий ликер заливаем, как байки.
Однажды проснемся – в оконном просвете
сидит обнаженный и ласковый ангел.

Какие вопросы, штаны на изнанку,
не до приличий – торопимся к богу.
Рубашка без пуговиц – не в светские залы,
и ангел, он тоже не женского роду.

Войдем в райский сад – где же райские кущи,
оскомины яблок на ватности десен.
Попробуйте выбить у нас удивленность,
привыкнувших ждать, что однажды «бысть лучше».

Но в прошлом забыв младенца-удивленье,
оставив лишь запах и ворохи цвета,
мычим на вопросы о грешности жизни,
в покорности ждя от бога ответа.

Господь не устал, ему тупость не внове.
Как кровь или гной, или все, что греховно,
прощаемо все – от ступни до вагона,
лишь только бы это было духовно.

Го...
рыгая кровью на черный асфальт,
сбивая колени о гравий,
пытаюсь отвергнуть,
пытаюсь понять,
но все это, Боже, мгновенно.

Ни дьявола нет.
Но нет и Христа.
Креста и молитвы
в провал ожиданья,
когда бы не Бог,
частоколы лица
не строились к паперти в покаяньи.
Да здравствует задниц красавиц
контраст
в рыбацких авоськах запутанных ляжек,
таких и Господь не сможет принять,
глядишь и на облако рядом «ляжут».

Го.
– Что светлого цвета в мире ?
– Что больше всего в тебе самом,
живущем без опоры,
ошарашенного бытием.
Го.
Молитвы кончены.
Пора, пора.
Такая наступила отвра...
сплошная отрава.
Го.
– Кто прав ?
– Но высшее не спереди ни в заду-
шеной твоем невинном духе.
Я б спел тебе хвалу,
да разве нужно твоим « ухам» ?
Не атеист, не божник,
пахнущий «Шипром».
– На черта тебе это ! – выкрикну сипло.

 * * *

Тот глупый дождь летел в ладони.
Тот глупый дождь
смеялся, как ребенок.
И ты в моих руках доверчиво строга.
И бесшабашно босоножками болтая,
мы шли аллеей глупости болтая,
и нам не надо было рая
и даже просто шалаша.

Что помним мы ? Улыбку, поцелуй ?
Доверчивость полураскрытых губ ?
И то, что дождь неимоверно глуп,
как мы с тобой ?
Пеленок свежий запах
и младенец
в пластмассовой купели улыбался,
что дождь с весною рифмовался,
как
вместе рифмовались мы.
Что помним мы ?
Предательство и ложь ?
Что совесть наша не дает покоя,
что купол неба лопнул надо мною,
и стропы вырвались из обожженных рук.
Что наш полет окончился внезапно,
и одуванчик разметало ветром,
что солнце снова одолели пятна,
что зачерствела половина хлеба ?
Что ?
Ночами глаза закрываю.
Не могу,
не спится !
и только кажется стучится
дурацкий дождь,
а может это птица ?
Нас души наши покидают,
от малой подлости, увы,
не легче.
Проклинаем мы
себя, но вспоминая дни,
благодарю за то, что они были.
Тот глупый дождь
летел в ладони.
Тот глупый дождь
смеялся, как ребенок.

1985 год.
 Лети !

Скрипичные сонаты лета
Все ближе. И земля светлей.
В душе потерянных людей
Любовь – смычком на дне футляра,

Но веток тонкое начало,
Уже ломает неба лед,
И видим воздуха полет,
Которому и неба мало.

А на прощанье будет так :
Ты в зеркалах свой взгляд оставишь,
И не вернешь его назад.
Ты для меня его оставишь.

А после, ветер ощутив,
Взлетишь. Куда? Зачем? Не знаю.
Но только снова ощущаю,
Как в небе светлом ты летишь.

Земля все меньше. Звуков хор
Тебя окружит. Зелень лета.
Сквозь темноту стволы-кларнеты
Зеленых звуков жгут костер.

И рушатся громады слов.
Как снег под солнцем,
лед под нами.
Мы часто виноваты сами :
построив мир из облаков.

Но на прощанье будет так.
Так будет ! Я-то это знаю.
Взяв у луны желтейший пламень,
Я небо это подожгу.

Ты не сгоришь. Ты будешь плыть
В медовом свете облаками,
И будет виден путь меж нами.
И нет светлейшего пути.
Лети!

7.04.84
 Закат.
И горько пахло осенью и дымом.
У горизонта неподвижно
стоял
тот я,
двенадцать лет назад.
И удивление,
и нежность
он вызывал,
мой брат,
которым был я сам.
И горько пахло
осенью и дымом
двенадцать лет тому назад.
Молчало небо.
Были немы
птицы.
Трава готовилась к зиме.
И вмерзший лист
в осенней луже,
как свет в старинном витраже.
И пахло холодом и дымом
от остывающей листвы...
Нас разделило
время,
время
на Я
и ТЫ.
– Ты помнишь ?
В старом витраже таилась тайна света,
Помнишь ?
Он был прозрачен.
В темноте
светился он,
светился он,
светился.
Ты помнишь ? Помнишь ?

Но во мне угасла память.
Я не помнил...
Я не знал,
что в старом витраже
нет тайны света.
Нет.
ОН НЕ СВЕТИЛСЯ.
Он отошел
( я сам двенадцать лет тому назад )
и горько пахло холодом и дымом.
Он отошел в закат,
где недвижимо
стояли ели.
Или я ушел ?
Стряхните пыль со старых стекол,
у витражей свой тайный свет.
У горизонта мальчик новый,
а тайны нет.
* * *

Зеленый огурец и черный хлеб,
и соль рассыпана на простенькой клеенке.
И занавески белый след.
И ветер теплый, словно волосы ребенка.

Прогреты солнцем ветви и листва,
и даже воздух разомлел от лени.
Темно-зеленая картофеля ботва.
От взбитых облаков ползут по полю тени.

И все вокруг томится от жары,
и даже бревна от жары дымятся.
И лишь колодцы полны глубины,
и ведра, как собаки на цепи,
и высунуты, будто языки
воды холодной, из ведерной пасти.

Зеленый огурец и черный хлеб.
Оса ползет по срезу помидора,
а за окном длиннющая дорога,
по пыли шлепает трехлетний человек.

1983 год.
 Б. Пастернаку.
Что в строках, которые вы не прочтете.
Кому предпочтете страдальца и странника ?
«Вас трудно понять без подстрочника».
Странно.

В чьем имени ищем созвучность эпохе,
– О как не любили. О как защищаем...
Обложки могильных камней открываем.
Странно.

Что выдох ? – ни часть ли того, что при вдохе ?
Что истина ? – то, что приемлемо многим ?
Но кто-то впервые пройдет по дороге.
Странно.

И кажется мне, что отставший в пути,
Спешит поскорее спиной повернуться,
Чтоб думали, что он идет впереди...
А тем – впереди – им уже не вернуться.
Странно.

1986 год.

* * *
Закат сквозь пыль
и дребезг проводов,
Домов лобастые граниты.
Ворвался красным, лопнул и облил,
и высветлил, и в комнаты вместился.
И вылетев обратно красным зверем,
раздал прищур, как пачки ассигнаций.
Актеры так цветы бросают в зал
пунцово-красные, под всполохи оваций.
Распался до отдельности луча –
линеек музыкального начала,
а после, небо облака смывало,
как кровь с халата сельского врача.

5.12.88 г.

 Н Л О

Неземной опускался шар.
Все думали: просто – реклама,
или просто
не думали
о том,
что значит
опускающийся шар.
А он висел,
огромным белым
парусом,
над нами,
бегущими по делам,
или просто без дела.
Если бы
он был мал,
как звезда,
его обнаружили бы ученые
и восторженно
дали бы номер.
Но он был огромен –
шар
белый,
как побледневшее лицо.
Если бы он
не висел так открыто,
его бы открыли,
его бы искали.
Следили бы за ним.
Тысячи глаз бы ждали
туманных фото,
на ежевечерней полосе
газеты...
Но
он...
– Мама,
Смотри,
Шар !
– Это одуванчик.
..............................
Дунул
ветер.
1978 год.
 Монолог мусорного ведра.

С утра сегодня такая зевота,
что рвет этот рот,
аж дужка в дугу.
Вот только бутылка горлом с щербинкой
давит в боку,
и банки консервной жестяное жабо волнистого края
в ребро упи-
рает.
Но где-то внизу
осколок лампочки с капелькой крови
из женского пальчика
аленькой болью...
– Не лейте остатки чая !
Умоляю !
От чая, ей богу, икаю.
Обглоданные крылья Икара
в мишень
селедочного глаза.
Вот ведь тараканья зараза
ползет по боку,
мало вас били !
Почесаться бы.
Нечем.
Дезодорант !
Кайф.
Это я люблю.
Кайфую.
Снится сон детский :
Колонка.
Колонка – маленькая колонна,
столб воды.
Круг прозрачный от самого
дна
поднимается
таблеткой из льда.
О ! Это детский сон.
Я был тогда влюблен
в графин.
Где талия осы, а бедра итальянки
из неореализма ?
Свиданья наши кратки были,
но как скользила струйка по бедру,
когда ее с водою вынимали...
«Жестокий век – жестокие поступки».
Кайфую.
Что это ? (заволновался ?)
Помидор ?
Наполовину гной, наполовину кровь.
– Нет в мире состраданья.
Весь кайф сломали, гады.
Плачу я, а слезы с привкусом железа.
О, Господи.
Графин ?! Она ! И горло переломано...
бедняга.
Все скоротечно в нашей жизни.

Давно б повесился. Да жизнь не так плоха...
И у меня бывают дни с цветами...

25.12.89.


* * *

Воздушный человек
полон улыбок,
так шарманка не набита звуком,
как мой воздушный человек.
Воздушный человек
полон грации,
как пуфик викторианской эпохи.
Воздушный человек
летает над самой землей,
изредка поправляя стоптанный ботинок.
Но этого не видят
или делают вид.
Воздушный человек
приятен всем, кроме тех, кому он не приятен,
с ним легче дышится,
особенно, когда его нет.
Воздушный человек
вечером выпускает из себя всю воздушность,
складывает себя брюками на спинку стула
и пытается увидеть воздушные сны
о каменных россыпях воздуха.
Среди ночи он падает со спинки
и встает помятый и замученный
снами о свободном падении.
Но воздушность расправляет складки,
легкость появляется в движениях.
Он снова воздушный...

Вчера его не стало.
Какой-то вундеркинд подложил ему кнопку на стул.

Друзья сделали ему памятник.
А я-то думал – откуда столько облаков...

1995 год.
 * * *
Я ничего не хочу сказать.
Хочется расправиться
раскладушкой,
долго висевшей на стене туалета,
и принять нежнейшее тело,
ощущая его алюминием ребер,
стараясь не спугнуть ревматическим скрипом суставов
и пружин,
приникая холодом к лодыжке,
выбившейся из-под одеяла.
Мечтая превратиться в толстого питона
и обвить кольцами объятий.
Не замечая ужаса распахнутых глаз,
раздвоенным языком
сладострастно коснуться груди
и исчезнуть, вцепившись пружиной
между брезентом и
потемневшим остовом.
– Что вы хотите этим сказать ?
– Вам не поныть,
когда тело отравлено болью. И сладостный яд
густым медом
из чашки на запрокинутое лицо.
За крохотное
государство
твоей ладони, я бы послал на смерть миллионы моих
доброчестивых клеток
со слонами, перегруженными блеском.
Но от блеска твоего зрачка,
вселенная должна бы взорваться
из зависти.
И алое полотно нежности трепещется
на древке ярости, до хруста суставов,
с знаменем сросшихся.
На приступ крепости твоей недоступности
желания тысячным месивом
через рвы к башням.
Но разрушив до последнего камня,
мне останется
белый флаг
побелевшего в гневе лица
и пощечина слова – имя которому «ненависть».
– Что вы хотите... этим...
Слова загустели. Кровь толчками. Это твоя галактика проникла в мою
кровь.
Твое божественное тело, среди куполов, что нагородила ночь, опускается в море.
Последние надежды к тебе, затопленному архипелагу, клином летящим из последних минут,
но гнездовьям не быть.
Бабочкой, над первым крупинчатым снегом, веером стыть...
Вот и у нежности есть предел.
Синица в руках красным комом перьев.
1996-97 год.


Бред неандертальца для маленькой очаровашки Юльки.

Он подходит. Говорит медленно,
с бабочки губ ленивый холодок:
– Сударыня, Вам не скучно ?
Хотите развеселю Вас ?
– Мне не позволяет воспитание.
Автобус, качая боками,
переехал вос...
и через дорогу побежало ...питание
букву Е поджав, как хвост.
Мороз полз по-пластунски,
чтобы ночью встать во весь рост.
И скинув снежка балеринку
с ресницы движеньем ресниц,
пошла среди звезд и созвездий,
без времени, неба, границ.
– Сударыня, Вам не скучно ?
Возьмите волшебность плаща.
Влюбленность доброго утра,
отвагу пустого холста.
Там снег позасыпал дома,
и свечи качают бутоны.
Там страны и города,
и лесом поросшие склоны.
Там небо ложится в ладони,
и в каждой снежинке звезда.
– Да ?
– Сударыня...
К Вос... подбежало ...поминанье,
расправило хвост и срослось
в Воспоминанье.
– Сударыня.
Улица.
Снег.
Мороз.
И не одного следа.
Только прыгает через сугробы
черный кот воспоминания.

1989 год.
 * * *

Отсутствующий сфинкс
Поджал свои колени.
Эстетствующий фиг –
приемыш кулака.
– Где мать твоя ?
Рука
какого поколенья ?
По вертикальной плоскости стекла
Пройдется лошадью в предутреннем тумане,
Сорвет травы предсвадебный букет.
Кто нет – тот нет.
Возрадуйся, эстет:
Твой фиг –
кулак в десятом поколенье.
– Мы герцогов сгноили.
– На фига ?
– А чтобы
перегною
было больше.
Но фига вырастит фига:
Так фиге проще.
Я не просил –
но так пришлось –
Старик Болконский
ходит
в моем доме.
Сквозь стулья и столы,
Сквозь женские ладони...
Лишь только
каплями
пятнит свеча.
Наутро комната –
пятнистый ягуар,
И рядом с книгами
оплавленный огарок...
А на фига
гореть
сигналом маяка ?
Кто на реке,
а кто в рывке последнем.
Уж коли кукиш –
родич кулака,
то я его наследник.
Печать застежки
рвет мой рот :
– Когда корабль не плывет –
уж лучше вброд.
А на фига ?
 
* * *

Банальная мыслишка зашла ко мне в гости.
Села диван, закинув полированные ноги.
Почтенные мысли вежливо встали
и, с сожалением согбенного старца,
покинули комнату,
унося чемоданы,
сундуки унося с философской улыбкой,
которую каждый
сменил бы на юность.
Но никто не менялся...

Ты неверно трактуешь...
(Махнула ладошкой)
Слишком просто выходит...
(Взглянула игриво)
Давай по серьезному.
(Щелкнула сумочкой)
Подумай, ведь это чертовски банально.
(Достала помаду,
подкрасила губы):
– Ну, что же. Не все же такие, как эти.
О, Боже !
почтенные мысли.
Прильнувши носами
снаружи окна,
пожирали глазами,
как школьники
глянец журнала
под партой,
где старый сатир
с обнаженной нимфой...

– Ты мысли, а я ведь тебе не помеха,
Я светлая, правда ? Хотя и банальна.
– Куда уж светлей... Что-то губы засохли.
Водички попить, или может покрепче ?

Наутро покинули мысли меня,
Лишь боль головная меня материла,
А память, в потере безумна, твердила:
КАКАЯ ЖЕ МЫСЛЬ ПОСЕЩАЛА ТЕБЯ...

15.10.95. Сосьва
 * * *

Я пред Вами смолчу,
смальта станет стеклом,
и стекут образа перед Вашим лицом.
Образ станет тобой,
обреченный – живым.
И счастливым – несчастный,
и огнем станет дым.

Каждый выберет шаг,
а танцор свое па,
потерявший лицо
обретет зеркала.

В мире что-то не то,
в мире что-то не так,
но молчат образа.

К танцовщице
на пол-...
ни на шаг...
ни на два...
подойти ты не смог.
И остался пустым
отшлифованный пол.

На руке моей птица
все сидит, не летит,
на шершавой ладони...
ЛЕТИ !
не летит.

Ее зовут СИНИЦА. Она ударилась о стекло, затихла потом в ладони моей. Открытый клюв, внутри, как в футляре, острый треугольник язычка. Зачем ей моя ладонь ? Зачем ей моя рука ? Лети, до свидания, прощай, пока... не летит в облака...

Где-то «правые» влево ушли на параде,
и у правых опять ничего, кроме прав,
а синица – не слово на тонкой бумаге,
и иконен ее византический глаз.

Где вы, лица мои ?
Я бы, ставший подобьем,
обратившись в синицу
присел на ладонь.
Там, в комке моих перьев
за черной полоской,
одуванчиков желтых таится огонь.

Где вы, лица мои,
в этих ветках черемух,
что краснеющих листьев роняют перчатки ?
Где вы,
лица мои ?..
Отчего на ладони от раздавленных ягод
сохнут красные пятна.

Может, это чужая душа прилетела,
комом перьев в ладони
свой дом обрела.

Кроха желтая с черным,
где ты летала ?
В жизни прошлой синицей была ?
Что тебе моя рука ?

Видишь, черемуха
полуголая, ожидает
снега, мороза, льда.
Красные листья роняя
изредка
на мощеный деревом двор –
плата твоя,
черемуха,
оксидом стволов благородно светится.
Долго ли не влюбиться рядом кусту
в ту,
что фотомоделью в небо одели.

Лети. Синица подумала, и полетела, оставив метку на ладони моей. Когда я понял, что потеря неизбежна, я достал старые счеты и положил их на кучу горько горевшей листвы. Счеты горели не ярко, но долго. Остались спицы, на которых покоились костяшки. Когда-нибудь Господь, рассердившись, бросит все счеты в огонь и от Земли останется только спица.

Я вышел во двор посмотреть на черемуху. Синицы не было.
НО !
Дети мои, это сказка из жизни

о синице и о любви.

4.10.95. Сосьва.
 Лене Трумму

Мне до тебя уже не докричаться
уже, сместились берега уже,
и русло уже у реки уже,
и уж скользит среди осоки черный.

И эхо впуталось в твою листву
и на полшага не услышишь,
тяжелую подошву о траву ты не услышишь.

Мы пятимся, кто к богу,
кто наоборот,
но все таки
экватор лишь кольцо.
И близкое потеряно лицо,
мелькнувшее случайно на последок.
У слова каждого
свой существует жест,
у чувства каждого –
нерукотворный жезл.
Кто правит вбок –
тот попадает к богу.

Но, Господи,
на что мне мой удел –
кричать ушедшим
в согнутую спину,
что снег еще идет
и видно
как солнце свой заваливает бок,
как раненный в живот, но завтра
восстает
и против тьмы
и против сновидений.

Верни мой взор,
я знаю «навсегда».
Я знаю слово и его значение,
но, Господи, что значит все прозренья
для в вечности ушедшего лица.

Сухой песок переберет вода,
нахлынет время, что бы откатиться.
 И
Донна Анна :
И любите меня давно ли Вы ?
Дон Гуан :
Давно или недавно я не знаю.

1. Й

Эта комната полна людьми.
Разговаривают.
Они мешают нам,
раздражают нас,
Раздваивают.
Роняют стулья в темноте,
и спотыкаются
о чьи-то ноги в темноте,
и чертыхаются.

И каждый думает : Один...
что он единственный,
но мы то знаем
и молчим
таинственно.

Выгнать на улицу эту толпу –
быть два,
но разве можно их обмануть ?
Черта с два.

Господи.
Церковь, вокзал, суд.
Гудит голова.
Плачет, смеется, орет, пьет
эта толпа.
Выгони память,
моя и твоя,
вытесни.
Лица чужие,
чужие слова
выплесни.
И разорвал,
как рвут черновик
в ярости.
Лица другие
и чьи-то слова
гадости.
И
вздрогнули
и
повалили ,
на ходу одеваясь,
на
улицу,
Оря, что их обманули
как весною орут быки,
как пчелы весною летят из улья.
Опустели стулья,
с подоконников слезли девицы,
и разбился стакан,
соскользнули бусы водицы.
Ты сказала : «Клянись».
Я сказал : «Чтоб мне провалиться...»
Мы летели обнявшись.
О, так не летают птицы.


2. «Ночь»

В пол слова,
в пол знака,
в пол буквы,
Но в полную силу и мощь
Ходит и ходит,
как дворник,
осенний упорный дождь.
Воздух прижался к стенам,
как полоумный поэт
– Не надо, не надо, не надо,
нет !
– Нет ?

Еще горячи ладони.
Еще эти губы сухи.
Загнанным иноходцем,
что-то хрипит в груди.
Милая, слушай, слушай,
ветер волос успокой.
Хочешь, я буду добрым.
Хочешь, я буду такой
милый.
– Милый...
Глаз свет,
будто с креста сняли,
воздух оторвался от стен...

Где-то по железу стучали :
Ден ... день ... день ...


3. «Ночь».

Мне хочется сказать тебе, что-то очень доброе и чистое, и простое,
как маленьким детям читают сказку на ночь, чтобы их успокоить,
чтобы они,
закрыв глаза,
спокойно заснули.
Хочешь, я ладонь подложу под твою щеку ?
Или вгоню в себя пулю ?
Ведь все равно
в будущем растворяемся...
Словно брошено камнем в окно
разлетаемся.

А ты молчишь.


4. Утро.

Я самолетом на разбеге
выше-выше,
но оторваться не могу от полосы.
Опять мелькают бесконечно лица
у разномастно провожающей толпы.
Хрипят оркестры –
марши или траур ?
Цветы, букеты –
может быть венки ?
Я разгоняюсь
выше-выше !
Но оторваться не могу от полосы.

А ты молчишь.


5. И.

Оркестр вымер
оркестр
пустые пюпитры
разбитый рояль.
Так звучат только голые капли
стуча о эмаль.
Открываю глаза.
Вы могли бы так,
не боясь ничего,
вы глаза открывали ?
Так скрипит по ночам
не закрытая дверь,
Так трещит свежий снег,
с шумом хлопают окна.
Это просто. Попробуй.
Мой друг, человек.
Открывая глаза,
словно в комнате стылой,
из постели встаешь
и бросаешь в огонь
пачки писем
и прошлое без сожалений.

Ты сказала : «Клянись».
Я ответил : «Клянусь».
– Нет не так.
Я сказал : «Провалиться на месте».

Это было давно,
и на темных холстах
потемнели влюбленных
чистейшие лица.
Мимо окон моих прошагал командор.

1989год.

 Божья коровка, полети на небко,
там твои детки кушают конфетки...
(из детского фольклора)

Робот – это только робот.
^ошибка
Фагот сипит, рыдает скрипка.
^ошибка
Компьютер не сошел с ума,
^ошибка
твердя одно : ошибка
^ошибка
^ошибка
^ошибка

Мне приснился цветной лес
^ошибка
и цветные приснились цветы.
^ошибка
черно-белыми были только слова
^ошибка
и тоска была черно белая.
^ошибка
И вдруг понял я, что я большой...
^ошибка
Больше самой высокой сосны,
^ошибка
больше самой высокой горы,
^ошибка
в этом сне, что зовется жизнь...
^ошибка
Но громадный ворон на медной сосне.
^ошибка
Но атласная бабочка в темной хвое...
^ошибка
Но невзрачный кузнечик,
болеющий страхом,
от того-то глаза на затылок полезли...
Не узнали меня. Не кивнули в ответ.
^ошибка
Я смущенно молчал и смотрел, как вокруг
^ошибка
муравьи, пробегая, друг другу орут,
толи запахом, толи усами...
^ошибка
(не доверяете – проверьте сами)
^ошибка

...пахло снегом почему-то
видно дело шло в зиме.

– В мире все к зиме. – это ворон подумал
на медной сосне.
^ошибка
Это бабочка вздрогнула и полетела...
^ошибка
Я увидел под крыльями женское тело.
^ошибка
И подумал : «Когда ты успела ?»
^ошибка
Оглянулась. Крикнула что-то...
^ошибка
– Что ?
^ошибка
Ты опять оглянулась...
^ошибка
В ложбинке рядом с ключицей,
^ошибка
пульсировал капилляр
^ошибка
и родинка темнела у левой груди.
^ошибка
Я слышал вертолет, но тебя...
^ошибка
Может ты молчала ?
^ошибка

Муравьи суетились, говоря о зиме и хвое.
^ошибка
Божья коровка не хотела конфеток.
^ошибка
А мне все казалось, что сумасшедший
^ошибка
энтомолог прихлопнет тебя сачком
^ошибка
и посадит в банку с формалином
^ошибка
лучше бы с эфиром...
^ошибка

Мне приснился цветной сон.
^ошибка
Без единого цветка
^ошибка
и черно-белыми словами.
^ошибка

Когда я проснулся – по ладони моей долго ползала божья коровка,
^ошибка
Никак не хотела улетать. Видно у ней не было деток.
^ошибка

Звонок : «Старик. Ты не представляешь
^ошибка
какой я экземпляр отхватил вчера,
^ошибка
редчайший мотылек...
^ошибка
Приезжай».
– Не могу... Боюсь аэропланов.
^ошибка
– Ладно. Жди... Еду я.
^ошибка

Я знаю, что увижу в банке.

1995 год.
 * * *
Обыкновенность рождает обыкновенность,
играющий на лире
одет в тунику,
играющий в сортире – без штанов.
Но у каждого
свой инструмент.
Плюй дальше, даже в безветрие,
идущий рядом может вернуть твой плевок,
ибо рядом – не значит в одну сторону.
Парадокс.
Я знаю, что такое пара,
но что такое докс,
я, право, не знаю.
Меняются лица ? Те. Что зеркало души ? Кукиши !
Меняется температура
амальгамы и стекло кожи теряет возможности.
Бледнеть в упор – дышать в дуло пистолета,
что в чуждой кисти зажат.
Но он не солдат и не ждет приказаний,
он просто нажимает на курка зад.
Стремись всегда, а может быть везде.
И к женщине и может быть к себе,
но утром, просыпаясь, не сыпь песок в часы,
они на батарейках.

Величие таланта – не талант, не стоптанный башмак и не бравада,
а лишь возможность ощутить пятак, как пятерню блуждавшего в подвалах.
И Фрейда подсознанье ставит крест,
дуб под рубанком в маленьких кудряшках,
и зябко ежится явившийся на свет сучок
со срезанным лицом наискосок
с волокнами, танцующий ламбаду.
Пусть будет кривошеее в тебе,
но только вверх и, если к пяткам – бога.
Река, беременная по весне
из-подо льда вдруг разродится половодьем.
Я пил
в ладонь
набрав
линзу
телескопического озера
оценив
глоток
пресной воды под зенитным
лучом
бьющим
из звуковой резьбы
кругов от
капель.
Мы-мы-мы.
Что я мог еще сказать ?
мы-мы-мы.
На этом песке можно только плясать.
Мы-мы-мы –
безумные пляски безумного Витта.
Мы-мы-мы, –
мы цари, и мы – собственная свита.
Мы мы мы.
В воду потом
белым цветком
твое тело
и, главное,
что оно притягивает канаты
моего взгляда.
Я полон любви, как товарный состав
полон всякой всячины :
шампанским,
коврами от персов,
бокалами на ножках указательных перстов,
шампунем, затаившем пузыри восторга,
мягкими креслами,
аквариумами для крюшона,
ромом для грога.
Телескопами величиной с подводную лодку,
подводными лодками, величиной с авторучку,
кайманами, высушенными на амазонском солнце,
и солнцем с востока идущим.
Рыжими лисами,
мехом изошедшими,
белками, прыгающими в чертовом колесе клеток,
инфузориями, к ножкам льнущими,
мол, мы туфельки,
нам все можно. И даже лучшими траками гусениц
для Т-70 с полным комплектом атомных зубьев.
Классными журналами с указками из пластмассы,
массами, идущими по красной площади,
церквями с куполами плавлеными,
еще не остывшими.
Но самое главное –
я полон любовью, как человечеством,
что еще в мире может быть полней.

Соловьи из кустов расстреливают
трелями неспешащих людей.
И запутанные в сиреневом запахе,
совершенно смирившись с поэзией,
открываются страницы заповедей
обыкновеннейшей поэзии.
Одуревши от тремоло ночи,
импровиз из «Кармен» Сарасате.
Каждый тянется к собственной рифме.

 

Обыкновенность рождает обыкновенность.

Весной владеют звуком соловьи,
а воздухом лучистый звук сирени.
И помыслами ангелы любви.
И брошенные к берегу реки
кусты отбрасывают бархатные тени.

Спустись среди стволов и корневищ, в крутом овраге задержись за ветку,
переведя дыхание, наклонись и расслоись, чтоб мог в тебе воскреснуть :
и влажный запах, будто в темноте цветочный мастодонт, шагавший мимо,
и контур корабля, расплавленный в реке и соловьи, как лыжники с трамплина.

А позже приготовятся взлететь
пионы красными, безумными шарами...
Ну, а пока – весна и соловьи,
и ангелы любви владеют нами.

1995 год.
 
Монолог унитаза.
Слава богу, я слеп.
Гомеру бельмо такого не видать.
Каждый предо мною гол,
каждый предо мной стремится
штаны снять.

Я духоприказчик последнего духа.
Не Бахи, конечно, их трубачи,
но кто-то ведь должен белым ухом
слушать рулады cвежей мочи.

Речи грешников не так покаянны.
Меня обсирают и стар и млад.
Последний духовный наставник,
но только пьяные со мною говорят

Не слишком членораздельно
в смысле слов раздеты не всегда,
но и псалтырь не дает такого успокоения,
как моя холодная вода.

Работа моя, конечно, не сахар,
хотя диабет не так уж редок.
И свежей газеты типографский запах
гораздо приятней после обеда.

Работа, конечно, только для белых,
цветным – тем схалтурить –что два раза не смыть
.Как горько бывает
во время отъездов бессмысленно жить.

Теперь мне пора. Говорят, я растрескан.
Я сам ощущаю –фаянс уж не тот.
Но все таки горько бывает от мысли,
что кто-то другой мое место займет.

P.S. Я видел. Из-под снега ранней весною
унитаз проглянул над талой землей .
.

 * * *

Караулит меня по проспектам,
по аллеям
по улицам,
тропам.
Вжался в ствол,
притулился к стене.

Мой двойник,
Мой соперник,
Мой сотый
человек по имени НЕ.
Не титан,
не гигант,
не гений,
осторожен, как шаг в ночи.
Мой двойник,
Мой соперник,
Мой сотый
человек по имени НИ.

Никогда,
Ни за что,
Ни за это.
Не возможно,
Не смеешь,
нельзя.
Это вам захотелось быть первой,
человеком по имени Я.

Но зудят комариностью зубно,
трубно пальцы сжимают в кулак.
Человечки по имени ГРУППА,
человечки по имени ТАК.

Так настанет,
так будет,
так нужно
и летит, как вагон под откос.
Человек по имени ЧУВСТВО,
Человек по имени ЗВЕЗД.

Перемножить на дважды нежность,
боль с отринутостью соединив.
И получится имя ИСКУССТВО.
Человек по имени ЖИЗНЬ.

Но опять караулит по скверам,
по проспектам
в немой темноте,
ностальгией с пустыми глазами
человек по имени НЕ.
Не вернуть,
не суметь,
не исправить.
Шаг гимнастики с лентой в руке.
Кто тобой управляет, ЧУВСТВО ?
Кто тебя разжигает во мне ?
И к губам мерзлой клюквой
подносит,
дышит, словно надеясь на чудо.
Это он подставляет плечо.
Человек по имени ТРУДНО.
Но распахивает дверь и окно,
к потолку подлетают бумаги.
От отчаянья полон отваги
человек по имени ВСЁ.


 * * *

взлетает шар вчерашних сновидений
высокий слог сменяется стихом
и мы вдвоем
но это сновиденье
и ты со мной
но не с тобой
твое лицо.
Что в темных зеркалах
но не с тобой
твои глаза
что в темных зеркалах.
Но не с тобой
твоя рука
что в темных зеркалах
откидывает прядь со лба
волос упругих
прядь волос упругих.
Взлетает выше шар
и мы вдвоем
переплетаются стволы деревьев
выше
Вы видели какие ночью крыши
бывают под простым, простым дождем ?
озера разноцветного стекла
и матово лежит в стекле зеленом
последний луч ушедшего дождя
то радуга
то радуга
огромен
вчерашний шар
прошедших сновидений
и медленно берет моя рука
листы бумаги отрешенно белой
высокий слог сменяется стихом.

1979 год.
 * * *

После полуночи
ветер к западу,
пахнет полынью,
пахнет потерей.
Вам бы хотелось
поверить поверив,
но онемело солгавшее тело.

Ветер, о ветер,
и штиль над домами.
Минус, о минус
и ноль в квадрате.
Мы постигаем пространство
и время,
только себе до сих пор не понятны.

После полуночи ветер к закату,
после потери ветер к разлуке.
Море и солнце, песок и загарность
после потери, после разлуки.

 * * *

Яблоко на пустой арене.
Забытое кем-то.
Потеряно.
Как далеко отодвинулись стены,
от красного яблока на пустой арене.

Жонглер – одиночка-поэт,
жонглирует яблоком-словом.
Потерянным кем-то, веселым,
но смеха в ответ нет.

Желтейших опилок соль.
Тишайшей прохлады свет.
Зачем громада арен,
если яблок в руках нет?

1983 год


* * *

Улица. Нахохленные воробьи.
Стынут провода, как перевернутые дожди.

1979 год.
 * * *

Я забываю все слова
и каменею от восторга,
когда осенняя вода
в ноздре железной водостока,
и призрак серенькой погоды
промокшей шалью до утра
висит над грязью на дорогах,
над крышей, пахнущей грибами,
и в белой бересте дровами
и над зелеными жердями
полуистлевшего плетня.

Над астрами, так зябко обнаживших
никчемность серой непогоды
кросвордностью раздвоенной природы,
что на дворе ?
то ль осень, то ль весна.
Но очевиден запах влаги
потерю меряешь с утра,
как градусник болеющего гриппом,
тоскою давит на тебя
спиртовый столбик,
неуклонно теряющий длину и вес.
И, наконец, сосновый лес,
стоящий в изморози томной.

Я забываю все слова.
Тоска подругой обнаженной.
Зачем ей право голова ?
Что б быть свободной.


 НОЙ

Говоря о поэме «Ной», умножая пространство на время, мы приходим к обычному выводу – океан бытия – всемирный потоп – семенем брошенные в лес души вырастут в ковчег спасенья.
Идея ковчега-души, в ее стремлении спасти всех и вся : каждой твари – по паре, не нова.
В поэме, корпус ковчега несколько дубоват и порою корма и нос утяжелены ненужными украшательствами. С другой стороны, резные детали не достаточно отшлифованы и, после проведения по ним ладонью, оставляют занозы. Один из экспертов по ковчегоустройству, проверяя шлифованность палубы ступней ноги, занозился и помер от столбняка. Потопные качества ковчега признаны удовлетворительными, хотя в шестой части несомненно заливание трюмов и угроза потопления.
Душа-ковчег недостаточно оригинальное средство спасения, но как индивидуальное плавсредство допустимо.
( Из энциклопедии по Ноеведению.)

1

Ной присел рядом со мной. Собственно это присел я, просто в отшлифованной скале видишь себя со стороны. Я – это уже не ты. Как стул –уже не дерево. Запятая – уже не точка. Внутри меня остров – огромный монитор, телевизор с одной программой. Выключите меня.

Ближние дальше.
Дальние ближе.
Кто там на мостике смотрит в трубу,
дым глаза ему разъедает.
– Что-то резкость никак не наведу.

Ревет быком, отдавившим свой орган, ковчеход.
Опоздавший может выкинуть билет,
ковчег набирает ход.

На палубе празднуют – кто, день рождения...
кто – новый год.
Хренометр каждые полградуса
по броне шампанским бьет.
И склянки падают в волну.

Трюмы стонут от спасенных.
(«скоты» – размножаются)

Опоздавший выкинул билет.
В пустом ковчегском порту догоняется.
И в одиночестве тару бьет.
Идиот.

На верхней палубе зубные врачи
играют в шахматы.
Зуб на зуб.
Коренные – короли,
молочные – ладьи.
Потерялась фигура, не беда.
Новую вырвут.

Недозревшая до совершеннолетия мелочь
высыпает в море.
Веснушками на восьмиклассной наивности
вспыхивают на воде
брызги разменности.

В мониторах, в каждой каюте, – Земля.
С пальм падают прямо в рот спелые арбузы.
Крестьяне-туземцы выкатывают виноград,
их трикатиновые блузы
покрылись Корденом.
Бульдозеры выстроились в ряд –
скоростной заезд по формуле Пифагора.
А вот и он сам.
Стирает тогой чертежи с грифельной доски.

Выключите меня.

Радиорубка ?
«Нет – рубка леса. –
улитка зажала провод в зубах, –
Метеосводка :
шторм, непогода,
тайфун по волнам скользит на ушах».

Первые волны встали на цыпочки .
Цыпки брызг
и мурашки пены.
– Где этот штормик.
Штормяшка прелестный,
сегодня утром разрушивший Вену.
– Париж в руинах...
– Париж в трущебах.
– Не может...
– Может...
– Москва в тревоге.
– Смотрите, «Анжела» !
– Так это женщина ?
Волны от негодования встали в позу.

Рвануло соленым.
Потом влажным.
Ковчег нырнул
головой в воду.

– Ной, ты видел такое раньше?
Ты помнишь при жизни такую погоду ?
– А хрен его знает, всего не упомнишь.

Я видел косяк испуганных задниц.
Нырнул.
И не выплыли.
Жаль теплокровных.
Сожрут их зеленые темные раки,
иль кто-то из этих –
«головоломных».

Голоногие на палубе заволновались.
Стрельнули ногами
пару раз по шторму.
Но «Анжела»
разозлилась страшно :
– Я покажу вам собственную форму !
Крутнула бедрами
и ковчег дрогнул.
Рванул коренным кобелем в центр.
Дорвался, скотина, до 04.
Тоже мне – молодой Вертер.

Море белее чернил,
политых сливками.
Чернее радости
от смерти врага.

– Ной, ты когда-нибудь видел такое ?
– Видел однажды.
Не помню когда.

Там – в каютах
лопались мониторы.
Шипели кинескопы
разбитой горловиной.
Но на матовых экранах –
все так же спины,
руки виднелись
«Понадолы» и ...долы.
Бледные ногти
и ноги распятья,
руки в крови
у хирурга. И спины.
Ствол
у преступника. Ветви деревьев.
В белых халатах
идут помидоры :
«Мы остерилены,
мы не заразны».
Звери вылазят на палубу,
просят.
Лапами просят
и просят глазами.
– Вы-то на черта в ковчег мой залезли,
я не спасу вас,
спасайтесь-ка сами.
Благословляю вас на безумство.
Стоп, корабль! Человек на борту.
Это безумное непостоянство :
жил – не жил, живу – не живу.

Кроме памяти
что осталось ?
звери палубу
блевотиной обольют.
Я виновник – строитель ковчега.
Но у спасаемых свой собственный путь.

Хреново.
Хрен –
монументальное
растение,
фаллос Вакха,
и тот от
зависти,
у забора
завял в малости,
сделав пи-пи.
Ковчег задыхается
мокротой хрипящей груди.
Смерть улыбается.
Двести семьдесят километров в час.
Восточное полушарие мозга
избавлено от зараз.
Западное впереди.
Наши мучения пропорциональны вечности.

– Коммутатор, соедини.

Скоро отменят СОС. Коммутатор,
коммутатор, соедини меня с берегом.
Коммутатор, соедини
меня с прошлым, меня с самим собой.
Коммутатор, соедини.
Я дам ему лоцманскую карту
с материками любви
и островами, где черепахи плачут.
Коммутатор, соедини...
Но ковчег мой без радиосвязи
с прошедшим без визави.
Зови – не зови.
Коммутатор, соедини.

Я ХОТЕЛ ПЕРЕПЛЫТЬ ОКЕАН.

Я хотел переплыть океан.
Я готовил ковчег,
конопатил борта
и смолил до черна.
Обивал дно листом –
медь играла огнем,
и желтела сосна.
Кедр был маслянист...
Оказалась мала
у пруда глубина.
Не уплыть в океан,
даже если ковчег –
океанская я-
хта .
Но потоп разобрал,
но потоп все разгреб.
Покачнулись борта.
Вздрогнул высохший пруд.

Ничего просто так
Ничего просто так
Ничего просто так
не уходит туда,
где нас в гости не ждут.

Я построил ковчег,
а куда ему плыть
не спросил. И зачем.
Но пришел океан
и кораблики смыл.

– Ной. Ты пьешь водку ?
– Я пью даже морскую воду.

песня НОЯ у горы ПЕРГАНАТ КАЛЬЦИЯ.

Пейте, братья, сыны матерей, пейте.
Пейте, братья, и матерейте.
Заливайте нахрен ковчег.
Мы устроим этим тварям ночлег.

Замочим всех до единой твари,
которой каждой по паре.
Беспарных за борт вооще.
Заливайте нахрен ковчег.

Собака в трюме потерялась.
Воет и воет
всю ночь зараза
мокрую морду
тянет вверх.
Вой стекает по ее морде,
как волны носом режет ковчег.

Ближе, ближе душа телу,
все теплей.
Матерейте отцов и матерей.
Пейте.

– Сколько у нас там еще за душой ?
Пардон, в трюмах ?

В трюмах темно.
Лишь вода плещется,
шлепает ладошкой о борт.
Да крыса плывет.
Звери озверели вооще.
Вода осоленела –
заливает ковчег.

Сахар в мешках размокает, рис пророс бамбуковым лесом, и среди зеленых удочек желто-черные тигры устраивают алые родники. Обезьяны моей глупости, хохоча, обвесились подгнившими бананами, как зубами умерших тиранозавров.
Я сам по ковчегу ищу чего-то. На бочки, на ящики натыкаюсь. Откуда это все ? Это не мое. Я не такой !
Дряни-то сколько тащу с собой.
Вода прибывает и прибывает.
По толстой кишке, хрящеватой,
как горло пылесоса,
прокатывается плотная вода.
Но трюм не очищается.
Попугаи кричат : беда !
– Что, Ной хренов, доигрался ?!
Крысы упаковывают чемоданы,
складывая немудреное бельишко.
– Папа ! – кричит бронтозаврик,–
Я намочил штанишки.

Где я ? В каком трюме ?

Истошно орущая отбивается от насильников.
Белые ступни дергаются в волосатых руках
дегенератов.

Слава богу. Это всего лишь ВИДЕО.

Вода поднимается, монитор погружается,
и сквозь зеленоватую растворенную соль
на экране мелькают лодыжки и белые бедра
не загоревшей актрисы, но как натурально.

Вода по плечи. Иду, раздвигая плоть воды,
натыкаясь на валуны вещей.
Трап в куске помятого света
виднеется вдали.

Через луч света, как мотыльки :
крошечная пантера, бегущая за стадом,
или это так далеко ?
последний прыжок, в горло вцепилась.
Ей стало легко.
Она нашла цель.
Она сама цель.
Сбылось, как волной смылось.

– Ной, ты живой ? Ной !
Ной кивает головой.
Блюет Ной.

СПЛОШНАЯ БЛЕВОТА.

Голая лань. Дрянь.
На глазах самца
невзначай соблазняет осла.
Подрагивает ее округлая ягодица.

Тому не до того.
Мутит его, того.
За кармой след
ослиной кармы,
ослиной кормы.

Ной кивает головой.
– Блюем, Ной ?

Ковчег – не подводная лодка.
Для спасения
лучше быть Ихтиандром.
Архангелы, дуя в трубы,
встают со дна океана.

Даже тюленя в очках,
привыкшего себя в океанской колыбели качать,
многотомником Сартра рвет.
Только гад в блевотине,
извиваясь к штурвалу ползет,
курс поменять стараясь.
Ползи, тварь, ползи –
эмбрион элегантных сапог.
У архангелов для тебя
найдется парочка ног.
Дельфин-эфиоп выдавливает
полупереваренные песни-мутанты.

Иуду рвет крестом,
влюбленных – друг другом.
Романтического мальчика – блудом.
Актера – собственным лицом.

С боку, на поручень навалилась тень Гамлета.
Черепа черепахи прыгают в море.
И архангел с лопатой
засыпает волной последний остров.

плачь черепахи, застигнутой штормом на атолловом рифе, похожем на черт знает что :

Я - черепаха.
Я череп
в руках моря.
Гамлеты
бросят
Офелию
в волны
против
моей воли.
И не
выплывет,
бедная.
Так же
как я –
череп
в руках
моря.

– Ной, ты выпил ?
– Я вообще не пью, даже морскую воду.

ПРЕД ОЧИ.

Кто-то режет матку-правду –
скальпелем по ней.
Я не хочу быть рвотным составом
между набухших грудей.
Аппендикс не равносилен Богу,
но когда икота диафрагму гнет –
душа ищет пятый угол,
вылетая через рот.

Внутренности стремятся к Богу.
Кому-то это, как апперкот.
Посмотрю с изнанки.
Посмотрю наоборот.

Вырвало. Чем ?

Когда явлюсь пред очи,
чем вырвем меня, отче ?
Желчью ? Блудом ? Любовью ?
Гвоздями ? Ногами длинными ?
Фламинго полуощипанным ?
Не написанными книгами ?
Шапками Мономаха ?
Замашками имперскими ?
Синими лодыжками ?
Друзьями повешенными ?
Вином перебродившим ?
Вонючим дерматином ?
(Что во мне останется ?
Тебе видно ?)
Ненавистью ? Вечностью ?
Хандрою ? Сплином ?
Днями очерствелыми ?
Пляжами Крыма ?
Блудное отрочество
когда-то кончится.
Хочется – не хочется,
у нас твое отчество.
Простишь ?


В волнах за кормой
черный шлифованный длинный «линкольн»
линкором.
Рядом смокинги, манишки,
резиновый мячик с полосой по талии,
карта мира и сама Италия
на волнах в масштабе один к одному.
Качаются сейфы с зеленой валютой –
почти броненосцы без экипажа.
Рядом с фуражкой потерянная честь
и не совершенная кража.

Рука шарит в кармане, ища капитанский табак и трубку. Черт, я же бросил курить.

Дымная песня.

Многие лета, дым сигареты
клубами входил в трахею гортани.
И дальше по бронхам
взрывом в тоннеле.
И в этом месиве, в этом крошеве
мелькали частички угля,
вонзались в нежную пленку клеток.
Смола густела, смола текла.
По розовым легким, по альвеолам.
Что ? Дышится ?
Вам фимиам курю.

Я идем на демонстрации. На нашем кумаче : «здравствуем одиночество !». «Голосуйте за собственное ковчегство !»

Здравствуем одиночество.

Они уходят.
Я свободен.
Вон той волне еще не придумано имя.
Она унесет тебя
и будет названа
во имя тебя.
С ненавистью,
помада дымится алым,
губы – в тонкий порез.
Скользит по трапу
мокрой подошвой,
друг постарался.
Эта. Уходит, ломая «шпильки»,
шпильки двухвосто
вылазят из копны волос.
Они уходят. Я свободен.
Последний вопрос
и тот ушел к Богу,
забрав из трюма
пустую тару.
Я свободен.
Я выкинул все, что мог –
от страны Мазайсык до ног,
от архипелага до соли щепотки,
от Брестской крепости
до оленей Чукотки.
Но тонет ковчег.
Безумный в коридорах человек,
слепошарый,
тыкается кулаками в стены,
двери ломать пытается.
А за ним пьяный бич – вопрос :
зачем ? И икает.

Стою на палубе.
Волны заходят стаей,
изгибаясь, гловарь-волна
метит в ковчеговское горло.
Волны, хищно пену роняя,
через меня перелетают.
 

               снег пошел
снежинка балеринка присела мне на плечо
1995г.








Симфоритмическое произведение
для голоса с симфоническим оркестром.

Увертюра.

Придумал.
Сделал два шага к окну.
Я знаю –
увижу дерево,
дом, кусок
железной крыши.
Глаза выше,
и там чернеет лоб неба,
лишь у виска
горизонтальный шрам
цвета раскаленного железа.
Придумал. Сделал два шага к окну.
Что я могу ?
Мне трудно раскрыть губы,
мне трудно поднять руки.
Мне холодно, как в тоннеле,
мне инертно,
как в вагоне метро...
Как мало мною сделано.
А в зале пустом,
(бесконечный ряд кресел)
полном тяжелых прошедших аккордов
старый рояль – усталый маэстро
перед рядами кожаных снобов.

Клинопись нот, как притихшая стая.
И контрабас, как лошадь, спит стоя.
Нервно валторночка, ноги поджавши,
дремлет устало на стульном троне.

Скрипки смычками, как франты тростьми :
«Что мы концертов таких не видали ?
Может мы сами почти Страдивари,
может мы сами «Моцарты» почти».

Вот пузо придвинул интеллектуал-барабан,
к литаврам, жаждущим хлеб с ветчиною :
«Если бы Шлиман не читал Иллиад,
ему не за что не открыть бы Трою»,

и в мешковине черного фрака.
Вышел.
И стихли стихи и проза.
Вот поднимается медно и сжато
ладонь звуков к моему горлу.
Пальцы-звуки,
будто чужие.
(горлу ль не помнить железо суставов.)
Это они по ночам поднимали
меня к бумаге
из слезной печали.
Это они
в ладонь зажимали
мушкой сверкнувшее дуло –
работай.
Это они руку сжимали –
Друг, держись.
Крепись.
Работай.
Ну а потом,
став нежнее и мягче :
ты же умеешь, ты же можешь.
А я кричал, как истеричный мальчик :
«Все, не могу, не хочу,
к черту !».

белых листов белоснежная стая,
в черных крапинках букв,
как от дроби.
И из стихов, постепенно густея,
стекала в лужицу струйка крови.

Но строки снова брали за горло,
стойко сносили мои ухищренья.
Они и на боль были согласны,
ради работы – стихов творенья.

Вот кто ни разу меня не предал.
Вот кто анафеме меня не предал.
Это они создавали меня,
так же,
как я их создавал.

I. Часть.

Потно
трубы
с протертой до дыр лысиной.
Литавры грубо,
но все же просительно.
Как звери в темя дышали фаготы,
валторны совестливо
уткнулись в ноты.
Ознобно арфа
в ажурную шаль звука,
и флейточки в френчиках
с пуговками, глупо
кларнетам мигая,
силятся вспомнить,
но ускользает простое рондо.
Заволновался барабан,
тарелку набекрень –
День. Вспомните день.
Контрабасы
забывчивых стеной
заслонили.
Вспомните, вспомните, вспо-
мнили.
И струйками полупрозрачного дыма
из желтой кучи листвы
потянулись звуки флейточки :
(ДО) Фиолетовый дым
и обидно.
Дверь распахнута,
тянет гарью.
Ах какая Вы молодая,
Вам, должно быть,
за молодость стыдно.
Желтобрюха
луна улиткой.
Я о вечности.
Я о секунде.
Но как долго и
ватно-нудно
перемещаются
звуками губы.
Вы на кресле
как будто дремлите.
Что, стихи, вы уже заснули ?
что, поэзия,
в вашем мизинце
ее больше чем в целом
 

Фиолетовый дым и обидно
дверь распахнута,
тянет дымом.
Ах какая вы молодая !
Вам, должно быть,
за молодость стыдно.

Шестерни машин времени
хрустели выломанным зубом.
Удар о стену тяжелого света,
и стеклянным шариком,
брошенным с лестницы,
катилось и катилось
мелодичное эхо.

2. Часть.

Ритм
будто
каучуковые шары.
Ритм
будто
тяжелые лайнеры.
Ритм
будто
захлебывается сердце
в одной десятой килогерца.
Ритм.
Ритм.
Ритм
Зенитками по залу.
басы
асфальтовыми катками.
Первые ряды от ужаса – в проход.
Пикирующий самолет,
соло,
будто во чреве несущий атом
бросил всех на пол.
В ужасе,
как под обстрелом,
только бы унести свое тело.
Кажется сейчас рухнет потолок.
Рок.
Тяжелый рок.
В пятидесятых
в рок-н-ролле
выкручивали ноги.
Шестидесятые ,
подошв свист –
все поголовно ломают твист.
Но куда им до тяжелого рока.
Он как месть за
атом
за издевательство над людьми.
Господи.
Как мы еще живы ?
кажется исчезает потолок.
Люстра зависла,
как дирижабль,
и замер в тревоге зал.
Лысина лысого покрылась бисером,–
под ногами – вселенной глубь.
Стремительно
удалялось кометой дерево,
метеориты свободно
пролетали
сквозь грудь.
Бешено ударные,
как гвозди,
ритм вбивая,
и шляпки позолотой метя,
прокладывали путь во вселенной
к нашей провинциальной планете.

Вцепившись в подлокотники
(боязнь высоты)
сталкивались
сидящие в креслах,
как бильярдные шары.

Двое влюбленных –
Он и Она,
яблоко по детски к щеке прижимая,
почти Ева,
изгнанная из рая,
летели ни черта не понимая.
А рядом детская карусель вращалась,
летела медленно сгорая.
Танкер айсбергом
висел среди созвездий.
Цветочный магазин
летел разламываясь,
и цветы, вывалились
к земле,
как к гранитному памятнику.

А ты уходишь по Млечному пути,
в домашнем халатике
теплого цвета,
а за тобой летят дни
и обрывки зеленого лета.

(ДО) Прошу не уходи.
Будут комнаты,
как раздетые женщины,
свет в комок, теряя тепло.
Будут стены ночами сближаться,
как ладони сжимают лицо.

С шумом раскрываются окна.
Бледный свет перетекает на пол.
Не уходи. Подожди.
Секунду.
Темнота поджимает лапы.
Холод воздуха плечи ежит.
Отрешенно и обреченно
повторяю ненужную исповедь :
мне теперь без тебя невозможно !
Страшно, Боже, когда уходят.
Приоткрытая дверь качается.
Неужели вот так по-глупому
все кончается ?

Знаю будут
они отрешенно,
будут холодно стены молчать.
Повторяю для себя в сотый.
Мне не возможно жить без тебя.

И разом стихло.
Стены как стены.
До боли стиснув зубы,
так, что на висках
вздулись вены.
Жду
приближающуюся стену музыки.

3. Часть.

Ударило так,
что в глазах потемнело.
Хотелось кричать.
(не вынесу боли)
Хотелось исчезнуть.
(не вынесу более)
Хотелось кричать
(что больше не в силах)
музыка, музыка,
ты умертвила.
Не возвеличила.
Не победила.
Ты умертвила.

Я тоже не Бог.
Я из плоти и крови.
Уходят близкие по Млечной дороге.
Полуоборот на прощание.
Уже не разглядеть лица.
Неужели больше никогда.
Сбиваюсь на слоги,
по Млечной дороге
 уходят люди,
чтоб никогда...

И медленно встали,
и в траурном марше
валторны и скрипки
по Млечной дороге
за вами,
за вами,
что нас растили.
За вами за вами.
 Что нас воспитали
 Я сам
по Млечному ребенком.
Но вы среди звезд исчезаете.
Я был жесток,
простите,
как я любил вы уже не узнаете,
как были мне дороги.
В траурном марше
идут духовые по Млечной дороге.

(ДО)
Не знаю откуда пришел этот сон
в бесконечно осенние длинные ночи,
как будто пришедший с войны,
постучались в окошко дожди.
Но только я вижу,
как бабушка плачет над строчкой :
«Я , мама, героем вернусь,
только ты подожди».
Но тот треугольник пришел опоздав,
похоронка
уже соскользнула
и на пол упала из рук.
«Я , мама, героем вернусь...»
Уцелела всего только строчка,
а все остальные – лиловые пятна от букв.
И снова я вижу –
как в желтый брезент
почтальеновской сумки
влетает осколок,
как-будто наотмашь
серпом.
И белые письма,
как будто кораблики детства.
По луже скользят
под осенним мельчайшим дождем.
Прости меня, дед.
Ты прошел пол-Земли, пол-Европы ,
чужое железо
ночами тебе не давало заснуть.
Ты молча сидел за столом,
когда приносили нам почту
и думал о тех,
кого с прошлой войны не вернуть.
А я на листе,
(страшнее вестей не бывает)
где строчки о смерти
последнего из друзей.
Войну рисовал,
и танки огнем полыхали,
и дым акварельный
невысохший
черным блестел.
А ты промолчал,
а меня удивило,
что в добрых глазах
промелькнула нежданно слеза.
Когда бы я знал,
я бы черную краску не тронул,
я Мир на письме этом
яркий, как свет,
рисовал.
Не знаю откуда пришел этот сон
в бесконечно осенние долгие дни.

Млечный путь растворился и тихо
шелестела звезда догорая.
И только челеста младенчески
колокольчики слез роняла.

4. Часть.
 
(ДО) – Во мне вселенные бродят, как бездомные собаки.
В правом веке расщепляют атом.
В почке вспыхивают сверхновые.
Глаза закроешь – огненные точки.
Видимо рождаются новые галактики.

– А мальчики кровавые тебе не ?
– Мальчики кровавые лазят по стене...
вчера выпил пива.
Пора, начинаем.

Гул.
Издалека нарастал и нарастал.
То ли вокзал.
От ли ГУМ.
Манекенщицей промелькнула тема гобоя,
вслед одобрительно хмыкнул фагот.
Ярлыками завешено тело.
Сколько стоит.
И так сойдет.
Ярлыки, ярлыки, ярлыки
будто важно
какая цена.
Джинсы
Высоцкого,
черные дыры,
музыку, прозу,
сортир для квартиры
втягивает без разбора черная дыра,
лишь бы ярлык,
лишь бы цена.

Застонали альты.
Стекла – вон.
Свирели притихше
и
тонко,
как будто
под кожей расправили нерв,
оголили,
свирели
приблизили губы
и нерв расщепили,
как будто все женщины вдруг овдовели.

О чем мы болтаем, о тряпках, о снеди ?
Не хлеба ж насущного нам не хватает.
Страшнее когда равнодушно, бездарно
растут рядом с нами наши же дети.

Вы слышите ?
Слышите ?
То, что под кожей
царапает сердце рыжий котенок.
Вы слышите ?
Слышите ?
Флейты – как будто неудержимо смеется ребенок ?

А цены.
А ценники.
Платили и больше.
Костры – за познанье.
Презренье – за правду.
Мыслителей стольких история смяла.
Перекромсала,
чтоб после поплакать.
Я обращаюсь.
Вот я на коленях.
Вот уже в пояс,
щадите других
Люди !
Нас мало !
Как же нас мало.
Где во вселенной найти нам других ?
Шарика капелька мы во вселенной.
Мы гениальны,
но мир без конца.
Мы всемогущи, но
осторожно – атом готов
погубить и творца.
Если мы ищем в галактике разум
и не находим, то в холоде звезд
ищет собратьев созвездие Лебедя
и не находит ответ на вопрос.

Мы в одиночестве.
Мы одиноки.
Нам ли костры разжигать площадям ?
Нам ли кромсать
из Землю из плоти.
Я обращаюсь,
Земля моя,
к вам.
И тихнет оркестр не совершенство
и не диктующий новый закон.
Неуловимостью щедрого жеста
ноты пригоршней – на небосклон.

Мягко уходят шаги контрабаса.
Виолончели упругим крылом,
трудно проходит разума детство.
Мы для вселенной младенцы
и в том
счастье и беды всех поколений.
Мы разрушали,
чтобы творить.
Но убивали без воскрешений,
все изощренней ломая жизнь.

В той толпе миллионов сожженных
каждый имел свои имена.
Каждый был в кого-то влюбленный.
Каждый когда-то смотрел в небеса.
Старый еврей, и младенец безвинный,
где ваши души блуждают в ночи ?
Немец, погибший вдали от отчизны,
кому нужны были кости твои ?

Разве земли на Земле не хватает ?
Разве сердца у нас разного цвета ?
Разве какой-то народ не имеет
своего мыслителя,
художника, поэта ?
Разве какой-то язык состоит
только из слов уничтожь и убей ?
Если не жалко жизни своей,
то пожалейте хотя бы детей.
Птиц и траву.
Эти в чем виноваты ?
Тем что не в силах себя защитить ?
Будьте вы тысячекратно прокляты,
кто обрывает судьбы людей нить.

Плакал ребенок.
Горе безмерно.
Шарик стеклянный разбился на чести.
Наша Земля летит во вселенной.
Кто будет плакать ?

Ранено вздрогнула.
Звук опрокинула.
Жестко о больно дохнула труба.
Взглядами. Взглядами перемещается
мысль простая :
Земля одна.
От кресла к креслу неуловимо.
От скрипке к скрипке.
Звуки в стихи.
Это Земля
в глубоком поклоне :
Сын мой, меня от себя защити !
Еще не оправившись от боли.
Разрывая ткань нежности !
Труба от хрипоты в горле
торжествующей человечностью.
Смерть – бездарность.
Смерть – абсурд.
Все живое – для вечной жизни.
Сколько душ и сколько рук?
Продолжают жить после смерти.
В органе токкат –
душа Баха.
Моцарт смеется своим клавесином.
В этих картинах художник живет
каждым мазком,
каждой линией.
Среди великолепия архитектурных строк
четко видится лицо Маяковского.
А вот Есенин
по облакам ведет
хулигана Высоцкого.
А в этом ребенке черты отца.
А в этом – деда на войне погибшего.
Но душу убиенного до творца
продолжит только трава
на могиле выросшая.
Смерть – бездарность.
Смерть – абсурд.
Все живое – продолжение жизни !
Человеческое сердце и ум
никогда не смирится со смертью.

И последний решительный взмах,
словно скальпель в застывший воздух.
Жизнь Земли в наших руках.
Жизнь !
и это звучит гордо.
Медно трубные шеи валторн.
Торжествующий вопль трубы.
И тяжелый давящий фон.
Обезумевшие смычки.
Встаньте все,
кто когда-то любил.
Поднимает музыка зал.
Встаньте все,
кто Землю любил.
Поднимается весь зал.

И в кулак зажимая звук,
на секунду застыв в немоте,
дирижер опрокинул лицо
в хлестко
звучный
летящий
шквал.

17.05.85.
 
  «Все счастливые семьи счастливы по-своему,
каждая несчастная семья похожа на другую.»

Неверная цитата из «Анны Карениной» Л. Н. Толстого.

1.

От нее пахнет болотом.
Вообще-то вокруг нее
мелькают
слюдяные крылышки французских духов.
Но от нее пахнет болотом.
Не грязно-водянистым,
с чавканьем свиньи
или чахлыми березками,
как сантехнические кишки...
Тем болотом,
что с бесконечными
кочками зеленых верблюдов
снежинчатым влажным мхом.
Но от нее пахнет болотом
на котором не построишь дом.
Красные бусины клюквы
на тонкой ниточке паутины
среди полиэтилена жестких
лодочек листьев.

Глядя на нее
ощущаешь
прохладу тела
и контуры ее против света.
По вечерам
она погружается
в крупную сеть из электрических нитей,
колышущихся на белой эмали ванной.
Расправляет загоревшие ноги,
проводит ладонью
по еще
упругой коже шеи,
и пузырьки отрываются от стен...

Гибкое полотенце
по-кошачьи
трется о грудь,
на которой
все равно остается стеклянная родинка
капли.
А сзади всхлипывает
проваливающаяся в канализацию
вода.
Кружка молока.
Сигарета «Ява».
Крем –
тюбик под пальцем содрогается
и выдавливает из себя
белую колбаску.
Но от нее все равно пахнет болотом.
А любви уже не хочется.
А в семью уже не верится.

II.

От него пахнет лужей.
Хоть считает себя морем.
Рыцарем – нет.
Поэзия рыцарства –
глупость,
верность – примитив,
хоть и боится неверности жены.
От него пахнет лужей,
по которой проехал мотоцикл,
она тонка – куском ткани –
волнами под колесами...
у него вообще-то есть дом.
Но далеко.
Он еще считается мужем,
но только усло-
вно.
Стерильный,
как бинт,
он знает себе цену
и цену машин.
Распыляет «Кристиан диор».
Одевает чистую сорочку.
И знает, что впереди ночь,
и кладет в карман
презерватив
или таблеток упаковку.
Он знает, что такое экзистенциализм.
Читает Пастернака и Кафку,
но считает, что это измы.

Он приходит с бутылкой сухого,
с цветами,
которые просто цветы,
потому, что
так надо, так положено, так принято.
И в комнате удавом,
кольцо за кольцом,
свиваются пустые разговоры,
и они знают,
что они пусты.
Что это прелюдия,
даже если без людей,
к тому что
случится скоро.
Они смеются.
Пьют вино.
Удав играет кольцами,
как атлет.
Она говорит дежурное : «Нет...»
А потом...
Пустая бутылка мерцает.
Холодильник урчит.
Удав зевает
и кладет свою голову
на верхнее кольцо
где-то рядом с
тускнеющей люстрой.

III.

Он уходит под утро.
Когда воробьи
учениками музыкальной школы
мучают свистульки.
И вороны охаивают действительность.

Она открывает кран.
Становится
под вермишель душа.
И
чувствует,
что пахнет болотом.

Он
стекает по эскалатору –
столбиком в термометре –
метро.
И не чувствует,
что пахнет
лужей.
Еще все равно.

IV.

На дальнем конце
зажг...
(долго искал среди клавиатуры букву У,
нашел –пишу –
на дальнем конце зажгу
Фронтиспис
черно-белого оттиска,
согнется бумага, сгорая,
в трубочку без начинки.
В гнезде шевельнется птенец,
проглотит кусок личинки,
и одуванчик расправит
свой азиатский лик.
И медленная аллея собой проведет влюбленных,
чтоб все повторялось в мире
и правда и полу ложь.

Кто ищет – всегда находит ?
Кто верит – всегда ли верен ?
Кто знает – в себе уверен ?
Деревья разбрасывают семя :
из вертолетиков дождь.

Она позвонит ему завтра
и скажет, себя ненавидя;
«Я буду сегодня дома»
и знает, что это ложь.
На дальнем конце зажгу.

6.07.89.
 * * *

Осень,
ты в шелковом,
шелестящем,
блестящем,
так змеи, сменив кожу.
Осень.
Ты среди желтого,
шелестящего,
так чеканщик шелестит
медью.
Осень.
Давно нет тех людей,
что в шелковом и сером.
Давно те ветви перешли в стволы,
я мы ...

Над головою затухает самолет,
он тоже улетает к югу.

1987 год.
 А. С. Пушкину.

О, легкость ветреная
снега,
То снизу вверх,
То сверху вниз.
О, легкость ветреная
тела,
Лунатиком ступившим
на карниз...
И графика кустов
на ватмане метели.
Палаш в сугроб.
Отброшена шинель.
Вороны нехотя
от выстрела взлетели.
И алых капель
на снегу капель.
Снегирь или снежок ?
У ног кармином стынет.
Метель летит
то сзади,
то вперед.

Дуэльный пистолет
мерещится в ладони...
и снег
идет.

1988 год.

 * * *

Никто не в праве осуждать.
Судимы все, кто судят сами.
Качели вверх, качели вниз,
то к облакам, то над кустами.

Уже раскручена спираль
часов. Окончена премьера,
тяжелый занавес листвы
задернут серою холстиной.

Качели вверх. Качели вниз.
Обманчивы : полет – паденье.
У всех восторгов есть, увы,
один конец – отек сомнений.

Во всех комедиях любви
есть трагедийное начало.
Качели вверх, качели вниз.
Глядишь, кого-то укачало.

Желчь на шиповника кусты,
присыпанного мелким снегом.
И гасит ягод фонари,
светящихся овальным телом.

Никто не вправе осуждать...
Судимы мы и судим сами.
Пока влюбленные летят
то к облакам, то над кустами.


* * *

– О чем говорит дерево ?
– О тишине.
– О чем говорят провода ?
– О ветре.
– О чем говорит свет ?
– О себе.
– О чем говорит правда ?
– О правде.

– О чем говорю я ?
И мальчик в ответ улыбнулся.

 * * *

Словно сначала
все залили серым,
а потом
ластиком стерли ватман метели
до цвета желтка с молоком.

Там, за этим неровным квадратом,
там уютно в тепле и покое,
телевизор домашним котом
урчит потихоньку в углу.

Спелый снег шелестит, как газета
ухожу от окна,
но как долго
от него отойти не могу.

1985 год.

* * *

Вам холодно ?
– Нет. – ветка сбросила иней,–
Разве холодно тем,
кто уже не дождется листвы ?
И сухие стволы
окружает колючий шиповник,
припорошенный белым,
как стеклянной мукой парики.
Вам не холодно ?
– Нет. – отлетели снежинки с перчатки –
Разве холодно тем,
кто так любит шуршанье листов.
1985 год.

 Гале.
* * *
Исполнились зеркальные мечты.
Ты прикоснулась к зеркалу рукою –
И стало отражение тобою,
Соединилась с отраженьем ты.

И опустела комната, а там,
Где красным светом пламенели астры,
Мир стал с тобой еще прекрасней :
Без ссор, без слез, без суеты.

Последний взгляд сквозь тонкое стекло
И в амальгама растворился образ,
Беззвучно губы повторили слово,
Не долетевшее сквозь тонкое стекло.

И свет погас – перегорели лампы,
Вольфрам провис,
не может быть темней !
И в словарях не отыскать мне слова.
Нет на земле зеркальных словарей.

А там, за пеленой окна,
Деревья выгнуты, как луки.
И только капель тонких звуки –
Твои прощальные слова.

Но в час, когда темнеет небо
Светлеет зеркало твое,
И каждый раз одно и тоже –
Печаль, как светлое окно.
И зеркала светящийся квадрат –
Другая жизнь, другие измеренья.
Но прошлое не поддается тленью,
И зеркала с тобою говорят,
Но нет пути назад.

28.09.84 год.
 
 Москва. Москве. Москвой.
Меняю окончанья.
Как будто в этом есть
непостижимый смысл.

Москва. И снег летит.
Застывшие деревья.
И Пушкин у метро.
И ты ко мне спешишь.

Москва. Вагон метро.
Дверей короткий выдох.
И вот все выше звук,
и поезд все быстрей.

Москве. Концертный зал.
Последние аккорды.
И в зале тишина
все тише и бледней.

И кажется зима с ума сошла в ту зиму.
Решила заровнять деревья и дома.
И вижу я тебя, когда тебя не вижу,
спешащую ко мне в метели января.

На улице давно ни снега, ни метели.
Лишь стоны голубей, сдуревших от любви.
И запахи весны, оттаяв, чистят перья,
и на ворон орут задиры воробьи.

А там, в моей Москве, все так же снег и Пушкин.
Цилиндр сняв стоит и смотрит на меня.
И серый свет небес спустился на машины,
и давит белый снег спешащая Москва.

……..

Где-то в левом углу
у меня
сидел маленький
горбатый человечек,
и мозолистыми пальцами
крутил самокрутку.
И красный огонек прожигал дырку
в розовом легком,
как в промокашке.
Сегодня у него кончился табак,
он сидит по-турецки,
поджав ноги,
и поплевывает
через дырку
в красное сердце,
как в бетонную плевательницу.

Маленький горбатый человечек.
А по ночам
он зажигает лампу,
лампу, лампу.
И я вижу, как легкое светится светильником в общественном туалете.
А по ночам
он зажигает лампу,
лампу, лампу.
Потому и печет в левом боку.
Он спит – я бегу.
Он молчит – я бегу.
Я отдыхаю на бегу.
Тороплюсь и бегу и бегу.
И бегу.
Зачем кирпичи, если из них не построишь дом.
Зачем карандаш, если ничего не рисуешь.
Зачет талант, если не веришь в него.
А по ночам он зажигает лампу в левом боку.
1979 год.
 
сонету.

I

В холодный март, не слушая советы
И поступая всем наперекор,
Как будто с кем-то тайный договор
Я заключил. И вот пишу сонеты.

В тяжелых книгах зазвучит аккорд,
И сохнут пальцы, ощущая слепок.
Прозревший, но поверив слепо,
С самим собою вновь вступаю в спор.

Венок сплетут природа, свет, вода,
И шорох тополиный будет плыть
Еще совсем неведомо куда,

Но воедино как соединить,
Брусникой раскатившись из ведра,
Стихи. Как бусины, порвав тугую нить.

II

Стихи, как бусины, порвав тугую нить,
Рассыпались по дням, найти попробуй,
Снежинок форму в снеге перепробуй,
Травинку в стоге сена не забудь.

Кто сразу выбирает верный путь,
Довольный собственной природой ?
Любой довольствуясь погодой,
В невзгодах веря, что умеет жить ?

И каплей, отлетевшею с весла,
Упрямой ртутью по воде скользить,
В которой мокнут рыхло облака.

Стихи и жизнь ты смог соединить ?
А строки поупрямее тебя,
Летят капелью, но им надо плыть.
 
III

Летят капелью, но им надо плыть
И в русле отыскать свое начало,
Какая колыбель тебя качала,
Какая вьюга заставляла стыть.

Смеялась бабушка – рассказ о нас самих,
И уголком платка у глаза вытирала.
А солнце среди тропиков блуждало,
Что расцвели на окнах ледяных.

Накрытый стол клеенкою простой,
И в зеркале надтреснувшем портреты.
И полный дед, суровый, как Толстой,

С “Войной и Мир” сидел поближе к свету.
Мой бывший мир, проследуем за мной
Старинным руслом русского сонета.

IV

Старинным руслом русского сонета
Уже не пользуются, боязно мели.
Все океанские спускают корабли
Со стапелей своих российские поэты.

Весенний воздух прогибают ветры
Зеленым шорохом качнувшейся ветлы.
И ширина в разлив разбуженной реки
Не заливала кладбища иль церкви.

Но, создавая новый океан,
Топили собственное детство.
Как поздно понимается все это.

Всю ночь промучивши раздолбанный диван,
Отчаянья приходит караван,
Когда в окно влетит раскат рассвета.
 
V

Когда в окно влетит раскат рассвета,
На улицу, в прохладу, после сна,
В лицо прозрачная холодная вода,
И все вокруг пропахло свежим летом.

И в запотевшей крынке молоко,
И огурец зеленым крокодилом.
На горизонте облака застыли,
И крестик коршуна летает высоко.

Петух сдуревший пробегает мимо,
Качая шестеренкой гребешка.
От бочки тянет бородатой тиной.

Крапивница взлетит. И не со зла
ожалит руки темная крапива,
Прильнув горячей девой после сна.

VI

Прильнув горячей девой после сна,
О, губы первые признаний вечных,
Цвета приглушит мягкий вечер
И в ночи вознесенные тела.

В огромности смущенная луна
Лучом скользнет с окна на плечи.
И комнату – корабль человечий,
Раскачивает лунная волна.

О, ностальгия прошлого, коснется,
Как снегом колким жесткая зима.
Но, зеркалом упав, на разобьется

В предательстве ослепшая душа.
Рука иной, моей руки коснется.
Завидуй ей, нежнейшая весна.
 
VII

Завидуй ей, нежнейшая весна.
Жара, песок, морская радость сына,
Волны отход – но все таки едины,
Так каждый болью отплатил сполна.

Пусть шьют дожди лоскутья луж в сонеты,
Мы сядем рядом и накинем плед
И медленно прочтем седьмой сонет,
И в темноте приблизит губы лето.

Пусть за окном из первой белизны
Клочками писем старого конверта
Влетают в форточку разорванные дни.

Нас астрами последнего букета,
Прохладно-светлые лучистые шары,
Обнимет вновь и поцелует лето.

VIII

Обнимет нас и поцелует лето,
Тем тополиным запахом дождя,
Когда не верить, не любить нельзя,
А ты живой – не омертвевший слепок.

Еще улыбки на губах людей
Атласом крыльев бабочек порхают,
И серой пыли слой не оседает,
Не раздражают стоны голубей.

И ощутима бесконечность дней,
И каждый знак – хорошая примета,
И в унисон звучит с душой твоей

Ручья в траве потерянная флейта.
Приходит солнце ясностью своей
Как стих свободный на уста поэта.
 
IX

И стих свободный на уста поэта
(свобода слов – основа всех свобод,
кто предан был, тот снова оживет),
Презревши страх, приходит человеком.

События мы измеряем веком.
“Народ, вперед !” Но ведь и я народ.
Кто целил в спину, тот еще живет,
Кто слово убивал, еще романы пишет.

Но верю я (без веры жить нельзя) –
Деревья – это лес погибших рук,
Кто возвратился из небытия.

Я слышу их сердец погибших стук.
И истина сегодняшнего дня
Приходит просто, как приходит друг.

X

Приходит просто, как приходит друг,
Сомненья прочь – понятия призванья.
Над нами вертятся колеса мирозданья
И слышен звездных шестеренок звук.

Кто ты такой ? Ушедший остается.
Останусь я в глазах и тишине,
Сомнений полон и презрения к себе –
Пусть и уйду. Живое остается.

Я славы не хочу и “меди труб”,
Пусть сердце давит на грудную клетку,
“Там” ни к чему признание за труд,

Я здесь хочу остаться человеком.
Земля летит, Вселенную прогнув,
Так тяжесть яблок прогибает ветку.
 
XI

Так тяжесть яблок прогибает ветку.
Сорву и протяну нагретый плод,
Чтоб, ощутивши яблочную плоть,
Ты истину познал, подобно свету.

Мы усложняем жизнь, но себя.
И в простоте кузнечиковых виршей
Я скрипки гениальность слышу,
А Модильяни – в сполохах огня.

Кто был с тобой, всегда ли был напрасно ?
Познавший зло, ты оглянись вокруг,
Трагедия твоя вдруг обернется фарсом,

И даже потерявший чуткий слух,
Взгляни внимательно и ты увидишь ясно,
Как музыка взлетает из-под рук.


XII

Так музыка взлетает из-под рук
У дирижера в птичьем фраке.
Так стаи перволеток на закате
Над старой церквью облетают круг.

Вишневый воздух под крылом упруг,
Пути к гнезду отысканы во мраке,
Все затихает, вязнет каплей лака,
Как в оркестровой яме гаснет звук.

Чтоб через паузу вновь ощутить полет,
Сонатой иль старинным менуэтом,
Пусть прошлое молчит, оно живет,

Оно воскреснет образом и цветом.
Иной у весен краску наберет,
Но мне милее осень с чистым цветом.


 XIII

Но мне милее осень с чистым цветом,
Тяжелой медью кованных лесов
И горьким дымом от его костров,
И долгим, но каким-то скромным эхом.

И первых льдинок стрекозиным треском,
Повисших над тяжелою водой,
И паутиной над колючею стерней,
Летящей вдаль неуловимым блеском.

Но в зимний день, но в сумерки стальные
Сквозь влажный снег, захватывая дух,
Ты смотришь вверх на дерева ночные,

И в памяти внезапно оживут
Листвы летящей всполохи живые
И тот сонет, в который вложен труд.


XIV

И тот сонет, в который вложен труд,
Не требует наград иль лучшей доли,
Лишь только твердые мозоли
Медалями ладони обретут.

Но тот сонет, в который вложен труд,
Ребенком поздним радостней и ближе,
Как будто детство собственное вижу,
Где волны ветра в волны воду гнут.

Но тот сонет, в который вложен труд,
Живет, живет, наивностью согретый,
Как будто где-то в дом родимый ждут

Стихи, в венок сплетенные сонеты.
Но мне иной пора продолжить путь
В холодный март, не слушая советы.


 XV

В холодный март, не слушая советы,
Стихи, как бусины порвав тугую нить,
Летят капелью, но им надо плыть
Старинным руслом русского сонета.

Когда в окно влетит раскат рассвета,
Тогда, горячей девой после сна,
Завидуй ей, нежнейшая весна,
Обнимет нас и поцелует лето.

И стих свободный на уста поэта
Приходит просто, как приходит друг.
Так тяжесть яблок прогибает ветку,

Так музыка взлетает из-под рук.
Но мне милее осень с чистым цветом
И тот сонет, в который вложен труд.

1986–89 гг. 1.02.89.
 
“Когда не слушает женщина, пишут стихи”
Из стихов неизвестного.

Вам о любви набаюкать надо бы.
Да в глотке звук шершав, как терка.
Вам о нежненочке бы вполголоса,
но стою,
освещенно-немой,
под прицельным молчанием
Вашего холода.
Для Вас, по-хорошему, слово бы вычеканить
блестящей,
бронзовой безделушечкой,
но профиль в окне чеканится.
“Душно, – молчу я, – душно”.
А что я еще умею ?
Никчемный, наполненный строчками.
Ну, хотите ?
И я раскрою
зрачки своего голоса.
Но во мне
постепенно сгорают деревья,
пустыня, – как тело припало к земле.
Но во мне
снимают грим актеры,
оставляя усталость на вечернем лице.
Выцветают книги трагедии.
Улыбки, как птицы,
им нужно тепло.
Лишь вороны, вороны, черные вороны
Вознесенско-тяжело шевелят крылом :
“Чувак, не бери в голову”.
Но если и есть во мне тишина,
то вбилась в ребро и молится.
Во мне миллионится крик любви.
Нежность во мне миллионится.
В щелку подглядывал закат :
–- Как он там, – нескладный, влюбленный.
Слово зеленое, как виноград,
к губам моим
наконец-то подносится.
Как подносят к диску иглу.
Но я молчу.
И понял я,
что для тебя
не нужен звук меня.
И опустела колыбель без звука.
Шершавится на паузах игла.
Улыбки
клином улетают к югу.
Лишь вороны, вечные, как темнота,
каруселью летят по кругу.
И сердце развулканилось. И профиль сквозь слезы
потерял свою чеканность.
И миллион криков стадом мамонтов
погрузился в горящую лаву.

Как много я хотел тебе сказать ...