Он долго не замечал, как сгущается тьма. Да и не в темноте было дело. Очертания вещей становились резче. Но сами вещи теряли вес. Он удивлялся, почему деревья не улетают вслед за птицами, срывающимися с их ветвей. По его словам, в одном из своих снов он побывал на Луне и хорошо запомнил ночь, высящуюся над горизонтом. Кошмарный контраст сияющего песка и черной пустоты. В этом сне удивительным образом связывались мрак и невесомость. По Луне нельзя было ходить – там можно было передвигаться только прыжками. Он показывал рукой, как это у него получалось – большие плавные прыжки на краю вечной ночи. Я так и не мог понять, выдумывает он или говорит всерьез.
После смерти сестры он жил один в двух комнатах. Дом стоял на окраине города; в нем было еще несколько квартир. Запах старого дерева перемешивался с запахами еды, одежды, обуви, кошек и собак. В его жилище к этим запахам добавлялся запах книг и химических реактивов.
Школьником он покупал книги, экономя на завтраках, и прятал их в сарае, рядом с домом. Читал он по ночам, спрятавшись под одеялом, светя фонариком, прислушиваясь к тяжелому дыханию матери, доносившемуся из соседней комнаты, и скрипу старого дивана, на котором спала сестра.
Иногда, встревоженный тем, что в квартире наступала тишина, он высовывал голову из-под одеяла. Комнату заполняла тьма. Проходило какое-то время, прежде чем его глаза могли различить стены, очертания мебели. На улице рядом с домом стоял фонарь, но, по его словам, он никогда не горел. Этот контраст между светом в его убежище под одеялом и тьмой снаружи – не повторился ли он в его лунном сне?
Мать и сестра его умерли от лейкемии, и он думал, что его ждет то же самое: нарастающая слабость, головокружение, тошнота, апатия, жар, боли в костях и подреберьях. Он внимательно наблюдал за своим телом, выискивая признаки лейкоза, и не замечал надвигающейся ночи, знаков безумия.
Один из его опытов закончился неудачно: он обжег руки кислотой. Новая кожа на месте ожога была очень светлой и казалась очень тонкой. Я с трудом заставлял себя протягивать ему руку. Сам он не обращал внимания на обезображенные кисти. Его интересовала только одна болезнь – лейкемия.
Вечерами, после занятий, он часто оставался в институтской лаборатории. Я заходил к нему несколько раз. Среди высоких шкафов, реторт, колб, пробирок мне делалось не по себе; особенно мучителен был запах – он напоминал мне запах отстойников. Однако Алексей чувствовал себя в этом стеклянном царстве свободно; ему здесь было даже уютнее, чем дома.
После ссоры с отцом я перевез свои вещи к Алексею и прожил у него несколько недель. Я спал на той самой кровати, на которой умерла его мать. Он часто рассказывал мне о ее болезни. Не самая подходящая тема для разговоров перед сном. А говорили мы обычно ночью: он допоздна задерживался в институтской лаборатории, а я, закончив работу, шел к Леониду, чтобы поиграть в преферанс.
Леонида я знал давно – моя мать училась с его матерью на одном курсе.
Отец Леонида оставил завещание, в котором был довольно странный пункт: его сын мог получить свою часть наследства лишь после того, как защитит диссертацию по химии. Это условие особенно бесило Леонида – почему именно химия? Только потому, что ею занимался отец? В знак протеста он тайком от матери поступил в медицинскую академию. Но мать, узнав об этом, воспользовалась старыми знакомствами и добилась, чтобы его той же осенью зачислили в химико-технологический институт.
Получалось, что мои друзья шли одной дорогой, но в разных направлениях: Леонид перешел из «медиков» в «химики», а Алексей собирался проделать обратный путь.
По характеру они были совершенно непохожи. Алексей рассчитывал свою жизнь на много лет вперед, а у Леонида не было никаких планов: он считал жизнь «процессом окисления» и полагал, что всего разумнее живет тот, кто окисляется с наибольшей интенсивностью.
Он научил меня множеству карточных игр. Мать не разрешала ему играть дома, поэтому обычно мы собирались у них на даче. В нашей компании было еще двое: студент-медик и художник, оформитель витрин; один развлекал нас медицинскими байками, а другой успевал, пока тасовали колоду, нарисовать шарж.
Как я теперь понимаю, нас объединял не азарт, а отвращение к повседневности. Это отвращение было исходным, а увлечение картами – производным. Повседневность казалась нам слишком бесцветной, тягостной. Мы выносили ее с трудом. Но когда мы садились за стол, вещи теряли тяжесть.
Однажды мы целый месяц играли какими-то редкими картами. На черном фоне блестели фигуры, нарисованные мастерами из знаменитой артели. Я до сих пор помню валета червей, похожего на мушкетера, и даму треф – она отводила руками легкую кисею, закрывавшую лицо, с таким видом, будто за этим разоблачающим жестом последуют и другие. У карточных королей были широкие лица и густые бороды; они грозно хмурились, сжимая в руках жезлы – символы власти; один из них лицом походил на моего отца, другой – на отца Леонида.
Между тем шутки Алексея становились все более странными, розыгрыши – все более нелепыми. Я никогда не имел дела с сумасшедшими и не понимал, что происходит.
Алексей умел шутить, и я, зная обстоятельства его жизни, удивлялся, откуда в нем это чувство юмора. Вероятно, юмор был его щитом, – он защищался им от тишины, темноты. Что-то ведь должно защищать человека – любовь, власть, юмор или азарт.
Иногда меня так прихватывало, что не помогали даже рифы Hatebreed. Тогда я звонил Леониду, и мы собирались у него на даче. Прикосновение к картам действовало успокаивающе. Мир сокращался до размеров стола.
И все же оборона Алексея оказалась слабее моей. Возможно, конечно, что противник атаковал на его участке более крупными силами.
Как то раз, придя с работы, я застал его сидящим на стуле. Он крепко держался за сиденье; лицо его было напряжено. На обычное «привет» он ничего не ответил. И лишь спустя какое-то время, медленно, почти не раскрывая рта, сказал, что надышался в лаборатории каким-то газом и теперь теряет вес; он едва успел добраться до дома; он уже почти ничего не весит. Скоро его вес станет отрицательным, и тогда его вынесет в космос. Он попросил меня закрыть все окна и не открывать дверь. Говорил он тихо, потому что каждое произнесенное слово уменьшало его вес. Я принял это за розыгрыш. Но через полчаса (он провел их в полной неподвижности) вызвал «скорую». Врач сделал Алексею успокаивающий укол и сказал, что такое бывает, особенно у студентов; парню надо отдохнуть; если приступ повторится – вызвать психиатра. Он захлопнул свой чемоданчик и ушел, а я остался наедине с Алексеем и притаившемся в нем безумием.