Мне снится сильный ветер. Я на огромной высоте, на какой-то шаткой вышке. Ветер дует по одуряющей спирали. Какая давящая сила... И зачем здесь эти платья на вешалках? Тошнит, потому что длинные рукава и подолы мечутся, мелькают перед глазами, облепляют лицо, жгутами стискивают мои плечи. Они меня душат, я борюсь с ними. И когда отбрасываю от лица, то вижу белесые обрывки облаков. Они тоже летят по кругу, по кругу...
По кругу летят стены моей комнаты. Что это? Боже, что это... Серый свет. Через окно наискось несутся сырые хлопья... Утро? Надо встать с этой крутящейся кровати, это от нее у меня морская болезнь... Сейчас, сейчас, кофе и сигарета, они меня вытянут как всегда, вытянут... Но почему же так... темно...
... Давно ли я лежу в этом желтом коридоре, на клеенчатом диване?.. Из окна острый сквозняк, как холодно, и тот же серый свет, и те же хлопья - наискось... Закрыть глаза - еще хуже, я проваливаюсь спиной в какую-то черноту, нет, лучше открыть. Ну зачем им тут это облезлое растение в корявом горшке, - для красоты, что ли? Слишком внезапно, как ногой в капкан. Я уже все поняла, но не надо так быстро...
За столом женщина в белом халате, с полным замкнутым лицом, пишет и пишет. Ее не надо ни о чем спрашивать.
За белыми двойными дверьми - длинный, мучительный крик. Ничего страшного: это крик под наркозом. Теперь все делают под наркозом. Испытываешь дикую боль, не зная об этом. Это же хорошо, не знать.
Однажды я обратилась к психологу из-за депрессии. Меня буквально тошнило от необходимости просыпаться, откидывать одеяло, опускать ноги на пол... Я отлично высыпалась, но хорошо мне бывало только пару минут после пробуждения, пока я не вспоминала себя. Я могла бы лежать весь день вот так, не открывая глаз, и пропускать через себя волны непонятного ужаса... Психолог откинулся в кресле-качалке, сложил руки на животе и попросил изложить проблему. Я хотела сказать, что никак не могу найти постоянной работы, что у меня мало денег, но вместо этого вдруг разрыдалась, изумляясь сама себе. Силилась произнести что-то разумное, но слезы прерывали все попытки. Так я и прорыдала весь академический час, отведенный для консультации, не ощущая никакой боли или горя. Заплатила деньги и ушла. Наверное, я тоже была под наркозом. До сих пор не понимаю, что же меня мучило на самом деле.
Из операционной вывозят каталку со спящим человеком. Он ничего не вспомнит, но жутко смотреть на его бессильно мотающуюся голову и открытый после крика рот. Я переносила такое: сперва чувствуешь себя очень неуютно, а через пару часов все проходит. Но на этот раз мне страшно. Почему так страшно? Из-за приснившегося ветра, который не перестал свистеть в ушах?...
И вдруг, уже на операционном столе - приступ смертного ужаса. Он липнет к спине, холодный, влажный, просачивается под ребра, я приминаю его, прячу, он трясет меня изнутри, и я не могу назвать свою фамилию, так сжато горло. Мне перетягивают руку жгутом, я судорожно сжимаю и разжимаю мокрый кулак, всаживая ногти в ладонь. Надо встать и уйти, просто подняться с этого стола, ничего не объясняя, и уехать. Но так нельзя? Надо же иметь объяснения для всего?.. Игла входит в напряженный, подспудно противящийся уколу сгиб локтя. Меня уволакивает в узкую черную трубу.
Она уходит вниз и вбок, стремительно... Я - свежедобытая руда в вагонетке, раздробленная, кусками выгрызенная из тела горы. Я чувствую боль этих израненных стен, но они не чувствуют моей, я уже оторвана, гора не ощущает свою вопящую часть, не может защитить ее. Труба идет кругами, кругами... Падает в провалы, застревает в тупиках, черный свод душит, и нет конца, нет, вагонеток очень много... "А ты думала, смерть - это приятно? Полет, свобода, звездный простор? Это не всем, - только сияющим, драгоценным... А вас - пустой породы, глухого щебня, - мириады тонн... И все вы роетесь в дерьме у себя под ногами... И вечно ноете, и живые, и мертвые...". Сварливый голос звучит все дальше, все тише. Бог ушел. Механизм снова приходит в движение: толчок, теперь вбок, и снова, ускоряясь, несутся стены по кругу, по кругу... Тупики, повороты, удушье. Нет этому конца. Этот лабиринт со ржавыми рельсами, циклопический кишечник, - расплата. Слова покинули мозг, остался плач, безнадежный, не обращенный ни к кому... Но я же мертва... Это ничтожная душа скулит, как слепой щенок в мешке, брошенный в мусорный бак, полураздавленный, на самом дне... Все... справедливо...
Нет, я все-таки жива, у меня есть тело! Вот это, кажется, моя рука... Сейчас будет хорошо. Кровать, подушка - это убежище, одеяло - чтобы согреть... Сейчас - покой, покой, скорее! Но вместо постели я падаю на камни, и космический холод охватывает тело. Оно колотится, просит тепла, но ничего нет. В черноте возникает огромная плита и опускается на меня, а я не могу пошевелиться и чувствую, как она раздавливает ребра, голову... Изо рта вырывается горячий плевок сердечной крови, и с ним - я, чистая боль. Тело осталось внизу, на ледяных камнях. Кровавый комок повисает в ледяном пространстве. Живая точка боли. Это единственное, что всегда было. Это и есть я. А остальное?.. Я даже школьную форму помню... Мне нравилось что-то там?.. Надо скорее вспомнить...
И - веера картинок... Какое фуфло, дешевка! Зеркало отражает мою фигуру, но картонное платье не повторяет движений... И я верила этому? Собака... я любила свою собаку, но как небрежно она пририсована к ножке стола! Могли бы и постараться... Мое лицо. Оно мне особо никогда не нравилось, но что же мешало нарисовать другое, - теперь понимаю, что это просто. Ведь это все маскировка, наляпанная кое-как... Почему я не догадывалась что-то перерисовать, переделать в той картонной жизни?
Это палата? Какие оглушительные голоса, резкий свет... они живые, ходят. Мне тут явно нечего делать, только лишняя мука. Якобы сделали операцию... Или нет? Это были картинки... точно... это лицо в очках - такая халтура... Реальность разломана, я вижу обрывки и мусор, и это противно, потому что на самом-то деле - тьма, пустота и одиночество.
- Ну, как вы себя чувствуете?
- Чудовищно. (Кто это - из меня - отвечает?) А операция... была?
- Была.
- Я хочу выброситься в окно.
- Не стоит. На вас наркоз нехорошо подействовал.
- Это пройдет?
- Полагаю, все утрясется. Потерпите до утра, а там решите - бросаться вам в окно или нет.
С трудом подняв веки, навожу резкость на то самое халтурное лицо в очках. Вполне добротный, плотный мужчина, кадр непрерывен, и складки халата правдоподобны, а волосатые руки особенно хорошо сделаны. Все понятно: я жива, но только наполовину, болтаюсь между двумя мирами, и мне очень хреново. Душа возненавидела тело и корчится, силясь выбраться наружу. Мозг отравлен. Гнусная химия сорвала заслонки с подсознания. Спасительные заслонки: чувство гармонии, забвение, избирательность взгляда. Без них все люди умерли бы от ужаса. Все вызывает отвращение - и любое воспоминание, и то, что вокруг меня теперь. Каждая такая минута мучительна. Вот бы и правда сейчас - в темное окно, головой вниз... добить себя просто из милосердия... Нет: меня же просили до утра... Надо удержать себя здесь. Надо найти то, что удержит меня здесь. Верней, кого-то. Какого-то человека. Только человек может удержать. А потом я, возможно, впишусь в кадр. Еще лет на...
Кого я люблю? Я же помню, мне было кого любить, и они любили меня. Через них я укоренялась в мире. Родители, друзья, муж... Как они выглядели?.. У мамы пышные пепельные волосы... мама, повернись, посмотри на меня... У меня рябит в глазах, снова тошнит. У тебя слишком крепкие духи... Ты удержала бы меня, но нет сил повернуть к себе твое лицо; ты живешь ради меня, не глядя в мою сторону... Муж, вечный подросток... Забери меня отсюда! У меня пересохло во рту, я хочу пить. Просто набери в ладони воды из-под крана. Ты же меня слышишь, не можешь не слышать... Кто еще?.. Их было много, я зачем-то приходила к ним, а они ко мне. Надо вспомнить хоть кого-нибудь.
Комнаты, комнаты, двери, окна, качаются полы и потолки, все плывет, лестницы, снова двери, коридоры, какие-то фигуры равнодушно отворачиваются. Я, как нетрезвый призрак, ношусь по лабиринтам людских муравейников. И вдруг - взгляд врезался, как птица в стекло. Стоп. Сидит в кресле, посреди пустой комнаты, неподвижный, а на полу из стороны в сторону катается пустой стакан. Звякает и звякает, не останавливаясь, будто тикают часы. Он смотрит на меня, только на меня. Никого и ничего не видит, кроме меня. О, нет! Я вовсе не его искала. Но если живые забывают, то мертвые, наверное, никогда.
Когда-то я готова была сама умереть ради него. Теперь же несусь над ступенями лестниц, вниз, вниз, по каким-то тесным коридорам, сердце колотится. Бросаюсь во все повороты, мне кажется, что слои пространства, стены между нами ослабят этот внимательный взгляд. Наверное, боль вездесуща, она правит реальностью, ею порождены все процессы и движения. Что же тогда радость, покой - я ведь испытывала и то, и другое? Просто знаки того, что мы, гонимые болью со всех сторон, устремились в нужном кому-то направлении и заскочили на предназначенное нам место в мировом механизме, куда по доброй воле не попали бы никогда? Согласились на роль, придуманную кем-то, зная, что она трагична, но перед новой мукой все же даст иллюзию гармонии, короткую передышку?
- Отпусти меня! Исчезни! Ты с самим собой сотворил еще большую мерзость, чем со мной, и я в том виновата? Не мучай меня, мне не по силам...
Отпустил - как оттолкнул. Падаю спиной в колодец - или в лестничный пролет? Кирпичные стены с лестницами, трубами, железными дверьми, ржавыми решетками летят вверх. Здесь дворы как колодцы, но нечего пить... Легкий толчок в спину - я на дне. Нет, не разбилась, я же теперь вешу не больше листка, упавшего с дерева. Надо встать, потому что пол подо мной начинает мягко проваливаться. Я погружаюсь спиной в черноту и в испуге раскидываю руки, чтобы удержаться.
...Где я теперь? Полумрак, запустение, большие залы один за другим. Голые стены, обрушенные углы, куски тканей. Здесь тихо, никого нет. Какой печальный, пыльный покой! Это хорошо, только пить хочется все сильнее. Иду вперед медленно и лишь потому, что залы не кончаются. Просто подчиняюсь логике переходов. Я уже не ищу никого, ни от кого не спасаюсь. Далеко, бесконечно далеко от всех. Меня это не пугает, ведь я теперь знаю: на самом деле все одиноки. Проходит час за часом (или минута за минутой?). Утро все еще не скоро, в палате горит ослепительный свет, а я должна бродить в руинах, пока не рассветет. Останавливаться нельзя, иначе все вокруг начинает мутно колебаться, полы засасывают, как зыбучий песок. Моя работа теперь, моя каторга - переживать, перехаживать время, не падать в жуткую муть, что подкарауливает за спиной, терпеть жажду. Нет вечной муки? А минута как вечность?.. Странно, я, кажется, думаю. Кое-как, изнемогая от каждого мысленного усилия... Значит, все еще существую, как это ни противно...
В следующем (сотом, тысячном?) зале кто-то есть. Я узнала его. Мы учились вместе, только он стал художником, а я нет. В прошедшей жизни я испытывала смутное мимолетное удовольствие, видя его. Но подолгу никогда не смотрела, слегка опасаясь ответного взгляда. У него был странный взгляд: внезапный, как восклицание, удивленное или вопрошающее междометие, тихое, но настойчивое. Теперь он глядит в упор, но словно не видит меня. Ах, да, меня же нет!.. Впервые могу рассмотреть его лицо, своебразно красивое. Прослеживаю линию виска, скулы и шеи, потом лба, снова возвращаюсь к виску, отмечаю не вполне человеческий разрез глаз и блоковское очертание рта. На этом лице приятно сосредоточиться: в нем покой и ясность. Удалось даже вспомнить две его картины. Это удивительные пейзажи: вполне брейгелевские, но как будто через пятьсот лет после того, как умерли все, кто населял их. Там теперь вечный ноябрь, краски тусклого золота и серого перламутра. От людей остались полуразрушенные мельницы, лачуги с какими-то истлевшими власяницами на заборах. Запустение, тишина (всматриваюсь в его глаз, приблизив лицо, - коричневая радужка разрастается, светлеет...). Далекие горы, где можно различить силуэты замков. Дымка чуть скрадывает дали, но от этого они еще заманчивей и печальней. Он любит рисовать высокую сухую траву и делает это так, что, кажется, слышен шорох стеблей (теперь я вижу только радиальные золотистые полоски в зрачке, будто сама стала размером с комара). Говорят, он целыми днями пропадает за городом: зарисовывает траву, кусты, камни, заброшенные сараи. Я тоже любила - давно, еще в юности, - бродить по загородным лугам в ноябре и в апреле. Чем пасмурней небо, чем бесприютней местность, тем дольше не хочется возвращаться в город. И тоже зарисовывала, если не слишком мешал ветер, сплетение стеблей или силуэт облетевшего куста. Но никогда не создала бы такого цельного, гармоничного мира, какие создает он. Здесь трава знает о небе, небо влюблено в воду, дерево протянуло ветку к далекому замку, стена замка - родная придорожному камню. Замок, этот каменный муравейник с лестницами, колодцами, залами, полускрыт туманом; издали он почти не страшен. Легко вздохнул ветер - охладил лицо, взъерошил сухую траву. Я тоже провела ладонью по верхушкам; они подчинились руке, согнулись, прошелестели. Воздух втекает в легкие плавно и глубоко, земля тверда и надежна. Впереди озеро. Там, в поредевших зарослях осоки, виден темный силуэт. Животное медленно выпрямило царственную шею, чтобы посмотреть в мою сторону, и снова опустило к воде точеную голову, увенчанную рогами.
"Я хочу пить," - сказала я вслух и открыла глаза.
- Наконец-то! Возьмите у меня кто-нибудь апельсиновый сок! От воды ее затошнить может, - меня тошнило... А мы думали, ты уже совсем... это... лежишь, как мертвая... Медсестра тебе какой-то укол сделала. Тебя как зовут?.. Приходи в себя, мы тут болтаем... Что я рассказывала? - Да, олень. Так вот, на табличке было написано: "Олень благородный". Это старинное, исторически сложившееся название, и оно верное. Он очень сильный. Представьте, сколько весят его рога, это же целое дерево, ему нужна сильная шея. Но эта сила у него изящна... А знаете, если оленя связать, он умирает от унижения. Не терпит того, что мы все. Раньше оленей часто рисовали, а теперь нет. Потому, что теперь женщины хотят быть как пантеры, кобры, а мужчины - как удавы, тигры, быки там какие-нибудь...
Какой приятный голос, теплый, чуть шероховатый, как у молодой Дорониной... Мне видны только светлые волосы, рассыпанные по подушке, и полноватая рука, рисующая в воздухе контуры в такт речи. Поблескивает обручальное кольцо, - повезло кому-то. Рядом капельница, - вот почему сама сок не могла дать. И как она догадалась дать мне именно апельсиновый сок? Кажется, что он даже до желудка не дошел, прямо во рту и в горле всосалась эта яркая, живительная влага.
Я закрываю глаза. Мягкий голос отдаляется, не мешает. Слабость еще очень сильна, а мне есть о чем вспоминать, неторопливо сопоставлять, догадываться легкими толчками, маленькими озарениями. Теперь все будет хорошо. Художника зовут Ярослав. Три разных "а" одно за другим, сперва острое, как шпиль, потом приглушенное, как эхо, а последнее - поющее, будто раскрываются широкие крылья... А звали бы так кого-то другого - не уловила бы этой музыки... Я засыпаю, какое счастье, я засыпаю нормальным сном... до самого утра... И шпиль, и небо...