Затраханный месяц взошёл, наконец, над мирами – горним и дольним,
над опустевшей заставой.
Сияют, мерцают, выблёскивают – пятаки на глазах – родниками поющими...
Тёмными, с блестящими листьями – плющами.
Вода проникает сквозь кожу, сквозь веки, сквозь стены, – живительная влага...
Так ли они, эти мёртвые, нам дороги?
Так ли нужны они – нам, живущим?..
Не отгородиться ли от них всех – одним большим земляным ставнем-пологом?..
В Лее чувственность варится и кипит, – выкипает, бурля, как в полуприкрытом чане.
Интересно, что она делает сейчас?
Уж где-нибудь да сидит. – На крыльце?.. На баркасе?..
Пеликаны, пикируя, приземляются на баркас. Снежно-белые. – Здрассьте!
Что, соколики, обожрались рыбного фрикасе?.. И много же вас, – как мелочи в кассе.
Лея сидит, отгородившись от мира – без дверей и замков – одними ключами.
Сидит, растворяя меня в себе.
И – без меня – скучает.
А не нужно было никуда спешить,
постоянно выискивая удобный случай.
Поцелуи – пряные, как цветки анаши – на губах, под языком,
– (это не страшно, скажи?) – они погружаются глубже... ещё глубже...
Вот он, предельный переход, когда ты – замедляясь, останавливаясь –
пересекаешь границу.
Бесконечно приближаясь, вдруг оказываешься – вдвоём – в купе ночного курьерского,
летящего в Ниццу...
Не смейся, не смей доискиваться истины. – У Бога нет лица.
У смерти – легионы лиц и обличий.
Почему-то от окон моих – не расходятся, не идут никуда – лучи.
Что поделаешь! Не хотят уходить лучи от моих окон.
И, поэтому, не светлее от них никому в ночи.
Кричи, не кричи – тебя не услышат: у этих окон провалы прочнее любых стёкол.
Проще отвернуться к стене и уснуть.
Доискиваясь до глубинных причин,
кто-то уже попробовал влезть через них вовнутрь – и был моментально убит током.