(навеяло Рыжей)
Питер – вечно нахохленный север, тайны каналов, квадраты дворов…
сколько ты видел – я даже не смею спрашивать. верных сердец птицелов,
ты приручаешь неспешно, но прочно. …гуляли…и, помнится, ты мне сказала:
«наверно, смогла бы остаться здесь… точно!»… чего не придумаешь в чреве вокзала!
а вечером поезд. и я не посмела уехать… с тобой объясниться – тоже.
наверное, слишком самонадеянно, смело, считать, что и город тебя – может
любить, как ты любишь, беречь, прятать. считать крохи сдачи в твоем кармане…
от счастья меня научил он плакать, и пить, все что может гореть в стакане.
ты, "наверно, могла бы", а я смогла. и осталась. и улиц бока чесала
замерзающей нежностью пальцев. жила там полвека и вздохов полсотни... казалось,
мы с ним братья-двойняшки, срослись в веках. Петропавловка - сердце, Морские - как вены...
он носил меня, словно дитя, на руках: чуть опасливо и безрассудно. белыми
простынями ночей позволял мне закутать даже тех, чьих имен никогда и не знала.
он дарил мне столько разнокалиберных звуков, а среди них главный (и безнадежный) - вокзала
хриплое радио ("прощай, Славянка!) неизбежность отъезда - мечом Дамокловым,
ложкой дегтя к самой прекрасной гулянке в стылом городе, самом любимом, мокром...
с невозмутимой интеллигентностью бабушек, прогуливающих у Исаакия таких же древних болонок.
с голубями на крышах, с изменившимся радужки цветом - от прибалтийско-голубых до зеленых...
ты могла бы остаться. но ты не осталась. каждый выдох-вдох Питер берет за пять...
изменилась. простилась (да что извиняться, если все тепло сердечное, как ни крути, ему оставлять...)
я - осталась