Серая плитка быстро мелькала под ногами. Она была старой, местами с трещинами, поросшая мхом и зарослями тысяч событий с миллионами лиц, миллионами улыбок, миллионами слез. Это была осень. Серые камни ловили лучи солнца, впитывали их, а по вечерам грели своим теплом проходящих мимо людей. То там, то тут виднелись лужи, оставшиеся здесь после недолгого дождя. В них можно было увидеть уходящие далеко ввысь, а может и вглубь, дома и деревья, теряющиеся где-то там, между облаков в налитом осенней синевой небе. Вроде это все тот же город, но нет… Там, в глубине водной глади, город менялся, жил своей, другой жизнью, становился все неузнаваемее при каждом сонном прикосновении желтых листьев, рос, выворачивался и снова возвращался в мир наоборот.
Он время от времени заглядывает туда, вниз, с опаской, осторожно; и каждый раз холодная дрожь пробегает по спине. Он чувствует перемены, но никак не может понять, что же изменилось?
Точно также в холодной пустой комнате ты слышишь шорох – озираешься – понимаешь, что ты тут один и мучительно пытаешь разобрать, то ли это ночной ветер шелестит в водосточной трубе, то ли штукатурка на кухне осыпалась, то ли дух с чердака из дома напротив решил заглянуть в твое тихое жилище. Да пусть бы и так, лишь бы знать наверняка. Только вот ты не знаешь и не спишь до утра, сравнивая, ища, вздрагивая при каждом новом столкновении с неизвестностью.
Он опять почувствовал холод, бегущий по спине, заползающий в горло, ледяными щупальцами тянущийся к сердцу.
Крепче сжал ее руку.
- Что-то не так?
«Что с ее голосом?»
- Эй, - мягко улыбается она своей чеширской улыбкой.
«Бред какой-то», - он решительно стряхивает с плеч непонятные мысли. Улыбнулся.
- Тебе понравится, точно говорю, - протянул руку в карман, нащупав последние тридцать рублей.
- Я даже не буду пытаться угадать! – лукаво прищуривается она.
Глаза у нее серые, как эта плитка, как дождливые дни на Урале триста шестьдесят четыре дня в году.
Прошли Плотинку, весело болтая о-чем и ни-о-чем. Памятник.
Аллею.
В кармане уже нет тридцати рублей. Он терпеливо, с хитрой усмешкой, ждет.
- Что это? – наконец не выдерживает она.
Он задумывается:
- Это… ммм… Карамельки.
- Карамельки? – недоумение скользит по лицу, - Мятные?
- Нет, - он останавливается.
Ее рука теперь сжимает что-то.
- Карамельки? – она с интересом разглядывает деревянный браслет.
- Смотри, - берет ее руку, - Видишь? Молочная, шоколадная… Яблоко. Ммм… А это, наверное… Кофе! Смотри, даже бардовые, как вишня.
Смеются. Вместе.
«Что-то с ее голосом не так», - опять вдруг думает он, глядя, как она быстро взбегает по лестнице, ведущей к дому.
Начинается дождь. Сильный. Цвета ее глаз.
Сильный. Месяц идет. Стирает пыль с серой плитки площади, стирает события. Стирает их забытые шаги.
В темной комнате сидит кто-то в ночной тишине бьющего по крыше дождя.
И ветер в тот день шумит в водосточной трубе, смешанный с потоком бурлящей воды в водостоке; и штукатурка на кухне то и дело отслаивается от потолка и белыми хлопьями гулко падает на скрипучий паркет; и призрак с соседнего чердака, сидя в старом пестром кресле, тихо рассказывает давно позабытые, написанные некогда на улицах города, истории.
А этот кто-то, глотая слезы, наждачной бумагой стирает из памяти осень, солнце, смех, вечер, лестницу у ее подъезда, телефонные разговоры, праздничные открытки, снова осень, ее крепко сжатую руку - .....
- отпустил…
Чувствовал, как город менялся, видел… в тротуарных лужах.
Чувствовал, как она меняется, видел… в ее глазах.
В голосе.
Теперь и он изменится, встанет, закинет куда-нибудь подальше наждачную бумагу. А может, даже заснет, пока его не разбудят утром лучи нового солнца.
А где-то там… на другом конце города… будут таять в луже вишневые карамельки.