О японском сонете. Статья. (автор: Белецкий В.Э.)
Никакие формальности стиха меня не смущают: если стихотворение состоялось, то даже очевидное происхождение форм (влияние, подражание, заимствование... изобретение) или нарушение их преодолимо без ущерба для впечатления. Но только до тех пор, пока автор — осознанно или неосознанно — сам не станет выпячивать и подчеркивать форму. Вот тогда меняется читательская аксиоматика: чтобы форма стала содержанием, она сама должна быть для автора предметом оригинального переживания. Не буду объяснять, что это значит — этого все равно никто не объяснит; но суть требования, думаю, понятна: оправданность такого акцента в читательском впечатлении. И, конечно, безупречность самой формы, раз уж она правит бал. Форма торжествует там, где она не заметна.
Решает все мера и степень условности, которую я, как читатель, согласен преодолевать. Попросту говоря, при чтении, к примеру, "Ангелов опальных" блестящего формалиста Бальмонта мне и в голову не приходит оценивать семантическую содержательность стихотворения — она, строго говоря, почти "нулевая", — а, допустим, натужные претензии современных "мини-верлибристов" на афористичность в итоге "обнуляют" смысл их формальных поисков (за редкими исключениями): слишком явны усилия насытить и оправдать форму.
Последнее можно отнести практически к любому "поэтическому направлению", предъявлявшему себя как "школу новой формы" в современной литературе: куртуазные маньеристы, мета-метафористы, концептуалисты, миниатюристы разных видов... Их (как и вообще всякий "модерн") объединяло одно решающее общее свойство: утверждаясь оппозиционностью к "традиции", они старательно блюли "чистоту рядов и верность принципам" (чаще с осложнениями "элитарного синдрома") и уже только поэтому были обречены на салонность, сектантство, "междусобойность". Со всеми вытекающими.
Это вполне объяснимый путь создания собственной обозримой ниши, с обязательным объявлением собственного эстетического кодекса — стремление создать себе комфортные творческие условия. (При нынешних возможностях виртуальных способов объединения это стало массовым явлением.)
Нечто подобное я вычитываю в факте "япсонета". Меня совершенно не заботит "канон" — назовите хоть... чем хотите, — но вот из какого речевого наполнения вылепилась эта новоформа — здесь, конечно, главная интрига. Иными словами, какое новое самоощущение в обновленном жизненном контексте заставило "япсонетиста" обратиться именно к такой форме?
Общее резюме: на меру и степень условности, которых от меня требуют эти стихи, я, как читатель, не согласен. Конечно, я отыщу (и буду рад этому) несколько стихотворений, строф, строк, фраз, которые оправдают эти поиски. "Чаша", "Конец и начало", "Судьба", "Свежесть", "Безвозвратно", "Прошлого память", "Прощанье" Ларисы Короткой, "Дом", "Калитка", "Чистое утро" А. Фомина, "Бессмертие" Д. Лаврова, "Пустыня" Б. Глазова, "Первый день марта" Е. Дымарской... — вполне русская лирика, миниатюра здесь успевает развернуться в переживание с историей, страстями, печалями... — драма, обращенная к собеседнику, читателю, а не просто "созерцательность", обращенная в никуда... И какое мне дело, что это называется "японский сонет"... На периферии сознания я, конечно, отмечу "японистость" стихов, но оценю не изыски формальных подобий, а как, например, звучат многоточия, когда форма потребовала смысловой плотности каждого называния. "Кто мне дал имя? Ветер, гроза, тишина? Так оно сладко..."; "Клин журавлиный летит, в небе курлыча... Лодка у речки лежит, битое днище..." — и все сказано, имеющий уши услышит. "Жизнь догорает! А я — о возрожденье..." Вот между этим восклицанием и этим многоточием так натянута струна лирической интонации (смятения, недоумения, неотвратимости и — упрямой надежды), что не дай бог лишнего слова... Л. Короткая вообще, кажется, дорожит своим умением остановиться, не сказать ни на знак больше минимально необходимого, потому и так важны у нее эти многоточия — как эхо непрозвучавшего звука, слова... А. Фомин тоже знает цену знакам ("Кто же коснулся рукой мокрой калитки? С ржавою шляпкой гвоздя... С мертвой улиткой...), но еще экспериментирует с "беспунктуационной" формой, и это чересчур обращает на себя внимание, чтобы не заметить, что потерь иногда от слишком явного приема больше, чем приобретений... Вообще этой форме в русском исполнении "не идут" сентенциозности, выглядят натужно и претенциозно; гораздо звучнее, объемнее открытые в оба конца стихотворения. Если, конечно, автору есть чем наполнить этот объем...
Не касаюсь метафорики в стихах этой подборки (метафоры часто удачны), даже звукописи, пронзительных отдельных деталей... Хорошие стихи хороши не потому, что они формально "правоверны", а потому что они — стихи, не руками писаны.
Но даже они едва ли оправдают "единственность" такой формы, точнее, они вполне могли бы существовать как поэтическое происшествие и в любой иной форме. А поток япсонетов, где форма предъявляется как главный предмет внимания, оставляет то же ощущение, что и практически все попытки "транскрибировать" по-русски японские миниатюры: всякий, кто решается писать в тени классических японских хокку, вынужден или иронизировать, понимая невыполнимость задачи (так ведут себя почти все, кто упражняется в этой форме), или, если попытается всерьез сочинять хокку, сразу свалится в пародию. И то, и другое быстро надоедает и навсегда отвращает.
Я даже не буду вдаваться в особенности русского мироощущения, ритмики жизни человека этих пространств и широт, эпической природы русской религиозности и лиризма, — всего того, из чего сплавляется готовность русского человека воспринимать явления искусства, независимо от форм и жанров. Никого из пишущих это ни к чему не обязывает. Но пространство культуры (литературы, поэзии...), с которым себя соотносит пишущий (и читающий!), определяет и характер его присутствия в этой культуре. Эти стихи в абсолютном большинстве своем — оранжерейно-салонная культура, которая, вероятно, может быть интересна тем, кто такую эстетику разделяет — эстетику искусственную. (Отдельная тема этой эстетики — экзотическая псевдонимика среди "япсонетистов"... Они что, умышленно подчеркивают псевдонимами "понарошечность" того, чем занимаются? Или не догадываются о таком эффекте своих псевдонимов?)
Так что в пределах круга ближайших сочувствующих, полагаю, читатели найдутся, и достаточно найдется поводов для утонченного эстетического разбора. И даже теоретизирования. Более того, могу предположить, что на нынешнем этапе эта форма переживает, скорее всего, "романтический период" своей истории: всем еще нравится экспериментировать на основе порожденного десятистрочия, еще, кажется, далеко не все возможности формы исчерпаны, самоутверждаться отрицанием еще нет нужды, теории еще нет, основоположники еще не передрались за право "стоять у истоков"... Словом, кризис еще не скоро, до пика гораздо ближе...
Что осталось от знакомства с этой подборкой? Возможно, куда-то в подпамять запавшее семя ожидания. Не исключено, что чье-то имя из нынешних адептов япсонета, отдающих себе отчет в условности этой формы, вдруг когда-нибудь обнаружится в ином поэтическом контексте... семя зашевелится... и я подумаю: "Ах да-да... японский сонет... припоминаю, припоминаю... А вы, однако, за это время ... изменились..."