Суйiнбай

Владыка,
Прошу, не оставь, дай мне силы,
И вы, вековые предков могилы,
Простите грехи мне и дерзость мою,
Хочу написать я, поэму свою,
О жырау Суйiнбае, великом поэте,
Оставил потомкам он мудрость на свете,
В сказаньях, легендах и песнях своих,
Легким, изящным и точным был стих.

В предгорьях седого, как мир, Алатау,
Где голову кружит, разнотравьем жайляу,
Где небо бездонно и сладок родник,
Жырау Суйiнбай, там любовью проник.
Земную красу и народных кумиров,
Вольность души и храбрость батыров,
Юмор и мудрость, жырау воспевал,
Вот так от Всевышнего дар воспылал.
Музыкант, композитор, поэт и сказитель,
Народный любимец, великий мыслитель,
Еще в нем был дух бунтаря и бойца,
Отважного сердцем, юнца-удальца.
Не каждый осмелится правду сказать,
Когда за нее могут в пух растерзать,
Талант и отвага, больше чем меч,
Об этом дуэте, пойдет дальше речь.

Труден, порой непосилен, быт бедняка,
Терпенье поборов удел степняка,
А если к тому же, здоровьем ты слаб,
Для алчущей власти ты чернь, просто раб.
Потешится силой белая кость,
В ее беспределе рождается злость.
Ханская челядь и важная знать,
Если не жизнь, то добро могут взять.
Нукеры плетьми чабана засекли,
И целый табун лошадей увели.
Чудом остался жив тот пастух,
И до Суйiнбайя, дошел быстро слух.
Пришел он к Дуйсену, хранителю рода,
А старца с лихвой наделила природа.
Признанье народа в степи он снискал,
Широкой души был мудрец-аксакал.

«Убить может ненависть даже героя,
Чем быть на коленях, так лучше уж стоя,
Муки от смерти достойно принять,
Но хану Тезеку, всю правду сказать.
Если не гибель, язык не отрежут,
Может лишь спину, камчою изрежут,
Дедушка, старец, добра пожелай,
Я еду к Тезеку!», - сказал Суйiнбай.

«Ты молод, отважен и кровь горяча,
Но жалости нет у руки палача,
Без разницы ей, что старик, что юнец,
За дерзость бывает суровый конец.
А если решился, будь верен и честен,
Пусть будет твой стих, и хорош, и уместен.
Бывает, что слово, острее клинка,
Когда в нем есть правда и мысль глубока.
Так пусть же свершится дело благое,
С победой приходит признанье людское».
Такое напутствие, дал аксакал,
С ним в ханскую ставку, жырау ускакал.

Богатые юрты, в роскошном убранстве,
На плато стоят, широком пространстве,
Над степью зеленой, под синью небес,
А горы за ними, из сказки навес.
Но ярче и выше, всех остальных,
Ханская юрта, шесть крыльев больших.
Белее чем снег, покои царя,
Красой изумляет сатрапа орда.
Чем ближе жырау, к орде подъезжал,
Тем ветер плотнее тучи сгущал.
Как только сказитель без спроса вошел,
Гром грянул внезапно и ливень пошел.
Затихли раскаты, пришла тишина,
И в ней зазвенела струною домбра.
«Высок у Тезека, правителя сан,
Но где справедливость, наш праведный хан,
У подданных верных, у бедных людей,
Последние крохи, берешь как злодей.
Воздастся Всевышним каждому вору,
Хлебнут они горя, навозную гору.
На бедах чужих, ты не скопишь добра,
Постичь может кара и даже тебя».

От дерзости страшной, нукеры застыли,
Но, быстро очнулись и гостя скрутили,
Связали и бросили к ханским ногам,
В душе, ужаснувшись крамольным словам.
«Нет на земле человека без страха,
Смертны мы все, но по воле Аллаха.
Может и мой, час кончины настал,
Только за страх, головы не склонял.
Если за правду, хочешь убить,
Долго во власти тебе не прожить.
Откроется подлость, час истин придет,
Тогда и к тебе, подойдет твой черед».
Сдавленным горлом жырау прохрипел,
Мир кругом поплыл и свет помутнел.

Обида бичом обожгла сердце хана,
Задели гордыню больную тирана,
Слова непокорного духом певца,
Но даже не дрогнули мышцы лица,
Ведь если народа любимец умрет,
То смута лишь масла в огонь подольет.
Придется страданья его прекратить,
За злую обиду, другим отплатить:
«Эй, там, развяжите и дайте напиться,
Попросим жырау, еще потрудиться.
От участи страшной своей не уйдет,
Пусть лучше взбодрится и нам попоет.
Себя ты считаешь «бессмертным» поэтом,
И власть очерняешь бесстыдно при этом.
Чем лежа у ног от бессилья шипеть,
Попробуй-ка лучше меня ты воспеть».

Пока развязали, и горло, и руки,
Пока отходили смертельные муки,
Думал жырау – не посмели убить,
Жизнь отыграл, и вполне может быть,
Правду людскую смогу отстоять,
Если силенок остаток собрать.
О Боже, как сладостен вкус у воды,
И вновь зазвучали струны домбры:
«Меня ты как видно узнал наш султан,
Коль снова я вижу твой царственный стан,
Хочу я спросить, чем, тебя восхвалять,
Наверно лишь тем, что сумел обобрать,
До нитки, подвластный тебе же народ,
Смотри, не к добру, гнев его приведет,
Он долго бывает, как вол терпелив,
Но страшен его разрушительный срыв.
Навряд ли, ты сможешь водицы испить,
Коль сам же колодец сумел осквернить.
Нельзя относится к народу со злом,
Подумать пора, и о нем, о самом,
Он кормит и поит, батыров растит,
Обычаи предков, культуру хранит,
Он многие годы, безвинно страдает,
Но власть и тебя он всегда защищает,
Воистину, царственный, первым умрет,
Простой человек, если враг нападет».

В дверях пробежал одобрительный вздох,
Тезек, же подумал - лучше бы сдох,
Неверно жырау я тебя оценил,
Дворовых словами, как баб соблазнил.
Постой, дорогой, не окончен наш спор,
Ответишь ты мне, за прилюдный позор.
Настанет для мести пора и моя,
Но в слух произнес, он иные слова:
«У каждого в жизни дорога своя,
Она предначертана нам свысока,
Избранным трон, другим же он снится,
Третьим в талант и пророчество мнится,
Кому-то скотину пасти и пахать,
А прочим, за родину-мать умирать.
Найду я решенье обидам твоим,
Пока же будь с нами и гостем моим».


На утро, у юрты степного царя,
Табунщик держал под уздцы скакуна,
Вот только одна лишь была с ним беда,
Старость изъела давно рысака.
Вылезли ребра, нелепая масть,
От ветра внезапного мог бы упасть.
И этого, еле живого коня,
К царю привели и как видно не зря,
Решил он его наглецу подарить,
Подарком унизить и тем отомстить.
Смеялся народ, над животным глумился,
А смех тот, бальзамом на раны ложился,
Моральной обиды, миг мести настал,
До пика дошел черной злобы накал:
«По собственной воле, мною не званным,
В покои врываешься гостем «желанным»,
Пытаешься жалобу хану излить,
До правды пришел, но зачем же дерзить?
Когда-то сказавшие мудрые, правы,
Запах плохой у сомнительной славы,
Тебя бы за хамство прилюдно казнить,
Но я справедлив, и хочу одарить.
За храбрость твою по заслугам воздать,
И все ж, за гордыню, урок преподать,
За то, что ты смел, не казню, будешь жить,
А щедрость мою, вспоминать и ценить.
Твоя ж популярность, достойна коня,
Они как два брата, как два близнеца.
И третий вопрос, он и прост и заглавный,
С чего ты вдруг взял, наш радетель забавный,
Что можешь от имени всех говорить,
Ты вождь, аксакал или бай, может быть?».
Лишь только прослушав султана слова,
В восторге наигранном взвыла толпа.
Люд хлопал в ладоши, блаженно вздыхал,
И ханскую речь до небес восхвалял.

Пока затихала триумфа волна,
Печально рыдала струною домбра,
В мелодии грустной слышался стон,
Над степью стелился туманами он,
Затем вдруг внезапно в небо взмывал,
Как будто о чем-то у всех вопрошал,
Камнем на землю с высот опускался,
И отзвуком в сердце повторно рождался.
Заслушался люд, как побитый умолк,
В струнах домбры и без слов слышен толк.
Но вдруг оборвался щемящий тот стон,
И в бурном потоке исчез он как сон,
Виделся в звуках стремительный взлет,
В просторах небесных крылатый полет,
Вольною птицей парила мечта,
В зеленой траве утопала земля,
Грезился бег белых, легких коней,
Ритм разгонял кровоток все сильней,
И вот на излете, затронув предел,
Сильно и чисто, сказитель запел:
«Смотрю на почтенную старость коня,
И вижу ушедшие в даль времена,
Наверно любимцем он был у Аблая,
Враги, к стременам золотым припадая,
Красивого, мощного, чудо-коня,
Просили пощады, у его седока.
Воистину, царственны жесты твои,
Сравнимы лишь с милостью Бога они,
Ведь жизнь нам дарует только Аллах,
И только лишь Он, повергает нас в прах.
Добрейший наш хан, мне позволь отказаться,
От чудо-коня, с ним нельзя расставаться,
Уйдет покровительство духа Аблая,
Холодной змеей заползет участь злая.
Правитель ты прав, я не бай и не вождь,
Порой и халат мой не держит и дождь,
Частенько желудок, как тигр урчит,
Лишь в праздники с мясом казан мой бурлит.
На землях твоих, я в народе живу,
И беды его, не со слов, наяву,
Я знаю, и вижу глазами своими,
Все то, что творится руками твоими.
Безмерны поборы, свирепствует гнет,
Он даже батыра в могилу сведет.
Тяжелая жизнь, непосильная дань,
Толкают народ на опасную грань,
За ней только голод и хаоса пир,
Разрушится хрупкий с соседями мир.
Сильная власть не должна только брать,
Последнюю живность, как вор угонять,
Нельзя подрывать у народа основу,
Ни кто не зарежет, два раза корову.
Верни тот табун, что недавно забрал,
И то, что сверх меры с улуса собрал.
Время настало народу помочь,
Чтобы он смог груз нужды превозмочь.
Только тогда, будет долго жива,
О славном Тезеке, с признаньем молва!».

Когда-то действительно был этот факт,
Поправ право смерти и принятый такт,
Прошел удивительный тот диалог,
Конечно не так, но важен итог.
Вернул Суйiнбай, лошадиный табун,
На гребне таланта, отваги и струн,
Мудрой и вечной, лиричной домбры,
Спасибо за то, что Вы были добры,
Вниманье свое, уделив этой теме,
Судите не строго не точность в поэме.