Весной погода меняется по нескольку раз на дню. К осторожным прогнозам синоптиков нужно относиться с пониманием момента. Сегодня, в теплый майский день, в залитом синевой безоблачном небе, не было даже намека на беспокойство природы. Первая половина полёта прошла спокойно, потом начался кошмар. Воздушные массы пришли в движение, образовался фронт циклона, упало давление, разразился шторм. В сплошной облачности под крыльями, которой полчаса назад не было и в помине, непрерывно сверкали молнии. Внизу, под облаками, в плотной пелене дождя, залитая грязью в полной темноте ждала самолет посадочная полоса. Увидел неосвещенную полосу с третьего захода, посадил – с пятого. Двигатели смолкли. Командир вышел в салон объявить о посадке, как всегда собранный и подтянутый.
Сначала аплодисменты, потом – овации, на сцену вызывали три раза. В тесной гримерной снял китель и влажное от пота бельё, переоделся, глотнул чаю из термоса, заспешил домой. Мама всю последнюю неделю хворала, маялась усталым сердцем и прыгающим давлением, жалуясь то на духоту, то на головную боль и Леонид Алексеевич старался больше времени проводить дома. Пять остановок, два квартала дворами, продукты куплены с утра, еще до репетиции.
А сам мечтал только дождаться внуков, чтобы не быть при этом обузой детям, и говорить с ними, внуками, на языке любви, оставив условности иносказаний уходящему веку, встречая рассвет и испытывая истинную потребность увидеть и объяснить на этом новом и старом одновременно универсальном языке не общения даже, а нежности и соучастия, этот божественный свет сентябрьского утра, проникающий от самого рассвета сквозь стволы деревьев попутно окрашиваясь зелеными оттенками свежей еще травы газона, свет бушующий от встречи с ранним туманом, свежим и желанным после жаркого лета, и, может быть, ставшего самым большим сокровищем его жизни. Но разве обретет он силы на этот краткий миг откровения, пройдя через очередной день, встретивший стеной из труда, ходьбы и разговоров, добывания хлеба насущного и постройкой дома, соблюдением условностей сложного быта в городе, испытывая нужду, экономя на себе, оставаясь в дураках, теряя силы и зная, что будет забыт через несколько лет после смерти, разве что случится чудо, а в чудеса верилось слабо, и его внук, который вдруг в суете своих будней осознает, что эти его до боли знакомые мысли напомнят ему деда, виденного мельком и памятного своей непохожестью. И этот внук, взрослый и рассудительный человек, вспомнив на минуту своего чудаковатого предка, открывая свой сокровенный мир душевных истин, познает свой свет радости, вырывающийся из глубины очарованного солнечного неба и дробящегося в кронах распускающихся берез, наполняющего его душу ликованием и надеждой. И, подходя к заветной черте, станет думать как передать весточку следующим поколениям, станет сомневаться, что слов любви своей, произнесенных и услышанных но понятых ли? довольно будет для оправдания всех слишком малых сил, истраченных для своей семьи и горестных трудов, впустую принесенных для осуществления существования.
***
Объяснять они умели, эти профессионалы, и мальчик наш стал жить так, как подсказывала ему обновленная совесть. Стал отдавать стране и партии долг, который не брал, но должен, потому что брали другие, а кто, как не он. И, как у всех тюль на окнах, не герань в горшочках, один выходной, ангина и поликлиника, дрова на зиму (Вы поймите, раз уж пишу – должен я полюбить и этого человека), поздняя осень в Сочи отпуск в подарок (вот забота партии), страшный ветер и одиночество с собой лицом к лицу. Скажут – счастливый, отдыхал на юге. Одинокая тетка, зайти хоть раз в неделю, пропадет совсем. Достать эту камбалу ужасно ледяную, кошке, дочке за муж бы, Боже, я не прошу даже, пусть только Ты будешь. Семеныча подменить в аэропорту завтра. Просто стоять у самолета, чтобы не сел кто лишний. Самолеты улетают куда-то. А потом снова к артисту. Раз за разом от гастронома до театра, путь занимает всё больше времени, думает о чём-то или замышляет? Если заранее не предусмотреть, а он со сцены и скажет? Опять ангина, чуть погода сырая, да тут послали на картошку, оказалось турнепс, холодно рукам – дали рукавицы, не удобно, снял – холодно. Какое счастье тащить колючий куст а там белая мякоть горчит. Отрезал, бросил, тащи новую. Нет артиста, нет его, нет отчетов проклятых, хотя почему? Стал уже его словами и интонации точно. Прости мою душу грешную. Что для меня театр -? Сколько раз нормальный мужик может посмотреть короля Лира? Я уже половину срока в аду отмотал. С Лиром. Сейчас о герое – лётчике идет. Мой старается очень, домой проходит никакой, ни в гости, ни на рыбалку – что в отчете писать, ума не приложу.
***
Ветер приносил ей запахи экзотических стран, пыльцу диковинных растений, кошка подставляла узкую мордочку под нежные прикосновения ветра и он, обласканный Кошкой, радостно закружив облака, пускался в новые странствия, вся жизнь его – движение и дыхание. Кошка оставалась дома и, на какое-то время, превращалась из Ветреной Кошки в обычную – ела из мисочки молоко или вареную камбалу и спала в своей корзинке. Но только наступала ночь и всходила Луна, Кошка выскальзывала из дома и подставляла бочёк своей подруге. Луна хихикала, наблюдая Кошкину тень, которая уморительно шевелила ушами и изгибала длинный хвост. Смешливая её подружка, Луна, в ясные ночи носилась за Кошкиной тенью живым мягким светом а наигравшись, пряталась за одинокое облако и оттуда озорно подмигивала потерявшей свою тень Лунной Кошке. Бывало и так, что замерзшая и нагулявшаяся Кошка возвращалась только к утру. Мягкими шагами, мимо бессонно сидевшего в кресле хозяина пробегала она к своей корзинке и, потоптавшись и упав на бочёк, закрывала глаза, засыпала, возвращалась в счастливую ночь, полную шорохов и теней, улыбаясь во сне, вспоминала, как обманула опять Луну, спрятавшись за тень соседского кота, качалась в качелях сна, в волнах любви к своим друзьям, своему дому, хозяину, проваливалась в глубокий недолгий сон, унося с собой запах каких-то особых летучих мышей, которыми побаловал её бродяга-ветер.
***
А ранний сентябрьский свет жил своей короткой и яркой жизнью, встречался с туманом, ласкал уходящее летнее богатство листвы тополей и кленов своими мягкими руками, растекался по аллеям парка, контрастируя со стволами шершавых елей и успевая за короткое время попрощаться со всеми желтыми листьями, собравшимися рыдать золотыми слезами смирения, перепутать все кисти художнику, истово сидящему за мольбертом, и, прощаясь с туманом, обретая ненужную независимость, раскрывая глаза солнцу, исчезая в ослепительном праздничном потоке полуденного света, не жалея своей короткой судьбы, просто уходил.
5 августа 2007 г.